Глава 13. Две семьи
Глава 13. Две семьи
Семнадцатого февраля 1955 года мировой судья сочетал браком Джерома Дэвида Сэлинджера и Клэр Элисон Дуглас. На скромной церемонии, прошедшей в двадцати милях от Корниша, в городке Барнард, штат Вермонт, присутствовали только ближайшие родственники и друзья. Одиннадцатого февраля жених и невеста сдали специальный анализ крови и на следующий день приобрели лицензию на брак. Символичным для начала их совместной жизни было то, что в вышеупомянутом документе и Клэр и Сэлинджер обозначили свой предстоящий брак как первый.
Вернувшись в Корниш после церемонии, новобрачные устроили небольшой свадебный прием. Среди присутствовавших были Мириам Сэлинджер, сестра Джерома Дорис и, как ни странно, первый муж Клэр Колман. Каждому из гостей Сэлинджер преподнес в качестве подарка надписанный автором экземпляр романа «Над пропастью во ржи». Клэр он подарил свой последний рассказ, посвященный ей, — «Фрэнни».
Жители Корниша решили отметить это событие в духе местных традиций и избрали новобрачного на пост почетного Городского Свинопаса. Сэлинджеру вряд ли могло понравиться такое назначение, поскольку оно шутливо обязывало его разыскивать и загонять отбившихся от стада свиней, с каковой обязанностью он давно распрощался за много лет до того, когда перестал таскать свиней за задние ноги в Польше.
Поженившись, Сэлинджер и Клэр стали строить новую жизнь в согласии со своими религиозными идеалами и с полным равнодушием к господствовавшей в 1950-е годы одержимости социальным статусом и показным благополучием. Эта была жизнь, лишенная фальши и стяжательства, которые Сэлинджер клеймил в своих произведениях и от которых оба они отказались в силу своих убеждений, жизнь простая, ориентированная на духовные интересы и естественность. Это было весьма аскетическое существование, дзен-буддистский вариант жизни Сэлинджера в квартире на 57-й Восточной улице. Воду молодожены таскали из старого колодца. Они выращивали собственные овощи, чем особенно увлекся Сэлинджер, на всю жизнь сохранивший страсть к огородничеству без минеральных удобрений. Оба поклялись уважать все живущее и, если верить Гэвину Дугласу, не убивали даже насекомых. Утро у них начиналось с медитации и йоги. По вечерам они, уютно устроившись, читали вместе, чаще всего «Провозвестие Рамакришны» и «Автобиографию йога» Парамахансы Йогананды.
О том, какой Сэлинджеру виделась его новая жизнь, мы можем судить по тому, что рассказывал единоутробный брат Клэр репортеру журнала «Тайм» в 1961 году. «Он хотел жить плодами собственных трудов, — вспоминал Дуглас. — Разбил большой огород и просил Максуэлла и всех остальных присылать ему семена. Жизнь они вели довольно примитивную, можете назвать ее дзен-буддистской, если хотите». Показывая Дугласу свои владения вскоре после свадьбы, Сэлинджер обратил его внимание на заброшенный амбар. «Они уехали, — сказал Сэлинджер о бывших владельцах. — Не потянули. Но теперь я тут хозяин. И добьюсь, чтобы земля приносила плоды». Каким-то чутьем брат Клэр уловил в заявлении Сэлинджера «выражение… констатацию веры в человеческие способности». Сэлинджер, казалось, упивался своей новой жизнью. Когда его друг, писатель С. Дж. Перельман, навестил новобрачных в июне того же года, он отметил цветущий вид Сэлинджера. «По правде сказать, Джерри никогда еще так хорошо не выглядел, — говорил он Лейле Хэдли, — он просто расцвел, не знаю, благодаря или вопреки своему браку».
И все же коттедж в Корнише имел два фасада, соответствующих двум сторонам жизни обитавшей в нем супружеской четы. Фасад, который глядел на покатый луг, открывающий живописный вид на долину реки Коннектикут, ярко светился, и солнце действительно палило на него «во все лопатки». Но дом окружали густые леса Нью-Хэмпшира, и другой фасад сэлинджеровской реальности тоже был окутан тенями.
