1. В МОСКВЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. В МОСКВЕ

Спустя четыре часа, в меховом тюрбане, темных очках и теплом пальто из верблюжьей шерсти - я приземлилась в России. У меня не было ни малейшего представления, в каком уголке этой огромной страны я находилась и что со мной будет. Вокруг была ночь. И вдруг на полпути с трапа самолета я услышала голос Кима: "Элеонора, это ты?"

Мы сидели в большом черном автомобиле, уносившем нас в темноту, и он держал меня за руку. Я любила этого человека, этого русского шпиона, ради которого оставила все, во что верила.

Ким похудел, состарился, и я с трудом его узнала. Раньше я никогда не видела его в шляпе. Эта темно-голубая шляпа принадлежала Гаю Берджесу, который неожиданно умер месяц назад. Киму достался весь его гардероб, где особенно пригодились дорогие зимние пальто с меховыми воротниками. Шляпу он носил из сентиментальных чувств. На переднем сиденье, рядом с водителем, сидел моложавый человек лет сорока пяти - первый русский из тех немногих, с которыми мне предстояло познакомиться.

Возможно, он - единственный человек в мире, который знает от начала до конца, чем занимался Ким. Я его знала просто как Сергея, но вскоре выяснилось, что он был основным связным Кима в сложной системе советской разведки. Он часто приходил к нам в гости, чтобы помочь в решении разных проблем и в приспособлении к незнакомому миру России. Он был очень обаятельным, с добрыми, блестящими, коричневыми глазами и превосходным чувством юмора. По-английски он говорил бегло, с едва заметным акцентом.

Со временем я очень привыкла к нему, а он всегда относился ко мне со старомодной учтивостью. Иногда он приносил мне букет цветов, которые зимой стоили огромных денег. Я никак не ожидала такого отношения и была очень тронута. У Сергея был большой автомобиль с шофером, и было ясно, что он занимал высокий пост в советской разведслужбе.

В тот первый вечер мы подъехали к квартире Кима, и Сергей вошел вместе с нами, чтобы выпить бокал шампанского, которое Ким заранее охладил. Но через несколько минут Сергей вежливо попрощался и ушел. Я была безумно счастлива.

"Ты конечно прихватила - спросил Ким - бутылку шотландского виски?" Я объяснила, что русский агент, провожавший меня в лондонском аэропорту, не разрешил мне даже приблизиться к магазинам. "Черт подери, - засмеялся Ким, - а я уже всем сказал, что ты привезешь бутылку виски".

Ким жил под чужим именем в огромном сером доме, в пятнадцати минутах езды на метро от центра города Я пообещала никогда не раскрывать его имени и его адреса. Сзади это здание напоминало Лубянку. Но с фасада вид улучшался благодаря небольшому зеленому скверику, где по теплым дням старики играли в шахматы, а старушки зорко наблюдали за своими младенцами.

По советским стандартам, у Кима была огромная и шикарная квартира из четырех комнат, но в спальне не было двуспальной кровати: русские в них не верят. Позднее я специально навела справки: таких кроватей в продаже не было.

Тогда я не имела представления, насколько трудно обставить квартиру в Москве. Не зная, чего натерпелся Ким, я, должно быть, сильно обидела его своими замечаниями в те первые дни. Например, я сказала, что хорошо бы избавиться от голубого диванчика, который Ким поставил в углу гостиной. Только позднее оказалось, что это была редкая находка, и Ким ею очень гордился.

Ким объяснил, что, по престижным соображениям, его русские друзья настояли на том, чтобы у нас был телевизор - в те времена за телевизорами были огромные очереди.

Ким знал, что я обожала птиц, и уже приготовил для меня канарейку и пару зеленых попугайчиков в прелестной самодельной клетке.

Кухня была современной и хорошо оборудованной. Стиральная машина из Чехословакии, пылесос из Румынии, полотер из Югославии; русским был только холодильник. Но стиральную машину, работавшую с дикими завываниями и до смерти пугавшую нашу прислугу, мы превратили в кухонный стол. А вот пылесос, о котором мы не могли даже мечтать в Бейруте, был настоящим подарком для наших многочисленных восточных ковров.

Киму потребовалось много месяцев и несколько тысяч рублей, чтобы обставить наш дом. Сергей возил его по всему городу, показывая десятки квартир, и, в конце концов, он остановился на этом старом доме до-сталинской эпохи, который показался ему намного солидней и надежней, чем неуклюжие, однообразные блочные коробки, выраставшие как грибы по всем окраинам. Зная мое музыкальное прошлое, наши друзья даже предложили большой рояль, но Ким отказался из-за недостатка места.

