Чистки и процессы
Чистки и процессы
Первый московский процесс по делу «Троцкистско-зиновьевского объединенного центра» прошел 19–24 августа 1936 года. В качестве обвиняемых предстали 16 человек: Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Григорий Евдокимов, другие видные советские деятели, состоявшие в 1920-х в так называемой внутрипартийной левой оппозиции, возглавляемой Троцким, в числе которых несколько членов Союза писателей, заподозренные (иные не без оснований) в связи с троцкистами. Обвиняли подсудимых и в других грехах, в том числе, например, в организации убийства Сергея Кирова (которое до сих пор не имеет внятной версии), и не только его.
Здесь впервые и были использованы услуги литераторов, в основном — «попутчиков».
Все-таки освободили их от опеки РАППа? Освободили-освободили. Пора вернуть должок.
Возвращают.
20 августа 1936 года «Литературная газета» выходит с редакционной статьей «Раздавить гадину!». Под гадиной, естественно, имеется в виду весь «Троцкистско-зиновьевский объединенный центр».
В поддержку передовицы идут отдельные статьи Анны Караваевой («Очистить советскую землю от шайки подлых убийц и изменников»), Ивана Катаева («Пусть же гнев народа истребит гнездо убийц и поджигателей»), Артема Веселого, Виктора Финка…
Причем Ивану Катаеву самому осталось жить менее трех лет — до мая 1939-го; Артем Веселый будет расстрелян в конце 1939-го.
21 августа в газете «Правда» выходит первое из коллективных писательских писем, что впоследствии получат название «расстрельных».
Называется послание «Стереть с лица земли!».
«Гнев нашего народа поднялся шквалом. Страна полна презрения к подлецам, — пишут советские писатели. — Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной справедливости».
Письмо подписывают 16 человек, в следующей последовательности: Ставский, Федин, Павленко, Вишневский, Киршон, Афиногенов, Пастернак, Сейфуллина, Жига, Кирпотин, Зазубрин, Погодин, Бахметьев, Караваева, Панфёров, Леонов.
25 августа состоится заседание президиума Союза писателей, где писателям придется обсуждать недостаточную свою бдительность: как же так, просмотрели врагов в своих собственных рядах?
Владимир Ставский вспоминает арестованного в рамках процесса литератора Рихарда Пикеля. Он в свое время заведовал секретариатом Зиновьева, был членом Союза писателей, театральным деятелем и вошел в историю как один из самых злобных хулителей Михаила Булгакова.
Но вспоминают его, конечно, не по этому поводу, а как «негодяя», «террориста» и «подлого двурушника».
Вслед за Ставским выступают прозаики Бруно Ясенский, Юрий Олеша, поэты Владимир Луговской, Вера Инбер, драматурги Афиногенов, Погодин, Тренёв, Вишневский… И Леонов.
Леонов сетовал на то, что «руководство слишком поспешно принимает в свою семью новых членов. Это дает проникнуть в наши ряды проходимцам, ничего общего с литературой не имеющим».
«У нас часто бывает так, — цитировала „Литературная газета“ речь Леонова, — санкционируют прием писателя, а потом выйдут за дверь и смеются: какой, мол, он писатель. Достойное ли это дело?»
Впрочем, беда Леонова вовсе не в том, что присутствовал он на собрании президиума; в конце концов, судя по отчету, ничего зубодробительного он там не говорил.
Беда, что в том же, от 27 августа 1936 года, номере «Литературной газеты», где был опубликован отчет о заседании президиума, публикуется еще два «расстрельных» письма.
И вновь под обоими стоит подпись Леонова.
Одно называется «Защитникам агентов гестапо» и адресовано деятелям Второго интернационала, которые «нашли возможным выступить в защиту агентов фашистского гестапо, троцкистско-зиновьевских убийц». Между тем, по мнению авторов письма, «Верховный суд, разоблачивший эту шайку заклятых врагов международного пролетариата и вынесший смертный приговор убийцам, осуществил волю миллионов, волю всех честных людей во всем мире».
Под письмом двадцать подписей, в том числе, естественно, Ставский, а также Бруно Ясенский, Юрий Олеша, Павленко… Последней в списке, как и в «Правде», стоит фамилия Леонова.
Другое письмо написано по поручению президиума Союза писателей.
