Трагедия семьи

Трагедия семьи

Над семьей Троцкого висел рок того времени, в котором он жил. Николай Бердяев однажды сказал: "Семья есть школа жертвенности"[79]. Мыслитель имел в виду нечто иное, нежели можно понять буквально. Речь у него шла о нравственных жертвах во имя гармонии и счастья. Жестокую "школу жертвенности" для Троцкого устроили другие, ибо ненавидело его в конечном счете значительно больше людей, чем любило. Это сегодня, говоря о нем, люди не испытывают к нему ни любви, ни ненависти, но почти все — неослабевающий интерес.

Своим революционным выбором, неукротимостью, фанатичным служением идее Троцкий заранее обрек свою семью на мученичество. В эпоху великого излома проигравшие не могли рассчитывать на иную судьбу. Личная трагедия Троцкого и его семьи в совокупности с революционной одержимостью и сделали его человеком, навсегда оставившим отметину на "лице" истории.

Являться родственником Троцкого почти всегда было опасно. Это быстро поняла его родня уже в годы гражданской войны. В феврале 1920 года в поезде Троцкого приняли шифротелеграмму из Одессы: "По приказу Деникина в ноябре 1919 года была арестована семья тов. Троцкого, состоящая из дяди Герша Леонтьевича Бронштейна, его жены Рахили, арестованных в Бобринце, и двоюродного брата Льва Абрамовича Бронштейна — коммуниста. Отправлены в Новороссийск в качестве заложников. По некоторым сведениям обменяют их на племянника Колчака. Родственники арестованных просят принять срочные меры к их освобождению путем обмена заложников.

Ревком Одессы Павел Ингулов" [80].

Телеграмма до Троцкого не дошла: он был в войсках. А возможные меры принял Бутов.

Высокий взлет Троцкого ближайшие члены семьи встретили восторженно. До появления "левой" оппозиции осенью 1923 года любая принадлежность к роду Бронштейна-Троцкого, знакомство с его близкими вызывали у революционной молодежи благоговейный трепет, уважение и чувство причастности к чему-то великому. Количество родственников росло: у людей знаменитых их всегда почему-то много. Объявлялись все новые и новые, которых Троцкий мало или совсем не знал:

"Глубокоуважаемый Лев Давидович!

Я, Гинзбург М.Л., из Екатеринослава (муж Вашей кузины Ольги Львовны, урожденной Животовской) и мне необходимо Вас видеть по неотложному для меня делу, очень прошу Вас, не откажите мне уделить несколько минут времени и принять меня.

2/VIII-21 г.

С глубоким уважением к Вам М.Гинзбург"[81].

Как выяснилось, семью Гинзбургов преследовали, и она сильно бедствовала. Такие письма не были редки.

Но особенно тянулись к Троцкому его дочери — Нина и Зинаида. Они самоотверженно, как могли, защищали отца, когда его начали резко критиковать в печати. Они редко ему докучали просьбами, хотя все время нуждались материально. Троцкий переживал личную драму, по-своему любя дочерей от первого брака, с А.Л.Соколовской, и двух сыновей от второго, с Н.И.Седовой. Первая и вторая жены Троцкого естественно испытывали сильное, хотя и терпимое, взаимное отчуждение. И Троцкому приходилось соблюдать определенный такт, чтобы не вызывать всплеска женских эмоций.

Отец изредка слал телеграммы-поздравления ко дню рождения дочерей, но практически не принимал участия в их воспитании. Дочери выросли с обостренным чувством гордости за великого отца. Но ощущение некой семейной "второсортности" вызывало чувство обиды на мать, на отца, на свое двусмысленное положение.

Младшая Нина умерла в июне 1928 года, когда Троцкий находился в ссылке в Алма-Ате. Ей было всего 26 лет… Ее муж — Невельсон (его имя мне, к сожалению, установить не удалось) — уже был к тому времени арестован, а в последующем — расстрелян. Никто, кроме сестры, не оказывал ей серьезной помощи. Клеймо мятежного отца усугубило ее положение отверженной и ускорило кончину. Думаю, что смерть от туберкулеза "спасла" Нину от лагерей и ссылок. Ее дочь Волина, родившаяся в 1925 году, по некоторым данным, была у бабушки А.Л.Соколовской, но затем, когда Соколовскую арестовали и сослали, следы внучки затерялись, и судьба ее неизвестна. Может быть, она еще жива, но не знает, пройдя детдомовские "университеты", ни своей подлинной фамилии, ни происхождения? Троцкий узнал о смерти дочери лишь через несколько недель и сильно переживал, понимая, что его поражение в политической борьбе — едва ли не главная причина трагической развязки. Тем более что Зинаида послала отцу телеграмму: "Нина все время тебя зовет, надеется, что если увидит тебя, то исцелится…" Но телеграмму ссыльному вручили лишь через 73 дня после ее отправления, а сам он находился фактически под стражей. С кончиной Нины началась длинная череда смертей в семье Троцкого, которые страшными, роковыми вехами отметят весь его дальнейший путь.

Зинаида, на руках у которой скончалась сестра, была надломлена трагической переменой в судьбе семьи: ссылка отца, арест мужа, Платона Волкова, смерть сестры, болезнь сынишки, беспросветная нужда и положение отверженной. К тому же у нее самой был туберкулез. Молодая женщина стала пытаться уехать с сыном к отцу в Турцию. После долгих мытарств и унижений ей удалось добиться разрешения на выезд, и в январе 1931 года она приехала с сыном к отцу на Принкипо. К этому времени у нее начали появляться признаки и психической неуравновешенности. Последние годы Зина, как и ее младшая сестра и мать, жили в условиях морального террора. К туберкулезу присоединились глубокая депрессия, истерические припадки. Зинаида тосковала о дочери, оставленной в Москве, ничего не знала о судьбе мужа. Ей казалось, что отец тяготится ее присутствием. Она прожила на острове с отцом десять месяцев, но глубокой родственной близости не появилось… Несмотря на все старания Троцкого, отчужденность в отношениях Натальи Ивановны и Зины не исчезли.