С самого начала Сэлинджер очень тревожился, что Клэр не сможет привыкнуть к одиночеству и безыскусности жизни в Корнише. До тех пор ее жизнь протекала в постоянном круговращении, в окружении множества людей. Она выросла в кругу интеллектуалов, чьи дома разбросаны по всему миру, в аристократической среде, пропитанной богатством и сознанием элитарности. Подобно Уне О’Нил, она могла себя превосходно чувствовать в самом светском обществе, однако жизнь фермера из Новой Англии была ей незнакома.
В период после помолвки парочка проводила много времени в путешествиях, Сэлинджер как будто готовил Клэр к аскетическому существованию, ожидавшему ее. Они часто посещали Нью-Йорк, где останавливались у родителей Сэлинджера, представил он ее и своей профессиональной семье — редакции «Нью-Йоркера». Они посетили Центр Рамакришны— Вивекананды на углу дома 1133. Клэр центр очень понравился, как Сэлинджер и надеялся, однако на вопрос, сможет ли она вынести отшельническую жизнь в сельской Новой Англии, ответ могло дать только время.
Несогласия обнаружились почти немедленно. Через месяц после свадьбы Клэр начала пересматривать свой идеалистический взгляд на ведантическую веру Сэлинджера, причем в тот самый момент, когда сам он все более и более в нее погружался. Вдохновленные чтением «Автобиографии йога», новобрачные написали издателям книги — «Братству самоосуществления», — прося назвать им учителя, который бы мог руководить их дальнейшими занятиями. Общество посоветовало им посетить гуру Свами Премананду, возглавлявшего монастырь в Колледж-Парке, штат Мэриленд. В марте 1955 года Сэлинджеры сели на отправлявшийся в Вашингтон поезд с целью повидать Премананду.
Все свои знания о ведантической философии Клэр почерпнула из совместных чтений с Сэлинджером и их визитов в нью-йоркский Центр Рамакришны-Вивекананды. Хорошо финансируемый и разместившийся среди представительных особняков, центр очаровал ее своей атмосферой роскоши и экзотическим внутренним убранством. Что же касается монастыря в Мэриленде, то он выглядел совсем по-другому. Это было неприметное здание красного кирпича, расположенное в неблагополучном районе, что неприятно поразило Клэр. Оказавшись же внутри, она с разочарованием отметила про себя бедность интерьера. После общей службы и медитации их с Сэлинджером принял Свами Премананда, показавшийся Клэр таким же непримечательным, как и весь монастырь. Прослушав краткое наставление по технике дыхания и вручив гуру пожертвование на монастырь, молодожены получили мантру для повторения наподобие Иисусовой молитвы и были официально посвящены в члены «Братства самоосуществления». Все это крайне разочаровало Клэр, что же касается Сэлинджера, то он был в восторге. О ночи в поезде, возвращавшем их в Корниш, Клэр впоследствии говорила своей дочери Маргарет как о ночи ее зачатия. Через два месяца после свадьбы Клэр Сэлинджер забеременела.
По мере развития беременности настроение Клэр ухудшалось, и она постепенно погружалась в депрессию. Она признавалась своим друзьям, что в своих сексуальных отношениях с Сэлинджером, и до того спорадических, стала ощущать физическое отвращение с его стороны. Клэр казалось, что, после того как ее беременность стала заметна, Сэлинджер вернулся к взглядам Шри Рамакришны на женщин и секс. Рамакришна учил, что секс — это потакание плоти и должен существовать лишь в целях продолжения рода. После того как Клэр забеременела, секс стал грехом. «Провозвестие» не оставляло простора для толковании и еще менее поощряло плотские отношения, нежели «Автобиография йога» или «Братство самоосуществления»: «Если вы в уединении отдадите свой ум Богу, вы достигнете преданности Богу. Если вы отдадите тот же самый ум миру, он станет земным и будет думать о женщинах и золоте» *.
