3. МОЯ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЗИМА

3. МОЯ ПЕРВАЯ РУССКАЯ ЗИМА

"Они - самая счастливая пара в Москве", - говорила о нас Мелинда Маклин. В этой часто повторяемой фразе я не видела ничего иного, кроме ее сожаления о собственном браке. Но как бы то ни было, это изречение едва ли имело какое-то отношение к нам той зимой. Мы любили друг друга еще сильнее, но происшедшие в нашей жизни большие перемены потребовали бы много времени и терпения, чтобы сгладить возникшую между нами напряженность.

Сильный холод - я бы никогда не поверила, что где-либо, кроме Сибири, может быть так холодно - был для меня полным шоком. Ким, как и его русские друзья, обожал холод, но его тело не выдерживало такой низкой температуры. Он слег с воспалением легких, которое дважды донимало его в Бейруте, и Сергей, чрезвычайно озабоченный, снова прислал врача с медсестрой, чтобы Киму делали ежедневные витаминные инъекции.

Едва Ким успел оправиться от воспаления легких, как у него на руках появилась сильная сыпь - возможная реакция на то нервное напряжение, в котором он находился. Эта экзема не была заразной, но она определенно подавила сопротивляемость его организма. Он не мог удержать бритву в забинтованных руках, и я помогала ему бриться. За карточным столом ему было трудно держать карты. Он не мог печатать на пишущей машинке, и в отличие от прошлых дней я не могла помочь ему, поскольку работа была секретной.

Сильно обеспокоенный, Сергей принес ему диктофон, но Ким им не пользовался. Два-три раза в неделю мы возили его в клинику к специалисту-кожнику, который проверял его руки и накладывал свежую перевязку, но Ким промучился еще несколько недель.

В ту зиму Ким много рассуждал о мире. Он постоянно подчеркивал, что русские намного больше заинтересованы в мире, чем в изготовлении бомб, и, если бы только можно было убедить в этом Запад, наши дети жили бы в мире.

Ни Ким, ни его друзья не пытались читать мне лекции, "промывать мозги" или пичкать своей идеологией. Кроме его рефрена о миролюбии русских, наши беседы оставались такими же забавными и интересными, как в свое время в Бейруте. Но с каждой проходящей неделей барьер между нами вырастал все выше, и я начала чувствовать, что мы не сможем полностью обрести утраченное доверие друг к другу.

В тяжелом климате и совершенно незнакомой атмосфере России у нас оставалось совсем мало времени для наших старых, привычных, задушевных разговоров. Все наши мысли сконцентрировались на трудностях повседневной жизни: поиски продуктов, их доставка домой в огромных корзинах и затем приготовление еды; борьба с возрастающим холодом; поездки на метро на Центральный телеграф три-четыре раза в неделю и поиски лучших рынков. Возможно, эти ежедневные заботы помогали нам избегать слишком глубоких и откровенных бесед.

Мы оба осознали, что в своих отношениях друг с другом мы столкнулись с весьма существенными проблемами, но у меня, по крайней мере, не хватало смелости их решать. Было бы абсурдным предположить, что переезд из Бейрута в Москву был подобен переезду из Лондона в Нью-Йорк либо что мы можем продолжать жить, как жили раньше, без полного и окончательного объяснения. Он пересек идеологическую границу, сбросив ту маску, которую носил всю свою жизнь, и ожидая, что я приму эту перемену так же небрежно, как если бы он сбрил усы.

Как я уже сказала, я ничего не знала о коммунизме, и он меня совершенно не интересовал, в то время как Ким верил в него всю жизнь. Он начал намного раньше меня. Он принял все как должное. Если у него и были какие-то муки совести, он разделался с ними много лет назад. Каждый день я ждала, что он посадит меня рядом, обнимет за плечи и скажет: "Дорогая моя, дело обстоит так. Все эти годы я занимался тем-то и тем-то, потому что верил в то-то и то-то… Эта вера и есть моя философия, мой смысл жизни. Ради этой веры я с готовностью принял то, что нам здесь досталось - жуткий холод, запах тухлой капусты и ту одинокую жизнь, которую мы вынуждены вести". Но ничего подобного он не сказал. Для него жизнь в Москве не нуждалась в оправдании. Он просто жил. Более того, он все это обожал - холод и все остальное.

Я пришла к выводу, что его проблемы полностью отличались от моих. Я хотела узнать Москву и научиться русскому языку, но понимала, что эта задача едва ли мне по силам. Большую часть своей взрослой жизни я прожила за границей - в Стамбуле, Мадриде, Рио, Лиме, Берлине, Бейруте и многих других городах. В каждом случае мне потребовалось не более двух лет, чтобы почувствовать страну и народ. Но Россия ничем не походила на Запад, и я уже понимала, что на ее узнавание мне потребуется гораздо больше времени.