На семейном совете решили продолжить лечение Зинаиды в Берлине. С огромным трудом Троцкий добился, чтобы дочери разрешили выехать в Германию. Шестилетнего внука он временно оставил у себя. Сохранилось его письмо министру иностранных дел Турецкой Республики, в котором он просил выдать обратную визу его дочери Зинаиде Волковой после завершения лечения в Берлине. "Во избежание каких бы то ни было недоразумений, — писал отец, — считаю нелишним отметить, что поездка моей тяжело больной дочери не связана ни прямо, ни косвенно с какими-либо политическими целями и преследует исключительно интересы лечения"[82].

Троцкий не испытывал глубоких отцовских чувств к своей старшей дочери, сильно страдал от этого, но ничего поделать не мог. Совместная жизнь становилась на Принкипо нестерпимой. Зинаида чувствовала, что она здесь — нелюбимая дочь, ревновала отца к мачехе, мучилась сама и накаляла обстановку в семье. Наконец отец отправил дочь в Берлин для лечения и последующего возвращения на родину. В Амстердамском архиве (где мне также довелось поработать, как и во всех других, где хранятся бумаги Троцкого) есть несколько писем, приоткрывающих причины трагедии Зины.

Вскоре после начала лечения дочери в Берлине Троцкий получил письмо от его знакомой — Александры Рамм, которая взяла на себя заботы о молодой женщине. В нем говорится, что "состояние Зины осложняется не только из-за болезни легких, а прежде всего душевного состояния… Заболевание произошло бесспорно в Константинополе. Она приехала туда полная самых больших ожиданий к своему знаменитому отцу и т. д., но скоро пережила большое разочарование. Вылилось это в форму: меня не любят. Кто виноват?.. Помимо того, она чувствует себя одинокой, она больна. Сестра умерла. Постоянная боязнь…"[83]

А.Рамм права. Главная причина болезни Зинаиды — одиночество. Отец к ней холоден. Муж арестован. Дочь в Москве. Неустроенность, неизвестность, бедность. Берлинская знакомая продолжала в письме: "Дорогой Лев Давидович, не хочу от Вас скрыть мои личные наблюдения. В известном смысле ее и здесь встретило разочарование. Она думала, что здесь она войдет в жизнь Левы и Жанны. Этого не случилось и не могло случиться… Однажды она мне сказала: нет ли у Вас какой-нибудь бездельницы или бездельника, которые бы ко мне приходили, мне так трудно быть одной…"[84]

Фактически об этом же писал на Принкино и Лев Седов, который находился в это время в Берлине. Сын пишет отцу, что "Зина много вспоминает и говорит о смерти Нины… Она очень рассчитывала, что ты напишешь ей сам… Она чрезвычайно подавлена, как никогда в жизни. Она не нападает на маму, но говорит, что ты ей писать не можешь и не будешь, это она понимает. Зина страшно угнетена, подавлена, выглядит совершенно расшибленной, жалко ее, Папочка, очень, очень жалко; больно на нее смотреть… Говорил подробно и с доктором Маем. Он считает, что недель через 8—10 3. может возвращаться в Союз… Доктор говорит, что к больной нужно больше мягкости… Иначе говоря, он дал мне понять, что считает очень важным, чтобы ты написал 3., непосредственно воздействуя на нее. Может быть, последняя открытка 3. даст тебе эту возможность? Я с 3. держусь такой линии (невозможно ведь не считаться с ее состоянием): ты должна сама, своим поведением, фактами, характером писем и пр. создать предпосылки налаживания нормальных отношений с Папой… Она отвечает в полном пессимизме:

— Нет, ты знаешь, что я наделала, П. мне никогда писать не будет…"[85]

Сын просит отца написать ей дружеское письмо, не обращая внимания на то, что она могла наговорить его матери в пылу нервного расстройства.

В других письмах (их около десятка) Лев пишет о глубокой депрессии сестры, об усилиях психиатра, об усугубляющемся душевном расстройстве молодой женщины. Ни в одном архиве я не обнаружил писем отца к своей старшей дочери. Возможно, будь они, судьба Зинаиды не завершилась бы трагедией. Черствость души по отношению к старшей дочери оказалась для нее губительной. Какие-то грани психологической несовместимости развели отца с дочерью, создали между ними труднопреодолимый невидимый ров. Но как бы то ни было, в этом душевном разладе отец должен был найти тропу, ведущую двух близких людей друг к другу. Может быть, революция сделала черствым сердце изгнанника? Или, рано оставив своих дочерей первой жене, Троцкий не мог разбудить в себе отцовских чувств к ним? Каждый может сделать свой вывод из этой печальной истории, в которой Троцкий не сумел согреть теплом своего сердца близкого ему человека…

Вскоре после приезда Зинаиды в Берлин последовал непоправимый удар: 20 февраля 1932 года правительство СССР, напомню, лишило советского гражданства не только Троцкого и его жену, но и всех его родственников, бывших в то время за границей… В письме к Елене Васильевне Крыленко 26 февраля 1932 года Троцкий, интересуясь судьбой своей статьи о Сталине, переданной в газету "Форум", писал: "Статья неожиданно стала злободневной ввиду нового декрета, лишившего меня и моих (родных. — Д.В.) права гражданства. Думаю, что любезнейший Николай Васильевич, в качестве юриста, к этому делу руку приложил"[86]. Речь шла о брате Елены Васильевны, Н.В.Крыленко, наркоме юстиции РСФСР, а с 1936 года — и СССР. Правда, в последней должности он пробыл всего лишь два года… Потом его расстреляли.