«Да здравствует революционная бдительность НКВД и твердость пролетарского суда!» — гласит оно. И подписи, на сей раз всего пять: Ставский, Лахути, Погодин, Леонов, Тренёв.
Отдельно поддержку президиуму высказывают Агния Барто, та самая, что сочинит чуть позже: «Уронили Мишку на пол…» — но на сей раз она выступает как автор публикации «Гады растоптаны», писательница Лидия Сейфуллина — со статьей «Черные люди» и драматург Всеволод Вишневский, автор заметки «Глас народа».
Что значили те шаги для Леонова, не ответит уже никто. Хотел продемонстрировать свою лояльность — после непрестанных четырехлетних разносов? Решил, что в компании с хорошими знакомыми Фединым и Ясенским, а еще и с Пастернаком, и Олешей, и с Павленко подобное возможно сделать — ведь не могли же ошибаться все разом?
Додумать можно все что угодно. Но, безусловно, в те дни — при всех огромных и очевидных оговорках — присутствовал и у него колоссальный заряд веры в советскую власть, пришедшую разобраться с «человечиной», которая, как неудавшийся божественный эксперимент, быть может, и не столь дорога, чтобы о ней печалиться.
И еще, скажем мы, несмотря на произошедшую после смерти Сталина реабилитацию большинства репрессированных, никто до сих пор всерьез не озаботился достоверно разобраться не только в том, насколько процессы были сфальсифицированы, но и в том, что послужило реальной подоплекой для их начала.
Слишком просто объяснять всё «паранойей» Сталина в стране, окруженной кольцом внешних врагов, уж никак не лишавших себя возможности иметь агентов влияния в стане очевидного противника.
И ответственность за эту власть и ее деяния — она тоже имела место: Леонов был сыном своего века, и даже впоследствии не отказался от него.
Не помешает заметить, что если и лживы были эти процессы, на совести многих персоналий из числа подсудимых было огромное количество и жертв, и крови, и убийств: и для осведомленных людей не было секретом, что, например, Григорий Зиновьев — организатор «красного террора» в Петрограде в 1918 году. Леонов-то видел и знал, что такое «красный террор», — сам едва ускользнул из-под его маховиков в Одессе, когда туда прибыл Бела Кун в 1920-м.
К тому же Леонов и предположить не мог, что процесс этот будет не единственным, но, напротив, откроет целую, почти на пять лет, череду подобных процессов, и призывы «Убить! Расстрелять! Раздавить!» станут привычным аккомпанементом времени.
Следующий, 1937, год начинался просто благостно.
Под занавес 1936-го устроили разнос откровенно русофобского сочинения Демьяна Бедного «Богатыри» и одноименной театральной постановки, что стало одним из первых сигналов смены интернационального курса на курс правый, национальный, патриотический.
Каждое утро Леонов, как всякий человек, внимательно всматривающийся в жизнь советскую, листал «Правду».
В стране началась перепись населения, и на страницах главной советской газеты Михаил Зощенко увлекательно рассказывал, сколь велика разница между дореволюционной переписью и нынешней: нету безработных, нету нищих.
Понемногу начинается подготовка к ознаменованию 100-летней годовщины со дня смерти Пушкина.
Пятнадцатого января «Правда» выходит с передовицей под названием «Великий Русский народ». А ведь еще два года назад, сочиняя «Дорогу на Океан», Леонов, решившийся было написать в тексте «русский», отложил перо и сидел несколько минут, сжимая виски тяжелыми своими руками: ведь вцепятся опять в самую глотку только за одно слово это. (Слово «русский» в тексте все-таки появляется.)
Но уже через неделю всякая благость вновь начнет рассеиваться.
С 24 января «Правда» публикует новые протоколы допросов в рамках расследования троцкистско-зиновьевского заговора. Пятаков, Радек и прочие подробно рассказывают о том, какие они негодяи.
«Правде» помогают все крупные издания, включая «Литературную газету».
И тут, конечно же, опять потребовалось деятельное участие «инженеров человеческих душ».
Открытое письмо с требованием «беспощадного наказания для торгующих Родиной изменников, шпионов и убийц» подписывают в «Правде» Фадеев, Алексей Толстой, Павленко, Бруно Ясенский, Лев Никулин.
Здесь же, в рифму, вторит прозаикам поэт Михаил Голодный: «И в гневных выкриках народа,/ Как буря будет голос мой:/ — К стене, к стене иезуитов!»