Прежде всего я попыталась сделать нашу квартиру красивой и уютной; старалась отыскивать на базарах и в магазинах всякие вкусные вещи, тоскуя по тому дню, когда мы сможем вести нормальную светскую жизнь с многочисленными друзьями. Я поняла необходимость ограничений, связавших нашу жизнь, но ждала того времени, когда мы сможем отбросить прочь все эти ограничения. Возможно, мне сильно мешали мои западные взгляды и привычки, но я искренне старалась приспособиться ко всему как можно быстрее.

Для Кима все это было вторично. Конечно, он любил хорошую еду, напитки, уют и друзей, но больше всего его заботило то, что его русские коллеги думали о нем и о его работе с ними. Вся его жизнь была подлажена под советскую разведку. Во имя России он порвал с людьми, которых любил, и потерял их уважение, связался с теми, кого терпеть не мог, бросил свою семью и начал вести жизнь, полную лжи и низости. И теперь для него было самым важным, чтобы эти невероятные жертвы нашли признание.

Я обратила внимание, что иногда его возбуждали самые мелкие знаки внимания со стороны русских. Каждое похлопывание по спине было для него подобно медали или букету цветов. Русские поняли его психологическую нужду в утешении. Вместо того, чтобы отправить Кима на пенсию после того, как его основная работа была закончена, они отнеслись к нему совершенно по-особому. Для них он был, по всей вероятности, исключительным явлением, образцом идеологической преданности. Но ему самому, по-видимому, хотелось большего. Он преданно служил русским тридцать лет, но сейчас он был в их руках. Он хотел признания и получил его, но никогда не позволил бы себе просить этого признания.

Однажды Ким сказал мне, что к нему должен прийти важный гость. Он просил меня не открывать дверь, держаться подальше от окон гостиной и ни в коем случае не тревожить его в кабинете. Он был ужасно возбужден. Я до сих пор так и не знаю точно, кем был его гость, а сам Ким только сказал, что это был один из главных начальников КГБ.

Возбуждение Кима от любой похвалы казалось чрезмерным и совершенно не соответствовало его характеру. Мое мнение о нем изменилось к худшему. Но это была всего лишь одна из многих загадок, которые мне предстояло решить. В то время я сконцентрировала все силы на изучении русского языка, чтобы, по крайней мере, уметь читать указатели в метро и составлять список необходимых покупок.

Прошло больше месяца, прежде чем мы нашли замену для Зины. Мы всегда сами готовили еду, но покупать продукты было необычайно трудно, и на это уходило слишком много времени. Приходилось идти в специальный магазин за хлебом, в другой магазин - за молоком и сыром, и на рынок - за овощами. Что касается мяса и каких-либо деликатесов, надо было все время забегать в другие магазины, чтобы не прозевать день привоза.

Труднее всего было вычислить необходимое количество в граммах или в килограммах. Затем надо было выстоять очередь к кассе, объяснить по-русски, какую сумму я должна заплатить, а после этого с чеком в руках встать в другую очередь и ждать, пока меня обслужат.

Я редко выходила одна. Я еще не знала алфавит, и мне едва удавалось разбирать названия улиц и остановки метро. Ким всегда был моим гидом. Но, когда он слег с воспалением легких, мне пришлось одной идти в магазин. Однажды я взяла две пустые молочные бутылки, пошла в молочный магазин и попросила бутылку молока. Но пожилая неулыбчивая женщина за кассой отказывалась взять деньги и продолжала твердить свое "нет". К моему смущению, все покупатели вскоре присоединились к нашему разговору. На самом деле все оказалось очень просто: две пустые бутылки стоили больше, чем одна полная. В Москве бутылки стоят дорого и есть много магазинов, где только и делают, что скупают у населения пустые бутылки.

Атмосфера на улицах и в магазинах была не такой уж веселой. Русские, особенно крупные и сильные женщины, работавшие в магазинах и убиравшие улицы, никогда не улыбались. Всегда переполненное метро тоже управлялось женщинами. Это было самое чистое, роскошно украшенное и самое оперативное метро из всех, которые я видела в мире.

На улицах и в магазинах текла безлико-мрачная толпа. Но нищих я не видела. Все были одеты по погоде, и никто не выглядел истощенным. Мне казалось, что жители этого огромного города проводят большую часть дня, путешествуя на метро или разгуливая по улицам в поисках покупок.

Мне не хватало обычной вежливости. В метро мне редко уступали место, но я была поражена тем вниманием, которое оказывалось женщинам с детьми. Почти у каждого пассажира, в руках был портфель или хозяйственная сумка, а сев в поезд, все немедленно начинали читать.

Разруха и лишения послевоенной России уже ушли в прошлое, и большая часть товаров широкого потребления сегодня вполне доступна, чего нельзя сказать о предметах роскоши. Если вы увидите в метро зевающего человека, его искусственные зубы будут скорее из железа, чем из золота.