Зина стала рваться домой, где у нее осталась дочь Александра, где она надеялась на встречу со ссыльным мужем. И несмотря на то что Троцкий смог организовать отправку к дочери ее сынишки — Севы (тоже лишенного советского гражданства!), о котором она сильно тосковала, ее душевная депрессия усилилась. Новый удар она не вынесла: по настоянию советского посольства Зину и прожившего с ней всего неделю сынишку немецкая полиция постановила выслать из Берлина. Куда? У потрясенной женщины теперь не было не только паспорта, но и денег… 5 января 1933 года, отведя сына к соседям, старшая дочь Троцкого открыла газовый кран… Ей было едва за тридцать. Сына Зинаиды, Всеволода Волкова (сейчас он носит имя Эстебан), усыновил Лев Седов.

Через неделю Лев сообщил родителям подробности о случившемся: "Накануне утром Зина мне звонила по телефону: она хотела меня видеть, просила сейчас же приехать (с приездом Севушки некоторое отчуждение наше исчезло). В это утро я никак, никак не мог. Я очень просил ее приехать вечером, днем или на другое утро; очень настаивал, — она отвечала немного уклончиво, но обещала. Больше я ее не видел… Надо написать Платону (мужу Зины. — Д.В.) — он очень любил Зину. Если это выше папиных сил — я напишу, но дайте мне хоть совет…"[87]

Далее сын писал, что "вся мировая печать уже сообщила о гибели и второй дочери Троцкого".

В течение менее чем пяти лет Троцкий лишился обеих дочерей. Их здоровье, психика оказались слишком хрупкими, чтобы вынести поражение отца. Троцкий не без основания считал, что его политическая борьба подтолкнула дочерей к гибели. Потрясен был Троцкий, а Александру Львовну Соколовскую ужасное событие в Берлине сразу сделало глубокой старухой.

Как только Троцкий узнал о трагической смерти второй дочери, он немедленно сел за стол и написал гневное письмо:

"Всем членам ЦК ВКП(б) Всем членам ЦКК ВКП(б) Президиуму ЦИК СССР

Преследование… дочери моей лишено было и тени политического смысла. Лишение ее гражданства, отнятие у нее единственной остававшейся надежды: вернуться в нормальную обстановку и поправиться, наконец, высылка ее из Берлина (несомненная услуга немецкой полиции Сталину) представляют политически бесцельные акты обнаженной мести — и только. Дочь отдавала себе ясный отчет в своем состоянии. Она понимала, что в руках европейской полиции, травящей ее в угоду Сталину, ей спасения нет… Я ограничиваюсь этим сообщением, без дальнейших выводов. Для выводов время наступит"[88]…

После смерти Зины Александра Львовна Соколовская взвалила на свои плечи заботу о внучках. Ей было уже под шестьдесят, но она выглядела, как я уже сказал, глубокой старухой. Александра Львовна не могла забыть одно из последних писем, в котором Зинаида больно упрекала мать, что та не смогла сохранить семью и сделала всех несчастными. Подобные, полные глубокой боли, упреки от старшей дочери довелось выслушать и самому Троцкому. Права была Ольга Эдуардовна Гребнер, жена младшего сына Троцкого, Сергея, когда она говорила мне: "Троцкий всем своим родным и близким, независимо от его желания, приносил горе". И внуки его не были исключением. (Внучка Воля, как я уже писал, исчезла после высылки бабушки — видимо, попала в детдом, другая — Александра — достигнув совершеннолетия, прошла через сталинские ссылки и умерла в 1989 г. Внук Всеволод-Эстебан, достаточно вкусивший всех "прелестей" родства с Троцким, живет в настоящее время в Мексике и является хранителем единственного в мире музея своего знаменитого деда.)

Троцкий знал, что Сталин не остановится. Как заложник семьи в Москве жил его младший сын, Сергей, который не хотел быть политическим скитальцем. И в отношении его в Кремле было принято решение: из Союза не выпускать.

Хотя Троцкий уже привык к жизни на острове, его тяготили "задворки" Европы: трудно было связываться со своими сторонниками, трудно выпускать журнал, трудно, в случае необходимости, исчезнуть, скрыться. Изгнанник чувствовал, что агенты Ягоды все плотнее "обкладывают" одинокую виллу.

Троцкий еще в 1929 году пытался переехать в одну из западноевропейских стран, туда, где не было для него языковых трудностей, где было больше сторонников, где он мог активнее проявить себя. Но еще тогда (и позже) германское правительство отказало ему в визе. Английское правительство — после некоторых колебаний — тоже. Хотя Троцкий в личном письме к канцлеру казначейства Филиппу Скоудену напоминал, что в свое время он принимал Скоудена в Москве. Не помогло… Троцкий обратился во Францию. Оттуда после долгого молчания ответили: постановление о его высылке из страны в 1916 году в Испанию — пока не отменено… Был послан запрос в Прагу. Вначале пришел обнадеживающий ответ, а затем внезапно, без объяснения причин — отказ. Безуспешны были также попытки получить право на въезд в Голландию, Люксембург, Австрию, Норвегию…

Троцкий понял: нужно выждать время. Многие за рубежом все еще верили, что они со Сталиным затеяли дьявольскую игру: герой русской революции выехал за рубеж, чтобы готовить экспорт революции. Наталья Ивановна, вынесшая с мужем все трагические коллизии необыкновенной судьбы, успокаивала Троцкого:

— Нужно терпеть. Всему свое время. Твой час еще не настал. Будем непогоду пережидать здесь… Успокойся.

— Ты, как всегда, права, — отвечал Троцкий.

Мало кто знает, что Седова-Троцкая активно работала в годы революции и гражданской войны в отделе искусств Наркомпроса России[89]. В архиве сохранилось много документов, свидетельствующих о ее личном участии в вопросах, требующих ответственности и компетентности. Таких, например:

"Т. Чичерину.

Отдел охраны памятников искусства и старины не возражает против выдачи Финляндии художественных и археологических предметов, не имеющих для России особой ценности.