Даже освященные браком плотские утехи «Провозвестие» рассматривает как проклятие. Поэтому всю вторую половину 1955 года Клэр была предоставлена самой себе, и положение усугублялось тем, что Сэлинджер целиком погрузился в работу, требующую частых отлучек в Нью-Йорк, где он днями пропадал в редакции «Нью-Йоркера». С увеличением срока беременности молодой женщине все труднее становилось сопровождать мужа, пока наконец на зиму глядя ей не пришлось затвориться одной в сельском доме, ощущая свою полную отрезанность от мира. Сэлинджер, с головой ушедший в работу, был счастлив, в то время как Клэр, одинокая и удрученная, стала ощущать себя пленницей и внутренне ожесточилась.
Сэлинджера часто хулят за то, что в 1955 году он обрек себя и Клэр на такое существование, продемонстрировав всему миру свою эксцентричность и невнимание, даже пренебрежение по отношению к собственной жене. Однако понимание человеческой природы Сэлинджера, его преданности своему искусству вскрывает более серьезную подоплеку. Само решение обосноваться в Корнише несло с собой неизбежное одиночество. Город находился далеко, жителей в нем было мало. Городской уклад не менялся десятилетиями, а может, и столетиями. Изоляция — частая плата за желание оказаться среди первозданной красоты; С. Дж. Перельман описывал усадьбу как собственный «холм, откуда открывается вид на пять штатов». Даже по меркам такого привереды, как Перельман, красота там неописуемая.
Корниш и сейчас выглядит глухой деревней, однако в 1955 году он полностью зависел от капризов природы. Зимы там длинные и суровые, любой сколько-нибудь длительный снегопад отрезал все пути к цивилизации. Дороги в большинстве своем не были заасфальтированы, так что зимние оттепели превращали их в потоки грязи. Для местных жителей, чья земля, как правило, оставалась во владении одной семьи поколениями, изоляция и самодостаточность были чем-то само собой разумеющимся, поэтому никому образ жизни Сэлинджера не казался странным, особенно когда он привез в дом молодую жену, требовавшую постоянного внимания.
Для Сэлинджера это был естественный выбор: отсутствие суеты, порядок и сосредоточенность на творчестве. В юности его считали нелюдимым, и он долго боролся за то, чтобы обрести покой и одиночество, которые бы дали ему возможность писать. На протяжении многих лет он то и дело сбегал из Нью-Йорка в поисках одиночества и вдохновения. Будучи в армии, он провел много выходных и увольнительных в тесных гостиничных номерах, склонившись над портативной пишущей машинкой, пока его друзья гонялись за девушками. Теперь же, обретя собственное жилище, да еще на большом земельном участке, Сэлинджер мог наконец создать для себя убежище, столь необходимое для его творческих запросов.
С профессиональной точки зрения 1955 год оказался весьма продуктивным. Его первые дни Сэлинджер посвятил окончательной отделке «Фрэнни» и следом принялся за девяностостраничную повесть «Выше стропила, плотники», которая станет для него основополагающей. В ней сойдутся многие его прошлые опыты, чтобы проложить путь для новых произведений. Это была первая сага о семействе Глассов.
Большую часть года Сэлинджер без устали трудился над повестью, причем с такой самоотдачей, с какой писал лишь «Над пропастью во ржи». Повесть постоянно перерабатывалась, отделывалась и «уплотнялась», пока не приобрела качеств и размеров, приемлемых для «Нью-Йоркера». Следует отметить, что в этом процессе почти не участвовал Гас Лобрано, чье здоровье сильно пошатнулось. Сэлинджер работал с главным редактором журнала (и злым гением Лобрано) Уильямом Шоном. Несмотря на все свои странности, Шон считался блестящим редактором, благодаря ему даже самые бесцветные тексты начинали сиять и переливаться. На протяжении месяцев Сэлинджер и Шон уединялись в кабинете последнего и утюжили текст повести. Когда наконец в ноябре работа была закончена, «Выше стропила, плотники», избежав обсуждения членами редколлегии (тех самых, что так и не поняли «Фрэнни»), сразу же поступила в печать.