Обходя квартиру в ту первую ночь вместе с Кимом, который с возбуждением ребенка показывал мне на каждый предмет, я обратила внимание на груды книг, сложенных у стен каждой комнаты. Там было более четырех тысяч томов, оставленных Киму Гаем Берджесом. Ким еще не успел купить книжных полок, и нашей первоочередной задачей было найти их как можно больше. Неожиданно застекленные книжные полки появились во многих магазинах. Мы разместили их во всех комнатах.

В первое утро в Москве я проснулась в своей узкой кровати и сразу почувствовала, что в квартире есть кто-то третий. Я слышала тяжелые, властные шаги и скрип стульев в гостиной. Кто бы это ни был, его определенно не интересовало, спим мы или уже проснулись. "Кто там ходит?" - прошептала я Киму. "Это Зина, наша экономка", - ответил он. Ей предстояло стать моей первой занозой в России.

Зина была грубой, маленькой женщиной лет тридцати, с крашеными волосами. Она стала интимной частью нашей жизни с восьми до четырех. Она присматривала за Кимом уже несколько недель и вела все хозяйство по-своему. Меня она терпеть не могла. С самого начала она заявила, что не желает никаких изменений в ее дневном расписании. Хозяйкой была она. Когда однажды я решила отполировать пол и вычистить все ковры, она отказалась это делать и провела час или два в нашей гостиной, куря одну за другой наши сигареты и ничего не делая.

Я не знала ни одного слова по-русски, и Ким, на этой стадии, тоже знал не так уж много, хотя вполне мог написать все, что хотел, своим мелким изящным почерком. Но, кроме языкового барьера, мы просто с ней не сошлись. Меня с самого начала больше всего раздражало, что Зина с нами обедала. Не то, чтобы я не желала ее видеть из-за какого-то снобизма, но само ее присутствие за столом меня буквально сковывало. Почему эта крашеная голова должна была сидеть между мной и Кимом?

"Она должна обедать с нами каждый день?" - спросила я. В молчаливом упреке Кима я увидела, что бессознательно задела его приветливую терпимость к каждому т о в а р и щ у.

Однажды, решив приготовить себе коктейль "Кровавая Мэри", я послала Зину за двумя бутылками томатного сока. Она вернулась с дюжиной. "Почему?" - мой раздраженный жест не нуждался в переводе. Тогда я еще не знала, что если на рынке появляется такая редкость, как томатный сок, то нужно купить как можно больше, поскольку его может не быть много месяцев.

Первое, что сделали русские после моего приезда, это убедили нас пройти полную медицинскую проверку в спец. поликлинике КГБ. Я даже не могу припомнить, чтобы меня когда-нибудь так тщательно проверяли. Они продержали нас там целый день, делая рентгеновские снимки, кардиограммы и прочие проверки. Несколько дней спустя пришел Сергей и объявил вердикт: я была здорова, а Киму требовался курс уколов для укрепления организма. Для этой цели была назначена медсестра, которая должна была приходить к нам каждое утро. Кроме того, нам предложили отправиться на месяц в один из лучших санаториев. Мы сказали, что хотим подумать. Мы оба истосковались по какому-то подобию нормальной жизни и хотели скорее к ней вернуться.

На первый взгляд Ким выглядел очень жизнерадостным в своей новой русской одежде, но чувствовал себя не очень хорошо и был явно не в форме. За почти невыносимым напряжением последних месяцев в Бейруте последовало еще более тяжкое испытание: его таинственный побег в Россию. Из того немногого, что он мне рассказал, я понимаю, что большую часть пути он проделал пешком - по крайней мере, в начале своего побега. Хотя он исчез из Бейрута в январе 1963 года, в Москву он прибыл только через несколько месяцев. Во всяком случае, так он сказал. Он никогда не рассказывал мне, как провел эти потерянные месяцы.

По прибытии в Москву Кима поселили в маленькой квартире с видом на реку, и о нем заботилась старая, толстая экономка, чьей основной целью, по словам Кима, было впихнуть в него как можно больше еды. Она постоянно ругала его, что он мало ест, и еды, которую она готовила, хватило бы на четырех человек. Он проводил много времени со своими русскими коллегами из разведки, а в свободное время ходил по городу пешком, узнавая и исследуя его, как он привык делать в каждом новом городе. Когда-то я шутила, что он похож на тайного агента из шпионских романов, который всюду ходит и все запоминает.