6 июля 1920 г.

Н.И.Троцкая"[90].

В то время как под видом революционного переустройства национальное культурное достояние страны растаскивалось, разворовывалось, уничтожалось, ее стараниями многое удалось спасти, поставить под охрану революционного закона.

Вечерами, когда Троцкий уставал от работы, они сидели рядом на открытой веранде дома, слушали дыхание моря, смотрели на огоньки рыбацких фелюг и вспоминали о минувшем, навсегда ушедшем. Однажды Наталья Ивановна без видимой причины вдруг сказала:

— Помнишь, мне, жене Председателя Реввоенсовета Республики, приходилось обращаться чуть ли не на самый верх, чтобы получить чулки. Не забыл, как мы тогда обносились?..

— Помню, конечно…

Действительно, в бумагах Троцкого сохранились копии документов наподобие этого:

"Главпродукт

Учетно-распределительный отдел

Нуждаясь крайне в чулках, прошу выделить мне ордер на три пары.

С товарищеским приветом

Н.Троцкая"[91].

Для "второй дамы" государства чулки было получить непросто. Такое было время, главными творцами которого были большевики.

Думаю, тому, что Троцкий был тверд в своих убеждениях до последнего дня жизни, в немалой степени содействовала духовная твердость его жены. Изгнанник черпал в ней уверенность, поддержку, непреклонность. Письма Троцкого Седовой свидетельствуют не только о том, как они были нежны друг к другу, но и сколь огромное значение для Льва Давидовича имело ее отношение к нему, его делу и намерениям[92]. Наталья Ивановна стоически несла все тяготы и беды изгнания и была настоящей опорой мужу. Ей довелось испить самую горькую чашу: пережить обоих сыновей и не иметь возможности похоронить ни одного из них, пережить мужа более чем на полтора десятка лет. Прожив долгую жизнь, Наталья Ивановна Седова многое сделала для упорядочения, сохранения богатого архива Троцкого и передачи его в библиотеку Гарвардского университета.

У Троцкого были две сестры и брат. Участь их тоже горька. Одна из сестер — Елизавета Давидовна Мельман — умерла своей смертью в 1924 году в Крыму, когда Троцкий еще находился в высших эшелонах власти. Другая сестра — Ольга Давидовна Каменева (жена Л.Б.Каменева) — вынесла все тяготы, которые выпали на ее долю как на родственницу Троцкого. Ссылка, арест в 1935 году, тюрьмы и лагеря закончились осенью 1941 года расстрелом. В тот год, вскоре после начала войны, как известно, Сталин распорядился еще раз "почистить" тюрьмы — многие тысячи "политических", ставших, по мнению НКВД, "опасной обузой" в столь грозную пору, без всякого суда были расстреляны. Таких было много, много тысяч…

У Троцкого был и старший брат — Александр Давидович Бронштейн. В 20 и 30-е годы он работал агрономом на Новокисляевском сахарном заводе в Воронежской области. Как мне рассказывал житель тех мест А.К.Миронов, Бронштейн был знающим специалистом, пользовался уважением у сельчан. Моему собеседнику почему-то запомнилось, что Бронштейн ездил на красивом фаэтоне, запряженном парой хороших лошадей. Когда его знаменитого брата стали шельмовать, исключили из партии и сослали, то агронома заставили публично отказаться от родственника. Он сразу как-то изменился, осунулся, похудел — видимо, от переживаний и угрызений совести. Но отречение не спасло. Летом 1936 года Александр Бронштейн внезапно исчез (был ночью арестован), а в следующем году расстрелян в Курской тюрьме как "активный, неразоружившийся троцкист". Сталинская беспощадная рука достала всех. Но к тому времени у Троцкого еще оставалось два сына.

После смерти Зинаиды у Льва Давидовича и Натальи Ивановны поселился постоянный страх за сыновей, особенно за младшего, Сергея. С отцом он выехать за рубеж не захотел, решив целиком посвятить себя науке. Сергей действительно был далек от политики. В юношестве хотел стать артистом цирка, но затем увлекся техникой, закончил технический вуз, стал преподавателем института. Когда Сергею Львовичу Седову не исполнилось и тридцати лет, он был уже профессором.

…Как я уже говорил, мне довелось познакомиться с очень интересной женщиной, первой женой Сергея Львовича — Ольгой Эдуардовной Гребнер (вторично Сергей женился в ссылке, от второго брака у него осталась дочь Юлия, проживающая сейчас в США). Гребнер — живая, интеллигентная старушка, прошедшая, естественно, сталинские лагеря и ссылки. О Сергее рассказывала увлеченно, но фрагментарно: был озорным парнем, увлекающимся, талантливым человеком. В семье Троцкого больше любили Льва, это было заметно. Поженились, когда ему было двадцать, а ей двадцать два года.

— Когда семью выселили из Кремля на улицу Грановского, — вспоминала Ольга Эдуардовна, — нам стало негде жить. Ютились по углам. Лев Давидович был всегда приветлив. На меня производили особое впечатление его живые, умные, синие глаза. Наталья Ивановна была внешне неинтересной женщиной — маленькая, полная, невзрачная. Но было видно, как они дорожили друг другом. Сергей был, повторюсь, талантлив: за что бы он ни брался — все получалось. Когда высылали Троцкого, Наталья Ивановна подошла ко мне и сказала:

— Береги Сережу…

— Арестовали Сергея 4 марта 1935 года, — продолжала Ольга Эдуардовна. — Казалось, что это трагический спектакль. Пришли пятеро. Обыск длился несколько часов. Забрали книги Сергея, портрет отца. Увезли мужа на Лубянку. Был там два или три месяца. Статей ему насчитали… И шпионаж, и пособничество отцу, и вредительство… В общем, сослали в Сибирь… Он был обречен… — подытожила невеселый рассказ Гребнер.