Первые страницы повести изысканно изящны. На них повествователь вспоминает ночь двадцатилетней давности, когда его десятимесячную сестру перенесли в комнату, где обитали они с братом. Когда девочка начинала плакать, старший брат успокаивал ее, читая древнюю даосскую легенду о китайском князе, который дает простому торговцу овощами невыполнимое задание: найти идеального скакуна. Выясняется, что торговец не в состоянии даже правильно определить пол и масть лошади, отчего князь приходит в ужас. Как может такой человек выносить какие-либо суждения? Но когда лошадь привозят, она оказывается совершеннейшим из животных. Цзю Фангао, простой торговец овощами, сделал свой выбор благодаря умению проникать в духовную сущность, пренебрегая внешними деталями.
Мастерски и ненавязчиво этот пассаж, открывающий повесть, вводит читателя в мельчайшие детали мира, создаваемого воображением автора. Его умение вовлечь читателя в свое произведение, прием, оттачивавшийся от рассказа к рассказу, достигает совершенства в повести «Выше стропила, плотники». В первых же строках пока еще неназванный повествователь представляет читателю двух уже знакомых ему персонажей: Фрэнни, страдающую героиню совсем недавно опубликованного рассказа, и Симора, трагическую фигуру из маленького шедевра «Хорошо ловится рыбка-бананка». Мгновенно возникает уютное чувство родства с этими персонажами, и эпизод, где Симор читает даосскую легенду грудной Фрэнни, вызывает восхищение.
Вскоре следует столкновение с реальностью. Читателю быстро напоминают, что Симор, только что представленный человеком исключительной мудрости, проницательности и доброты, на самом деле давно мертв. Но путь для отступления читателю закрыт. Он уже втянут в матрицу авторского мира. И, оказавшись здесь, он сразу же отдает свою симпатию повествователю, который открыто скорбит из-за смерти Симора. Эта скорбь придает особый привкус сладкой печали даосской легенде, ведь Симор, подобно проницательному торговцу овощами, был мудрецом, способным «прозревать внутренние достоинства» вещей. И с момента его самоубийства во время отдыха с женой во Флориде в 1948 году повествователь не находит «ни одного человека, которому… мог бы вместо него доверить поиски скакуна». Рассказчиком в повести «Выше стропила, плотники» выступает младший брат Симора Бадди Гласс.
История, первая из рассказанных от лица Бадди, описывает день свадьбы Симора в июне 1942 года. Представив сначала Симора, Бадди продолжает знакомить читателя с остальными членами семейства Глассов. Описание это не только призвано еще больше сроднить читателя с Бадди и его братьями-сестрами, но и объясняет, почему он оказался единственным членом семьи Глассов, присутствующим на свадьбе.
По просьбе своей сестры Бу-Бу, которой «для победы над врагами необходимо уехать к черту на рога в неизвестном направлении», Бадди прибывает из Форт-Беннинга, штат Джорджия, в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на свадьбе своего брата Симора. Оказавшись в битком набитой гостиной «огромнейшего старого дома», Бадди ждет приезда Симора. Тщетно прождав час двадцать минут, невеста Мюриель Феддер понимает, что ей уже не стоять у алтаря, и уезжает с семьей в свадебном автомобиле без жениха.
Феддеры, униженные и возмущенные поведением Симора, объявляют, что, несмотря на отмену свадебной церемонии, прием для гостей состоится. Присутствующие заталкиваются в ожидающие автомобили, чтобы направиться к дому Феддеров.
Бадди оказывается в лимузине с бурно выражающей свое негодование «невестиной подружкой», теткой невесты, двоюродным дедушкой и мужем «невестиной подружки», именуемым «лейтенантом». Нападки «невестиной подружки» на отсутствующего жениха настолько нелицеприятны, что в душе Бадди происходит тяжелая внутренняя борьба. Никто не знает, что он брат Симора. Должен ли он признаться в своем родстве со сбежавшим женихом и заступиться за него или ему лучше промолчать?
После серии забавных и иногда эксцентричных ситуаций путь лимузину, направляющемуся к дому Феддеров, преграждает уличный парад, так что гости в конце концов попадают не на прием, а в квартиру, которую Бадди делит с Симором. Когда «невестина подружка» продолжает свои нападки на Симора даже у него в доме, Бадди наконец вступается за брата и принимает огонь на себя.