На следующий день, 25 января, — множество сольных выступлений, в стихах и в прозе. «Отщепенцы» от Фадеева. «Смерть подлецам» от Алексея Суркова. «К стенке подлецов!» от Владимира Луговского. «Изменники» от Безыменского.
Удивительное время: стихотворные призывы к немедленному убийству с завидной регулярностью публикуются в главной государственной газете.
В тот же день в «Известиях» с отдельной статьей «Профессоры двурушничества» вновь появляется Бруно Ясенский.
На другой день в «Известиях» же разгромная статья Алексея Толстого и стихи Александра Жарова «Грозный гнев».
Еще более весомый подбор авторов представлен 26 января в профильной «Литературной газете».
Алексей Толстой: «Сорванный план мировой войны». Николай Тихонов: «Ослепленные злобой». Константин Федин: «Агенты международной контрразведки». Юрий Олеша: «Фашисты перед судом народа». Новиков-Прибой: «Презрение наемникам фашизма». Всеволод Вишневский: «К стенке!». Исаак Бабель: «Ложь, предательство, смердяковщина».
Критик Виктор Шкловский пишет: «Эти люди хотели отнять от нас больше, чем жизнь: они хотели отнять у мира будущее».
«Отнять от нас…», да-с.
Здесь же совместный текст на ту же тему Самуила Маршака и его двоюродного брата — Ильи Яковлевича Маршака, взявшего псевдоним Ильин. Статья писателя Льва Славина именуется «Выродки». Писатель Александр Малышкин призывает «Покарать беспощадно». И Рувим Фраерман здесь, тот самый, что через два года напишет «Дикую собаку Динго». И даже Андрей Платонов, правда, не столь жадный до крови в своих высказываниях, как иные его коллеги. Борис Лавренёв, к примеру, в том же номере открыто заявляет: «Во имя великого гуманизма… я голосую за смерть!»
Ну и так далее: Сергеев-Ценский, Безыменский, Долматовский — всего 34 литератора, треть которых по сей день носят статус «классиков». Такие времена были.
В числе других появляется и Леонов с памфлетом «Террарий». Леонов, подобно Платонову, не кровожаден и явно отделывается общей риторикой.
По-видимому, как раз тогда, в начале 1937 года, в нем происходит некий слом, и с этого момента он начнет всячески избегать участия в подобных жутких мероприятиях. Леонов понимает, что эту машину нельзя накормить один раз — ее все время придется кормить самим собою, своей душою.
27 января «Известия» публикуют очередной памфлет Бруно Ясенского «Бонопартийцы». Там же «Чудовища» Всеволода Иванова и стихи Николая Заболоцкого: «Мы пронесли великую науку. <…> Уменье заклеймить и уничтожить гада». Самого Заболоцкого арестуют и попытаются заклеймить и уничтожить год спустя; от смертной казни спасет его лишь то, что он так и не признает обвинения в создании контрреволюционной организации.
1 февраля в «Литературной газете» выделяется огромный заголовок «Советские писатели приветствуют приговор суда, покаравшего подлую троцкистко-зиновьевскую нечисть» — и на другой странице разворота передается «Привет славным работникам НКВД и их руководителю Н.И.Ежову».
Под этими приветствиями соответствующий доклад Фадеева, речь Федина, выступления Новикова-Прибоя и Льва Никулина (последний вообще будет появляться чаще всех иных на этом «пиру», иногда по несколько раз в неделю с публицистическими призывами «карать»).
Генеральную линию в газете продолжают драматург Киршон, поэтесса Вера Инбер, писатели Лев Соболев и Юрий Тынянов: последний заявляет, что «Приговор суда — приговор страны». Молодой Михаил Исаковский вслед за Тыняновым пишет стихотворение «Приговор народа»: «За нашу кровь, за мерзость черных дел/ Свое взяла и эта вражья свора./ Народ сказал: „Предателям — расстрел!“/ И нет для них иного приговора». Видимо, им обоим звонил один и тот же человек, объяснявший смысл и суть события. И человеком этим, скорее всего, был секретарь Союза писателей СССР, уже не раз упоминавшийся нами Владимир Ставский.
Леонов в те дни трубку телефона вообще не берет, за него мается жена, которая то о болезнях мужа рассказывает, то о неожиданных отлучках.