По непонятным для меня причинам, русские держали нас под очень сильным контролем. В августе того года, за шесть недель до моего прибытия, в московской больнице умер Гай Берджес, который с юношеских лет преданно делил с Кимом его тайную любовь к России. Дональд Маклин был на похоронах и произнес короткую речь. Духовой оркестр исполнил "Интернационал". Ким сказал, что ему не разрешили придти на похороны, но позднее я узнала, что он все-таки успел навестить Берджеса перед самой смертью.

Ким никогда не жаловался на эту жесткую дисциплину, но я подозреваю, что ему больше всего не хватало долгих и задушевных бесед с Берджесом - как в добрые, старые времена. Может быть, такие беседы помогли бы и самому Берджесу прожить еще немного.

Как я узнала, Гай до конца сопротивлялся необходимости вести ту анонимную жизнь, которую от него требовали русские. Он был все время доступен иностранным журналистам; его видели пьянствующим в разных гостиницах; его частная жизнь была достаточно скандальной. Больше всего меня удивило, что он даже не потрудился выучить русский язык и, насколько я знаю, русским от него больше не было никакой пользы. Разве что время от времени он принимал участие в каких-нибудь консультациях в отношении переводов и англоязычной пропаганды. Совершенно очевидно, что ему было до смерти скучно.

Его доконала бюрократическая сторона советской жизни. Он любил музыку, живопись и книги, и расцветал от вина и бесед. Ему очень нравились черноморские курорты, и однажды он повез туда свою мать, когда она приехала с ним увидеться. За год до смерти он обращался к советским и английским властям с просьбой навестить мать в Англии. Возможно, русские были бы счастливы от него избавиться, но англичане отказались его впустить, и после долгих недель прогрессирующего артериосклероза он умер. Его прах покоится сейчас на церковном кладбище Вест Меон (Хемпшир), в той самой деревне, где когда-то жила семья Берджесов.

Свой гардероб и книги Берджес завещал Киму, а остальные вещи мы должны были разделить с Маклинами. Ким уже взял очаровательный туалетный столик, принадлежавший матери Берджеса, и портативный средневековый орган, на котором Гай любил наигрывать старые студенческие песенки. Теперь этот орган стоял в углу нашей московской квартиры, но из него нельзя было извлечь ни одного звука. Он был безнадежно сломан, и никто не смог его починить.

Однажды поздно ночью, вскоре после моего приезда, лежавший с сильной простудой Ким сказал мне: "Тебе надо будет поехать с Зиной на квартиру Берджеса и посмотреть, что нам может там пригодиться". Он упомянул уютное кресло, которое ему очень хотелось иметь, и кровать с резным изголовьем, которая, по словам Берджеса, принадлежала Стендалю. Квартира Маклинов уже была забита мебелью, и выбор остался за нами. Оказалось также, что у Зининого брата есть грузовик, и это было нашей последней возможностью что-то увезти из квартиры, которую займут другие люди. Я не доверяла нашей прислуге, и мне совсем не хотелось ехать с ней ночью куда бы то ни было. Но это надо было сделать.

Берджес жил на Большой Пироговской улице, в старом многоквартирном доме с видом на прелестный Новодевичий монастырь. Уходя из его квартиры той ночью, я нечаянно наткнулась в ванной комнате на большую репродукцию картины Пауля Клее - одну из моих любимых. Много лет у меня в ванной комнате тоже висела репродукция Пауля Клее. Хотя я никогда не знала Берджеса, в ту минуту я почувствовала в нем родственную душу и пожалела, что не успела с ним познакомиться. Я сняла репродукцию со стены и унесла с собой.

В первую неделю в Москве мы с Кимом разговаривали чуть ли не круглосуточно, пытаясь восстановить все, что случилось в течение восьми долгих месяцев разлуки. Он хотел знать все подробности о своих детях и обо всех трудностях, с которыми я столкнулась. Но о себе он рассказал очень мало, кроме своих первых впечатлений от Москвы, описывая в основном, как трудно ему было найти и обставить нашу квартиру.

Оглядываясь сегодня на те первые дни, я понимаю, что практически он совершенно ничего не рассказал о том, что с ним было после побега из Бейрута.