В разгар ссоры Бадди находит дневник Симора, спрятанный в ванной. Прочитав его, он начинает понимать мотивы поведения своего брата. К тому же эти записи проливают свет на характер Симора.
Два основных сюжетных конфликта, первый конфликт — между Бадди и «невестиной подружкой», второй конфликт — Бадди с самим собой (в попытке найти оправдание кажущемуся эгоизму Симора), разрешаются, когда «подружка» звонит семье невесты, после чего объявляет присутствующим, что невеста и Симор сбежали.
Помимо перекличек с более ранними произведениями в повести «Выше стропила, плотники» есть явные совпадения с жизнью самого Сэлинджера. И он и Симор в чине капрала служили во время войны в ВВС. Подобно Симору, Сэлинджер проходил службу в Форт-Монмауте, штат Нью-Джерси, до перевода в Джорджию, где находится Бадди. Приурочив события к 1942 году, Сэлинджер проводит скрытую параллель между Мюриель Феддер и Уной О’Нил. По сюжету повести Бадди никогда не встречался с невестой Симора. Тем не менее в своем письме его сестра Бу-Бу описывает Мюриель как внешне очень привлекательную, но пустую девушку, а свою пассию 1942 года Джерри характеризовал именно так. Более того, Симор рассказывает в дневнике о своих путешествиях из Форт-Монмаута в Нью-Йорк с целью повидать Мюриель, что сам Сэлинджер проделывал в 1942 году, когда ухаживал за Уной О’Нил.
Особенно ощутимы параллели между сюжетом повести и жизнью Сэлинджера в 1955 году. «Выше стропила, плотники» — это рассказ о свадьбе, написанный в тот самый год, когда сам он женился. Кроме того, повесть писалась во время беременности жены, что придает особую глубину этой первой полновесной главе саги о Глассах, где отождествляются две семьи, Глассы и Сэлинджеры. В заглавии повести Сэлинджер (через свою героиню Бу-Бу Гласс) обращается к свадебному гимну древнегреческой поэтессы Сафо. Можно легко представить себе, как Сэлинджер, наблюдая за работой плотников, расширявших его коттедж в Корнише в 1955 году, вспоминает стихотворение Сафо и восклицает: «Выше стропила, плотники!»
Кроме того, в ткань повести вкраплены также темы дзен-буддистской и ведантической философии, преподнесенные несколько мягче, чем в предыдущих произведениях. Главная из них — тема неразделения, когда человеку дается Богом способность особого «нераздельного» видения, которая входит и противоречие с миром общепринятых условностей. Введенная посредством даосской легенды, она на протяжении всего повествования стоит за внутренней борьбой Бадди. Он преклоняется перед Симором и любит его, но не может понять его поступков. Некоторые из них кажутся эгоистичными и жестокими, в частности бегство Симора в день свадьбы и то, как в детстве он запустил камнем в Шарлотту Мэйхью. Перед Бадди стоит задача увидеть сквозь внешнюю сторону этих поступков их истинную мотивацию. Это для него упражнение в вере, после того как он усомнился в достоинствах своего брата, оказавшись под прессом чужих мнений.
В своих дневниковых записях Симор пишет о свиданиях с Мюриель и о своих визитах в дом ее родителей. В описаниях Симора Мюриель предстает сосредоточенной на себе мещанкой, но ее природная простота — добродетель, перевешивающая все недостатки. Когда она угощает Симора приготовленным ею десертом, тот плачет от охватившей его благодарности. Именно это заключенное в простоте доброе начало открывается Симору в Мюриель, а не ее заурядность. Воспользовавшись образами даосской легенды, можно сказать, что Симор выбрал великолепную лошадь, несмотря на все свидетельствующие о противоположном внешние признаки. Бадди тем не менее не готов принять эту логику, и его поступки свидетельствуют о неодобрении сделанного Симором выбора. Прочитав записи брата, Бадди в гневе отбрасывает дневник и напивается.