В мартовской «Правде» публикуется доклад Сталина на Пленуме ЦК ВКП (б) «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». И в апреле доходят руки до двурушников из числа литераторов — ими станут вчерашние истовые ревнители чистоты литературных рядов, гроза «попутчиков» — РАПП.
23 апреля в «Правде» выходит статья П.Юдина «Почему РАПП надо было ликвидировать?».
«Вся окололитературная суетня и шумиха, которую развивали Авербах и компания, имела в своей основе троцкистские взгляды», — пишет Юдин.
Для поддержки позиции Юдина привлекают на соседней полосе писателей.
Печатаются фотографии Шолохова, Фадеева и Алексея Толстого, которые, судя по всему, одним своим видом подчеркивают правоту Юдина; никто из них при этом ничего не комментирует, а высказываются здесь же, под чужими снимками, Паустовский («…освободить союз от всей окололитературной накипи»), Валентин Катаев («…всем известно, что рапповские пережитки еще довольно сильны»), опять же Лев Никулин, Михаил Слонимский и Самуил Маршак.
Характерно, что в эти дни и «Правда», и «Известия», и «Литературная газета», перечисляя в литературных обзорах поименно весь советский писательский иконостас, начали раз за разом Леонова игнорировать. Если и упоминают, то в негативном контексте: как, например, двумя неделями раньше, когда в той же «Литературной газете» говорилось: «Нужно также сказать правду Леонову, Вс. Иванову, Бабелю. Эти писатели оторвались от жизни, отяжелели, стали наблюдателями».
К 1 мая круги над Леоновым сужаются: он чувствует это физически. В «Литературной газете» пишут: «У троцкиста Авербаха была свита верных холопов — одним из вернейших проводников этой политики был Бруно Ясенский».
А ведь Леонов дружил с Бруно. Сосед по Переделкину, с которым много о чем говорили, именно Ясенский не так давно был первым слушателем «Дороги на Океан». Мало того, он оказался одним из немногих литераторов, кто за этот роман заступился.
(Тот же Бруно, напомним, поспешил расписаться почти под всеми «расстрельными» письмами и отдельно написать дюжину кровожадных статей. Но это его, как выясняется, ни от чего не застраховало.)
В те дни Леонид Максимович и Татьяна Михайловна соберутся и пойдут к Ясенскому в гости: поддержать его, помочь как-то. Ясенский заметит их издалека и отправит навстречу Леоновым посыльного: «Возвращайтесь к себе домой, за домом установлена слежка».
Партгруппа в правлении Союза писателей России проведет специальное заседание, где помимо упомянутого выше Юдина выступят Ставский, драматург Всеволод Вишневский, писатели Панфёров и Березовский. Отчет о заседании, опубликованный в «Литературной газете», гласил: «…Ясенский проводил типичную для РАПП линию нигилистического отрицания прошлого. <…> Из данных, приведенных всеми выступавшими на партийной группе, вытекает также необходимость подробно, всесторонне обследовать подозрительную практику и ряда других авербаховских приспешников, сохранявших до самого последнего времени тесную связь со своим “другом” и “покровителем”. В первую очередь, конечно, должна идти речь о таких “китах”, как Киршон и Афиногенов».
Вот ведь как дело поворачивалось! Это не абы кто были, Киршон и Афиногенов, — а два насквозь советских драматурга, чьи пьесы буквально навязывались всей стране и шли по всем городам и весям.
Происходящее не то чтобы повергало в смятение — оно подрывало всякие представления о реальности.
Дочь Леонова, Наталия Леонидовна, рассказывала, что в те дни заглянул к отцу писатель Александр Хамадан — мужественный, по-видимому, человек.
Хамадан только что был у Ставского и случайно увидел на его рабочем столе донос на Леонова.
— Что ты делаешь? — спросил Хамадан у Ставского. — Зачем?
«Ставский, — пишет дочь в воспоминаниях, — ответил замечательной фразой:
— Ты думаешь, не надо?
Хамадан разорвал эту бумагу, спас отца».
История эта может быть и неправдой — хотя зачем, с другой стороны, выдумывать Леонову о себе такие сложносочиненные небылицы. Вся его без малого столетняя жизнь доказала, что ко лжи этот человек был не расположен.