В январе 1937 года в "Правде" появилась статья "Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих генераторным газом". На митинге в кузнечном цехе Красноярского машиностроительного завода мастер Лебедев говорил: "У нас в качестве инженера подвизался сын Троцкого — Сергей Седов. Этот достойный отпрыск продавшегося фашизму отца пытался отравить газом большую группу рабочих завода". Говорили на митинге и о племяннике Зиновьева Заксе, их "покровителе" директоре завода Субботине… Судьба этих людей подобными обвинениями была тут же предрешена.

— Сергей Львович Седов-Троцкий вскоре был осужден. Где-то летом получила открыточку, — вспоминала Ольга Эдуардовна, — которую сумел передать на волю несчастный сын великого отца: "Везут на Север. Надолго. Прощай. Обнимаю".

Ходили слухи, что его расстреляли в 1941 году где-то на Колыме. Но Ольга Эдуардовна не знала: Сергей прожил еще меньше — 29 октября 1937 года он был расстрелян. Единственная вина молодого профессора состояла в том, что он имел несчастье быть сыном главного еретика.

Родители были в долгом неведении о судьбе младшего сына. В последнем письме, которое Наталья Ивановна получила от Сергея (отец ему не писал, чтобы не усугублять положение), он вскользь писал: "…общая ситуация оказывается крайне тяжелой, значительно более тяжелой, чем можно себе представить…[93] А вот июньская 1935 года запись в дневнике Троцкого: "Сережа сидит в тюрьме, теперь это уже не догадка, почти достоверная, а прямое сообщение из Москвы… Он был арестован, очевидно, около того времени, когда прекратилась переписка… Бедный мальчик… И бедная, бедная моя Наташа…"[94] Получив это сообщение, Наталья Ивановна с помощью мужа написала обращение к общественности, деятелям культуры, в котором призывала "создать интернациональную комиссию из авторитетных и добросовестных людей, разумеется, заведомых друзей СССР. Такая комиссия должна была бы проверить все репрессии, связанные с убийством Кирова; попутно она внесла бы необходимый свет и в дело нашего сына Сергея". Далее Седова продолжает: "Неужели же Ромен Роллан, Андре Жид, Бернард Шоу и другие друзья Советского Союза не могли бы взять на себя инициативу такой комиссии?"

Седова пишет, что "Сережа стоял за последние годы от политики так же далеко, как и раньше… Да и власти, начиная со Сталина, очень хорошо осведомлены об этом; ведь Сережа, повторяю, вырос в Кремле, сын Сталина бывал частым гостем в комнате мальчиков; ГПУ и университетские власти с двойным вниманием следили за ним, сперва как за студентом, затем как за молодым профессором…"[95]

Но все было тщетно. Сергей навсегда сгинул, как растаял… Чудовищная машина репрессий сжигала в своей топке все новые и новые жизни. До самой смерти у отца теплилась надежда, что сын жив, находится где-то в далеком лагере, "без права переписки". Были минуты, когда Троцкий говорил жене: "Может быть, моя смерть спасет ему жизнь?"[96]

В ноябре 1935 года, не дождавшись активной общественной реакции на письмо жены, Троцкий, уже из Норвегии, шлет письмо одному из своих друзей с просьбой:

"Дорогой друг!

Прилагается в 3-х экземплярах письмо Н.И. о Сергее. Помимо всяких агентств, газет и проч., следовало бы послать письмо Ромену Роллану, Андре Жиду, Мальро и др. именитым "друзьям СССР" заказным порядком, с оплаченной обратной распиской"[97].

Жена Троцкого еще раз обратилась к мировой общественности через печать: "В продолжение последних трех месяцев я посылала на имя жены сына банковским переводом очень скромную денежную сумму, чтобы облегчить ей, если возможно, помощь Сергею… Но получен ответ: адресат не найден… Таким образом арестована и жена сына… Нельзя отделаться от мысли, что пущенный советскими властями слух о том, что сын мой "не в тюрьме", приобретает в связи с новыми обстоятельствами особенно зловещий и непоправимый смысл. Если Сережа не в тюрьме, то где же он? И где теперь его жена?"[98] Ответом несчастной женщине было страшное гулаговское молчание.

Сталин был непробиваем. Он, а также его аппарат, отвечали на подобные просьбы односложно. Когда у его ближайшего помощника А.Н.Поскребышева арестовали жену, то на мольбы верного "оруженосца" отвечал кратко:

— Не паникуй. В НКВД разберутся.

Как "разбирались" В НКВД, многие знали уже тогда. Помогал "разбираться" и сам Сталин. Следы этой "работы" чудовищно лаконичны:

"Товарищу Сталину.

Посылаю списки арестованных, подлежащих суду военной коллегии по первой категории.

Ежов".

Резолюция однозначна: "За расстрел всех 138 человек.

И.Ст., В.Молотов".

"Товарищу Сталину.

Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников — 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу.

20. VIII.38 г.

Ежов".

Резолюция, как всегда, лаконична:

"За. 20.VIII. И.Ст., В.Молотов"[99].

В этой мясорубке и оборвалась жизнь младшего сына изгнанника. Сын Троцкого, талантливый ученый, стал одним из объектов чудовищной мести "непогрешимого вождя".

Арест младшего сына заставил супругов еще серьезнее думать о судьбе старшего сына, который стал настоящим эмиссаром Троцкого. Кроме выпуска "Бюллетеня", он участвовал, по решению отца, в двух международных органах, созданных троцкистами: Международном секретариате и Международном бюро. Эти два центра "большевиков-ленинцев", по мысли Троцкого, должны были сплотить разрозненные группки его сторонников в монолитную "Мировую партию социальной революции". Л.Седов фигурировал в этих органах под псевдонимом "Маркин", который дал ему отец в честь своего верного друга — матроса из далекой уже теперь революции.