Встретив его в Москве, я с огромным облегчением убедилась, что это мало отличалось от встречи в Бейруте после одного из наших долгих расставаний. Он был все тем же любящим, совершенно очаровательным, сентиментальным мужчиной, которого я обожала. Не было никакого сомнения, что это чувство было взаимным. Тем не менее, нас разделяла теперь крошечная полоска нейтральной земли, которой не было раньше.

Первым серьезным делом, которым мы занялись, было составление детального отчета о моих встречах и беседах с английской и американской разведслужбами в те месяцы, когда я была одна. Я полагаю, эта информация была очень важна для русских друзей Кима. Мне приходилось вспоминать и повторять каждую подробность по нескольку раз. Я рассказала Киму о переживаниях и тревогах последних месяцев в Бейруте, моей зависимости от англичан и американцев в организации выезда из Ливана и превыше всего -моем беспокойстве о нем.

Эти беседы постепенно превратились в настоящие допросы, когда Ким заставлял меня повторять одно и то же снова и снова. Так продолжалось несколько дней, и все это мне ужасно наскучило. Ким был терпелив, но неожиданно упрям и настойчив. Именно тогда я призналась, что мне пришлось полностью довериться англичанам, и как я опознала по фотографиям таинственного русского друга, который принес привет от Кима ранним майским утром. По всей вероятности, это было моей самой большой ошибкой. Но я никогда и ничего не скрывала от Кима, и не хотела делать это сейчас. В конце концов, моя ошибка была вполне человеческой, но я почувствовала, что Ким рассердился. Из-за меня, его жены, русские потеряли ценного агента. "Какая жалость! - сказал он. - Это был один из моих близких друзей и наш лучший человек в этом районе. Его карьера окончена". Мы становились чужими людьми.

Я рассказала ему также, что на нашей встрече в Лондоне шеф английской контрразведки сообщил мне, что он определенно знал в течение последних семи лет, что Ким работал на русских без денег. Эта новость страшно заинтересовала Кима. Он заставил меня повторить слова шефа несколько раз, обдумывая их долго и серьезно. Каким-то образом это открытие глубоко задело его, поскольку оно пролило совершенно новый свет на его отношения с англичанами.

Если англичане так давно знали о его русских связях, то не он обманул их, а они его. Он думал, что шпионил за ними, а на самом деле они следили за ним, стараясь использовать его против русских помимо его собственной воли. Если это было правдой, большинство информации, переданной им русским, было бесполезной. В конце концов, он сказал тихо, но с явной гордостью: "Я работал для русских не семь лет, а тридцать".

Несколько дней спустя, после всех этих долгих разговоров, я задала ему лобовой вопрос: "Что для тебя важнее - я и дети или коммунистическая партия?" Он ответил мгновенно, без малейших сомнений: "Конечно, партия". Я почувствовала себя очень глупо и пожалела, что вообще задала этот вопрос. Я никогда раньше не встречала по-настоящему преданного коммуниста. Ким очень редко упоминал о своих политических убеждениях, и я всегда думала, что у нас с ним одни и те же взгляды.

День ото дня наши беседы все больше напоминали бейрутскую эпоху, когда мы изо всех сил старались избежать рутины ежедневной жизни. Об идеологии он больше не говорил. Гораздо позднее я сказала ему: "Тебе нужно было жениться на коммунистке, убежденной коммунистке, и ни на ком другом". "Ты совершенно права", - ответил он.

Эти разговоры изменили мое отношение к Киму. Я всегда радовалась тому, что у нас не было секретов друг от друга, но не могла больше питать таких иллюзий. Я должна была приспособиться к новой ситуации, потому что почувствовала, что по-другому больше никогда не будет. Я быстро поняла, что никогда не узнаю полной правды о тайной жизни Кима. Сам характер его работы, обстоятельства побега из Бейрута, большая часть из тридцати последних лет его жизни - все это навсегда останется для меня тайной.

Я никогда не была членом компартии и не имела никакого желания вступить в нее. Не думаю, что русские приняли бы меня, даже если бы я об этом просила. Медленно, но верно я пришла к выводу, что этот человек, которого я все еще любила так сильно, которому так безгранично доверяла, от которого ничего не скрывала, был на самом деле мастером обмана.

Мне трудно выразить словами, каким болезненным и ошарашивающим оказалось для меня это открытие. Но в те первые дни в Москве я не хотела сдаваться; мне все казалось, что эту рану можно зализать, а через растущую между нами стену перебраться по лестнице.