К тому же что именно Ставский в первых числах мая 1937-го писал в ЦК и лично Сталину:
«Обращает самое серьезное внимание на себя состав авербаховской группы:
— Иван Макарьев, бывший секретарь Рабочей ассоциации пролетарских писателей — троцкист-террорист, ныне арестован НКВД;
— Д.Мазнин, приближенный критик Авербаха — троцкист, ныне арестован НКВД;
— Пикель — расстрелян в 1936 году;
— Бруно Ясенский — рекомендован в партию шпионом Домбалем, разъезжал с ним по Таджикистану, сам дал рекомендацию на въезд в СССР шпионам Шимкевичам, предоставил свою квартиру в Москве на долгое время расстрелянному провокатору и шпиону Вандурскому — и так далее;
— Киршон — будучи связан с Ягодой и Авербахом самым тесным образом, оторвался от партийной организации, от рабочих, развалил работу драмсекции Союза писателей, допустил ряд уголовных преступлений в ведении денежных дел драматургов и так далее».
Это был не столько донос, сколько отчет о заседании писательской партгруппы, но именно Ясенского и Киршона, упомянутых в письме, ожидает скорая смерть.
5 мая «Литературная газета» публикует огромный шарж на самых видных советских писателей, которые дружно плывут на пароходе.
На верхней палубе — Алексей Толстой, Ставский, Шолохов, Николай Тихонов, Демьян Бедный, Павленко…
На второй палубе — Бабель, Лебедев-Кумач, Фадеев, Федин, Панфёров, Михаил Голодный…
На третьей палубе — Паустовский, Катаев, Леонов, Тынянов, Соболев, Сейфуллина, Сельвинский, Вишневский, Шкловский…
Писатель Новиков-Прибой отдельно ныряет в водолазном костюме. Всеволод Иванов тонет в воде, но его спасают. Поэт Борис Пастернак плывет на утлой лодке, которая привязана к пароходу готовой разорваться веревкой. Журналист Михаил Кольцов, находившийся тогда почти безвылазно за границей, пролетает мимо на самолете.
Под шаржем — поэтическое послесловие, где говорится по поводу литературного парохода следующее: «Какая смесь одежд и лиц…/ Но тех, кто повернули круто,/ Но тех, кто вышел из границ,/ Нет ни у борта, ни в каютах./ Развенчанные “литвожди”/ Хотели править на Парнасе,/ Хотели б ехать впереди/ В самостоятельном баркасе,/ Чтоб реял флаг у них другой,/ РАПП-авербаховского толка,/ Чтоб вел Киршон своей рукой/ Свое суденышко на Волгу…/ А вплавь за другом несомненно/ Пустился бы Афиногенов…»
Драматург Афиногенов, как ни странно, репрессии переживет и погибнет в самом начале Отечественной. Со всего парохода будет репрессирован один писатель — Бабель. И пролетавший мимо на самолете журналист Кольцов.
Но тогда своей судьбы никто не знал, и ожидать можно было с каждым днем все больших неприятностей.
Леонов, после разгрома «Скутаревского» и «Дороги на Океан», уже по этому шаржу мог понять, насколько он потерял в литературном авторитете. Позиции литераторов, размещенных на трех палубах, были четко продуманы, и всех расставили по ранжиру.
Десять лет назад была совсем иная ситуация. К примеру, в последнем, двенадцатом номере за 1926 год главный журнал Советской России — «Красная новь», четко соблюдавший табели о рангах и даже создававший их, отдельно и выше всех анонсирует пять авторов, чьи произведения издание намерено публиковать: Горький, Алексей Толстой, Бабель, Всеволод Иванов, Леонов.
Спустя несколько лет, в 1931-м, тридцатидвухлетний Леонов, вместе с Фадеевым и Ивановым, журнал этот возглавил, и Горький ему посылал письма с просьбой опубликовать любезных его сердцу поэтов.
А уж о словах, сказанных Горьким Сталину: «Этот человек может отвечать за всю русскую литературу!» — и вообще не стоило в 1937 году вспоминать; они как будто в другой жизни были произнесены.
И вот Горький умер, Алексей Толстой только укрепил свои позиции, зато Бабеля, Иванова и Леонова опередили (а то и откровенно оттерли) иные их собратья. Шолохов — безусловно, по праву таланта, чего не скажешь о Павленко или Панфёрове. И даже, пожалуй, о Фадееве с Фединым.
Леонов видел, что его хоть и не выбросили еще за борт, но вполне могут это сделать в ближайшее время.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.