Старший сын Троцкого был любимцем семьи. Лев рано вступил в партию, боготворил отца, был фанатичным поклонником и последователем его идей. С середины 20-х годов, когда Троцкий оказался в оппозиции режиму, Лев забросил учебу в Московском высшем техническом училище и стал, по существу, ближайшим помощником отца. Он не колеблясь поехал с ним в ссылку (хотя формально не высылался), отправился с родителями и в Турцию, добровольно депортируясь в знак солидарности с отцом. Но старший сын был не только помощником и исполнителем воли отца. У него было гибкое, сильное политическое мышление, отличное перо. Л.Седову принадлежит ряд блестяще написанных брошюр и статей. Его небольшая "Красная книга о московском процессе" привлекает внимание своей основательностью, аргументацией, остротой выводов[100].

Еще когда Троцкий находился на Принкипо, Лев много ездил по европейским столицам, выполняя его поручения. И уже тогда Седов рассказывал отцу, что несколько раз замечал, как за ним следят. Он понял, что его взяли на "прицел" агенты Ягоды.

В Москве начались чудовищные процессы, отправлявшие на смерть невинных людей. Сталин решил провести генеральную чистку и устранить всех потенциально опасных людей. В Европе все прогрессивно мыслящие люди были потрясены. Даже некоторые агенты советской разведки оказались в замешательстве и были готовы порвать с преступной политикой. Первым это сделал видный советский разведчик Игнатий Раисе, о котором я расскажу в следующей главе.

Доклад Сталина на февральско-мартовском (1937 г.) Пленуме явился, по сути, изложением методологии террора, репрессий, ужесточения "классовой хватки" в отношении врагов внутренних и внешних. После Пленума за рубеж пошли секретные циркуляры, конкретизирующие установку Сталина: врагов "мы будем в будущем разбивать так же, как разбиваем их в настоящем, как разбивали их в прошлом"[101].

Позднее, находясь уже в Мексике, Троцкий в письмах настойчиво предупреждает сына об опасности. Некоторые из друзей Льва Седова советуют ему, хотя бы временно, покинуть Европу и уехать к отцу. После долгих колебаний Седов написал отцу о своих сомнениях, о том, что он опять заметил слежку за собой, что в его окружении, как он подозревает, есть "чужой". В заключение сын спрашивал, что в этой ситуации посоветует делать отец. Следует сказать, что в это время Л.Седов жил очень трудно и в материальном отношении. У отца практически не было возможности помогать, он и сам никак не мог выбраться из долгов, жил на аванс под ненаписанные книги, а "Бюллетень оппозиции", который выпускал Лев, по-прежнему выходил мизерным тиражом и совсем не приносил дохода. С женой Жанной у Льва отношения складывались сложно: каждый день приносил лишь новые заботы. Троцкистские организации больше враждовали между собой, чем сотрудничали. Лев, выполняя многочисленные поручения отца, испытывал какой-то внутренний надлом, особенно после письма Троцкого из Койоакана, датированного 18 ноября 1937 года. Троцкий не советовал уезжать из Парижа: "затормозится дело". Об этом сообщал и Зборовский в Москву. В одном из донесений "Петр" докладывал из Парижа:

"По случаю рождения своего сына "Мак" пригласил "Сынка"^{9} к себе на обед. "Сынок" просидел весь день за бутылкой у "Мака" и крепко выпил… "Сынок", выпив, не терял сознания, но сильно расчувствовался. Он извинялся перед "Маком" и почти со слезами просил у него прощения за то, что в начале их знакомства подозревал его в том, что он агент ГПУ… Под конец своих "откровений" "Сынок" говорил, что борьба оппозиции еще с самого начала в Союзе была безнадежна и что в успех ее никто не верил, что он еще в 1927 году потерял всякую веру в революцию и теперь ни во что не верит вообще, что он пессимист. Работа и борьба, которые ведутся теперь, являются простым продолжением прошлого. В жизни для него важнее — женщины и вино…"[102]

Так докладывали агенты НКВД в Москву. Не мог скрыть своего пессимизма и сам Седов, отправляя письма отцу и матери. Более того, 14 ноября 1937 года "Мак" через резидента доложил в Иностранный отдел НКВД о том, что "Сынок" чувствует себя подавленным и "оставил завещание, в котором указал, где хранится его архив и т. п." Там также сказано: "Завещание у брата Молинье"[103]. Как потом выяснилось, архив находился в сейфе банка, а ключ был у Жанны. Лев Седов предчувствовал надвигающуюся трагедию…

Отец успокаивал сына, но в то же время выговаривал ему за "неудовлетворительное содержание "Бюллетеня". Что касается поездки в Мексику, хотя бы на время, отец не поддержал эту идею: "Уехав из Франции, Лев ничего не выиграет: едва ли Соединенные Штаты разрешат ему въезд; в Мексике он будет в меньшей безопасности, чем во Франции"[104]. Отец явно не хотел, чтобы сын также стал затворником Койоакана.

Как казнил себя Троцкий за эти слова через два месяца! Какие муки запоздалого раскаяния он испытывал! Как он не почувствовал смертельной опасности, нависшей над сыном? Увы, и провидцы, которые во мгле грядущего могут рассматривать контуры зреющих событий, часто бессильны увидеть то, что лежит прямо под ногами.

8 февраля 1938 года у Седова начался сильный приступ аппендицита. Пока Этьен (Зборовский) звонил по частным клиникам, Лев написал последнее письмо, которое просил вскрыть лишь в "крайнем случае". Уже после обеда больному сделали операцию в клинике русских эмигрантов. Все прошло благополучно, дело быстро шло на поправку. Седов уже ходил и готовился выписаться из клиники. Однако через четыре дня у него вдруг наступило резкое ухудшение. Появились признаки отравления. После страшной агонии, когда врачи были уже бессильны, старший сын Троцкого — последний из четырех его детей — скончался. Ему было только 32 года…

Конечно, о заболевании Седова Зборовский немедленно сообщил своему "покровителю". В тот же день Москва знала о случившемся. Но в оперативных документах, сохранившихся в архивах НКВД, нет данных о прямых распоряжениях воспользоваться случаем и убрать "Сынка". Нет по двум причинам. Тогда многие подобные распоряжения, как мне объяснили, обычно отдавали устно, условленным знаком, сигналом, чтобы не оставлять следов. И вторая причина — значительная часть документов уничтожалась по "закрытии дела". Нельзя не учитывать и того обстоятельства, что НКВД мог быть не заинтересован в смерти Седова, ведь сын Троцкого сам невольно служил важнейшим источником информации обо всем троцкистском движении и был нужен Москве.