В поведении Бадди просматривается еще одна из тем повести «Выше стропила, плотники» — приятие через веру. Случай с Шарлоттой Мэйхью свидетельствует о непреходящем интересе Сэлинджера к постоянно борющимся в человеческой душе противоположным началам. Симор, претендующий на святость, вдруг оказывается способен на жестокость. Это непреднамеренная жестокость. Она выплескивается инстинктивно. И хотя характер Симора Гласса — это воплощенный Сэлинджером идеал агнца, в душе Симора есть место и для тигра, поскольку в человеческой природе темные стороны могут уживаться с высотами духа.
Истинное приятие в повести основывается на вере, а не на логике. Симор принимает Мюриель, несмотря на ее мещанство. Бадди принимает Симора, несмотря на открывшуюся ему жестокость. Бадди так и не поймет, почему его брат в детстве запустил камнем в Шарлотту Мэйхью. Не поймет этого и читатель. Но вывод таков: если мы принимаем Симора Гласса, мы должны принять его во всей его сложности, с его недостатками, равно как и с достоинствами, потому что и то и другое — свято.
Символом ценности приятия через веру является крохотный двоюродный дедушка Мюриель. Он самый привлекательный персонаж повести, и притом единственный, кто не выносит никаких приговоров. Сэлинджер усиливает его образ, сделав старичка глухонемым. В предпоследней сцене повести Бадди Гласс остается один на один с этим символическим персонажем, что означает: он наконец-то усвоил урок.
Повесть «Выше стропила, плотники» признана самым совершенным произведением Сэлинджера в смысле разработки характеров. Персонажи в ней абсолютно жизненны, и их диалоги просты и естественны. Чувствуется, что Сэлинджер писал ее радостно и с душевным подъемом. Повесть в значительной степени привлекает читателя тем, что в ней показаны обыкновенные эпизоды обыкновенных жизней. Сэлинджер создал свое семейство Глассов и Симора Гласса в частности, чтобы привлечь внимание к той божественной красоте, что заключена во всех нас.
В жизни самого Сэлинджера повесть «Выше стропила, плотники» сыграла исключительно позитивную роль. Симор Гласс — это признание Сэлинджером гуманистического начала, присутствия в каждом человеке божественного света, торжествующего над отчаянием. Он олицетворяет собой победу веры Сэлинджера в человечество, которая после долгих лет сомнений медленно воскресала в нем, пока наконец не вспыхнула ярко благодаря появлению семьи Глассов. Колфилды ставили под сомнение осмысленность жизни. Они редко добивались желаемого и постоянно жаловались. Глассы, наоборот, заключают в себе смысл жизни; притом они такие же обыкновенные, как и Колфилды. Сила, обретенная Симором благодаря сосредоточенности на Боге, дремлет, по мнению Сэлинджера, в любом из нас. Для самого писателя образ Симора Гласса в его постоянно растущей святости был идеалом, к которому нужно стремиться.
На суперобложке издания «Фрэнни и Зуи», вышедшего в 1961 году, Сэлинджер поместил авторское предуведомление, целиком применимое и к повести «Выше стропила, плотники». Оно объясняет его личное восприятие саги о семье Глассов и выражает авторскую нежность по отношению к ним:
«Обе вещи являются важными вводными эпизодами цикла повествований о семье Глассов, жителей Нью-Йорка XX века… Мне нравится работать над этим циклом, я шел к нему почти всю свою жизнь, и я имею твердое намерение завершить его написание со всем присущим мне старанием и умением».
Представив миру эту семью горожан, Сэлинджер совершил рискованный поступок. Его имя уже было накрепко связано с другой воображаемой семьей, семьей Холдена Колфилда, которую все уже успели полюбить. Публика ожидала от писателя рассказов о Колфилдах, и Сэлинджер понимал, что многие с неохотой примут соперничающую группу персонажей.
Однако после двух неудачных, как он их расценил, попыток затронуть религиозную тематику Сэлинджер почувствовал, что нашел наконец идеальную форму для трансляции своих идей. Собрав персонажей своих старых рассказов и объединив их в одну семью, он использует семерых детей Бесси и Леса Глассов, чтобы изобразить мучительный путь к благородству и вечным истинам людей, которым необходимо выживать в современном обществе. И кроме того, он использует этих персонажей, чтобы начать поиски, в какой-то момент захватывающие всех людей с духовными запросами: поиски совершенства.