Но у меня, например, мало сомнений о причастности НКВД к устранению "Сынка". Однако я совсем не уверен, что этим занимался сам Зборовский. То был "источник", а не исполнитель подобных акций. К этому времени Л.Д.Троцкий был уже в Мексике и основные усилия переносились туда. Ценность Л.Седова для НКВД заметно снизилась, тем более что Москва в 1938 году еще раз поставила задачу "убрать" самого

Троцкого. А у Льва Седова в это время появились явные приметы духовной депрессии.

Отец и мать, получив сообщение из Парижа о кончине сына, были потрясены до глубины души. Несколько дней они, запершись в комнате, никого не принимали, находясь в состоянии глубокой скорби и отчаяния… Но едва придя в себя, Троцкий и его друзья потребовали скорейшего расследования обстоятельств смерти Седова. Почти ни у кого не было сомнений, что сын Троцкого отравлен. Однако, как и ожидалось, убийство было совершено достаточно профессионально, без явных следов преступления. В НКВД существовал специальный отдел, отрабатывавший "техническую" сторону подобных дел.

20 февраля 1938 года, через неделю после смерти сына, Троцкий написал потрясающий некролог, который и сегодня читать спокойно нельзя. Приведу лишь некоторые выдержки из него:

"То старшее поколение, в рядах которого мы выходили в конце прошлого века на дорогу революции, все, без остатка сметено со сцены. Чего не сделали каторжные тюрьмы царя, суровая ссылка, нужда эмигрантских лет, гражданская война и болезни, — писал изгнанник, — то доделал за последние годы Сталин, как злейший из бичей революции". Троцкий писал о той большой помощи, которую оказывал ему сын в литературной работе: "Такое сотрудничество было возможно только потому, что наша идейная солидарность перешла в кровь и нервы. Почти на всех моих книгах, начиная с 1928 года, надо было бы, по справедливости, рядом с моим именем написать и имя сына".

С глубокой убежденностью Троцкий пишет, что "московские мастера убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора как крупное торжество". Слова отца полны горечи: "Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог… Мы не сумели охранить тебя"[105].

А в Париже окружение Седова, инструктируемое Москвой, хотело сохранить связи со "Стариком" (так называли Троцкого в оперативных донесениях разведки). В архивном деле Марка Зборовского есть такой документ из Парижа:

"1. Русс на заседании Политбюро французских троцкистов предложил "Маку" впредь до особого распоряжения "Старика" взять на себя всю работу русской группы. Французы будут признавать только "Мака" представителем русской группы.

2. "Мак" вместе с "Соседкой" (Л.Эстрин. — Д-В.) 18 февраля (1938 год) отправят "Старику" письмо, где изложат подробности смерти "Сынка".

3. "Соседка" сообщила "Маку", что имеются три архива:

а) старый архив, который хранится в сейфе банка, а ключи у Жанны;

б) старый архив, хранится у "Мака" (нам известен);

в) спрятан "Соседкой" (архив "Аякса"). Местонахождение "Сынок" не знал.

4. Отношения у "Мака" с "Соседкой" хорошие. Последняя считает себя равноценным преемником "Сынка". Предложено "Маку" "Соседку" не "отшивать", а выкачивать у нее все, что она знает. Это очень важно…

5. "Мак" имеет от нас задание перенять дальнейшую связь с "Международным секретариатом" на себя…"[106]

Уничтожив Льва Седова, эти же люди над его трупом пытаются связать порванные нити, тянущиеся от кабинетов НКВД к одному из бывших вождей русской революции.

К этому времени уже не было сомнений в том, что в застенках Ежова погиб и Сергей. Кровавая жатва Сталина захватила своим серпом миллионы советских граждан. Среди них оказались и дети Троцкого.

Он не знал о судьбе своих внучек в Союзе после ареста А.Л.Соколовской, а за рубежом остался только один отпрыск его рода — внук Сева. Усыновленный Львом, он сменил много мест жительства: Турция, Германия, Австрия, Швейцария, Франция… К моменту смерти нового отца ему было чуть больше десяти лет. Троцкий, подсознательно чувствуя свою вину за гибель детей, хотел взять заботы о последнем внуке на себя. Почему вины?

Он понимал, что его политическая борьба сделала несчастными обе его семьи, в конечном счете она самым роковым образом сказалась на судьбе всех его детей. Прячась за бетонной стеной своего двора в Койоакане, он жестоко судил себя, вспоминая, что так мало сделал для лечения своих дочерей, не нашел должного контакта с Зиной, не уговорил Сергея уехать с ним в Турцию, не откликнулся на желание Левы временно покинуть Францию… Да, в первую очередь он думал о деле, а не о детях. Вина его велика… Комплекс невольной вины за гибель всех своих детей Троцкий мучительно нес до последних дней жизни.

Но с внуком дела оказались сложными. Жанна Молинье отказалась ехать в Мексику с Севой. Началась письменная "война" между Троцким и Жанной, принимавшая порой неприличные, оскорбительные формы. Троцкий это понимал, мучился, переживал. Ему с большим трудом удалось заполучить часть своих архивов, находившихся у сына, но Троцкий потерял покой, постоянно думая о внуке. Он даже обратился в суд, желая законно заполучить внука, дело тянулось целый год, но Жанна не уступала мальчика.

Тогда Троцкий написал внуку письмо на французском. Послание отправлено 19 сентября 1938 года.

"Дорогой малыш Сева!

Я пишу тебе в первый раз. Наш бедный Лев всегда держал нас в курсе (Натали и меня) твоей жизни, твоего роста и твоего здоровья…"

Далее Троцкий пишет, что он очень озабочен тем, что Сева совсем забыл русский язык. Отец мальчика в письмах к Троцкому просил, чтобы в случае "непредвиденного" дедушка сделал все для того, чтобы мальчик не забыл родной язык. Поэтому дедушка предлагает Севе приехать к нему, чтобы обсудить вопросы его будущего и восстановить язык родины.

"Я написал письмо к моим друзьям Альфреду и Маргарите Росмер, — продолжал Троцкий. — Ты их знаешь, мой мальчик. Дядя Лев восхищался ими и был связан с ними горячей дружбой… Я хочу, чтобы ты их навещал, как минимум один раз в неделю. Я написал Росмерам по вопросу твоего путешествия. Я тебя нежно целую, мой маленький Сева. Ко мне присоединяется и Натали. Мы говорим тебе: до скорого свидания!

P.S. Ты, естественно, покажешь это письмо Жанне, чтобы я не писал дважды одно и тоже"[107].

Но эти обращения не помогали. Жанна Молинье не хотела отдавать ребенка. Тогда Троцкий написал министру юстиции Франции, где указывал, что отца и матери у Всеволода Волкова теперь нет. "Единственным кровным родственником Всеволода, моего законного внука, остаюсь я, нижеподписавшийся… Г-жа Жанна Молинье не находится с ним ни в родстве, ни в свойстве… Ваше авторитетное вмешательство, г. министр, способно разрубить запутанный узел в 24 часа…"[108]

Но лишь в октябре 1939 года, после "похищения" Росмерами Севы, его смогли привезти к деду в Мексику. С дедом внук проживет меньше года.

Более трети своей жизни Троцкий вынужден был обитать на чужбине. Родина отторгла его, и ему пришлось скитаться. Только после смерти сыновей он до смертной боли в сердце понял, что больше никогда не увидит Родину; не посмотрит из окна поезда на бескрайнюю русскую равнину; не побывает на могилах отца, матери, дочери, брата, сестры; не увидит зубчатых стен Кремля, в котором они с Лениным жили в одном коридоре… Осознание окончательной, бесповоротной утраты не только близких, но и самой Родины — груз смертельный, тягостный, невыносимый.

Еще несколько лет назад, незадолго до отъезда из Принкипо, Троцкий "подал сигнал" в Москву о том, что в интересах революции он готов пойти на компромисс. Тогда, в марте 1933 года, Троцкий долго мучился, прежде чем написать это письмо. Он не хотел, чтобы оно выглядело капитуляцией. Нет, он не мог этого сделать. Никогда. Но в условиях, когда, по словам одного из вождей Великой французской революции Сен-Жюста, "революция закоченела", изгнанник еще испытывал слабую надежду на возможность хотя бы прекращения вражды, что дало бы реальные шансы увидеть когда-нибудь Отечество. Сталину писать он не мог, хотя понимал, что решать, как отнестись к неожиданному и последнему предложению Троцкого, будет только генсек.

"Письмо в Политбюро ВКП(б)

Секретно.

Я считаю своим долгом сделать еще одну попытку обратиться к чувству ответственности тех, кто руководит в настоящее время Советским государством. Обстановка в стране и в партии вам видна ближе, чем мне. Если внутреннее развитие пойдет дальше по тем рельсам, по которым оно движется сейчас, катастрофа неизбежна".

Это были слова пророка. Троцкий видел туманную даль далекого грядущего, чувствовал, несмотря на "пятилетки в четыре года", фантастические "проценты роста производства", невиданный и неподдельный "энтузиазм миллионов людей", что поезд социализма набирает ход, но… движется к огромной исторической неудаче. Мы осознали ее лишь в 80-е годы, но она подкралась к стране десятилетиями раньше под звон фанфар, победных рапортов и мажорных ритмов.

"Совершенно безнадежной и гибельной является мысль овладеть нынешней обстановкой при помощи одних репрессий… Что надо сделать? Прежде всего возродить партию. Это болезненный процесс, но через него надо пройти. "Левая" оппозиция — я в этом не сомневаюсь ни на минуту — будет готова оказать ЦК полное содействие в том, чтобы перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или с наименьшими потрясениями… Дело идет о судьбе рабочего государства и международной революции на многие годы".

Изгнанник, предчувствуя то, что сейчас называют исторической неудачей, тем не менее видит пути ее предотвращения однобоко, метафизически. Он выступает против бюрократии и тоталитаризма, но по-прежнему верит в революционные методы одной-единственной партии. У него нет и мысли поставить под сомнение исходные большевистские аксиомы. Троцкий отмечает, что согласия между нынешним руководством и "левой" оппозицией достигнуть можно. "Как ни напряжена атмосфера, но разрядить ее можно в несколько последовательных этапов при доброй воле с обеих сторон… Цель настоящего письма в том, чтобы заявить о наличии доброй воли у "левой" оппозиции". Политбюро могло бы, заканчивает Троцкий, выбрать соответствующие формы и средства, если бы оно "сочло необходимым вступить в предварительные переговоры без всякой огласки"[109].

Но, естественно, ответа не последовало и не могло последовать. Диктатор ждал совсем других вестей. Как мне удалось установить, Сталин, прочитав письмо, грязно выругался и бросил в адрес Менжинского, что тот "перестал ловить мышей" и ему пора наконец заставить замолчать Троцкого. Председатель ОГПУ СССР был болен, и если бы не его скорая смерть, то едва ли он задержался бы на этом посту и, несомненно, разделил бы участь других опальных деятелей.