Водка и вино служат в России убежищем от тягот и скуки повседневной жизни. В России водку никогда не тянут глотками, а опрокидывают стакан залпом. Никогда в жизни я не видела такое количество пьяных. Шатаясь по зимним улицам или лежа в снегу, они, должно быть, замерзают до смерти, если их вовремя не спасут. Мне сказали, что всякого, кто откажется им помочь, ожидает большой штраф.

Моим первым потрясением стал человек, напившийся уже в восемь часов утра, возможно, это был рабочий, возвращавшийся с ночной смены. Власти все еще пытаются бороться с пьянством, удорожая водку и коньяк, но привычка пьянства неотделима от русской жизни.

Однажды в маленьком кафе Кима назвали хулиганом, когда он очень вежливо попросил довольно грубого молодого человека пересесть за другой столик. Часто случалось, что в почти пустом ресторане подходил какой-нибудь товарищ и почему-то садился именно за наш стол - к этому странному обычаю я никак не могла привыкнуть, и, тем более, мы не могли тактично объясниться с нашим ограниченным запасом русских слов.

Сегодня главная проблема - не отсутствие наличных денег, а отсутствие продуктов питания и свежих руктов. Например, с началом зимы я видела огромные очереди за апельсинами, которые стоили очень дорого; лимоны и грейпфруты вообще были большой редкостью.

Русские издавна привыкли жить просто и скудно. Средняя семья существует на диете из хлеба, картошки, свеклы, капусты, различных соленостей, сушеных грибов и селедки. Нашим основным занятием были поиски хороших продуктов -лососины, колбас, красной и черной икры и консервированных овощей, чудных болгарских томатов, джемов и фруктов - но, как только эти вещи появлялись в магазинах, они немедленно раскупались.

…В эту первую зиму была нехватка муки. Соответственно, продажа хлеба была строго ограничена. Экстравагантная хрущевская затея с целинными землями провалилась, и 1963 год стал неурожайным. Но Сергей нас не забыл: время от времени он приходил с одним-двумя пакетами муки. Он также приносил нам крупу, из которой можно было варить вкусную кашу. Мне казалось очень странным, что старший офицер разведки должен заниматься такими тривиальными делами, но в то же время я была ему чрезвычайно благодарна.

После нескольких недель всех этих хозяйственных ребусов мы начали утомительный, хотя иногда забавный, опрос потенциальных экономок, которых приводили наши русские друзья. Первые две или три кандидатки сочли нашу четырехкомнатную квартиру чересчур большой и явно не хотели заниматься уборкой. Я пыталась объяснять, что я сама тоже люблю работу по дому и что готовить мы будем вдвоем с Кимом, что мы действительно любили делать. Но я, вероятно, напугала некоторых из них, сказав, что кроме ежедневной уборки и покупок им придется, по меньшей мере, раз в неделю натирать полы и выбивать ковры.

Я обнаружила, что нашим русским друзьям труднее всего было найти экономку, которая считалась бы доверенным членом партии, не стала бы слишком много болтать и была бы готова работать у иностранцев, чье знание русского языка все еще было ограниченным.

Одна из кандидаток сразу потеряла свой шанс, когда спросила, какую униформу и туфли я собираюсь для нее купить; очевидно, она работала в посольстве, поскольку до нее никому в голову не приходили подобные запросы, кроме обычного фартука. Оплата была хорошей, а часы работы, с девяти до четырех, кроме субботнего вечера и воскресений, вполне удобными.

Наконец, появилась немолодая женщина, которая после обычной беседы через переводчика сказала, что ей нравимся и мы, и наша квартира. Наша приязнь была взаимной. Мы дали ей денег, чтобы купить хлеб и молоко, и она ушла, пообещав вернуться утром. Но на следующее утро она была едва жива, держась за сердце и очевидно, стараясь объяснить жестами, что по дороге на работу у нее был инфаркт. Мы были подавлены, но одновременно немного скептически настроены, поскольку уже знали, как русские одержимы состоянием своего здоровья и особенно боязнью сердечных заболеваний. У них даже есть необычайная теория, по которой поездка на море вредит сердцу. Они привыкли к лекарствам, как наркоман - к своему зелью, и постоянно бегают в аптеку. Я нигде не видела такого количества аптек. Но в результате Анна, наша новая экономка, решила, что выживет, и через два дня вернулась на работу.

Ей было около 55 лет, жила она на небольшую пенсию. Мы платили ей тридцать рублей в месяц, что было хорошей зарплатой. К удовольствию Кима мы вскоре узнали, что ее дочь была пилотом гражданской авиации. С точки зрения Кима, этот факт был еще одним замечательным подтверждением превосходства Советского Союза.

Несколько недель спустя Анна неожиданно объявила, что увольняется. Она была близорука, но отказывалась носить очки; в результате ее попытки очищать ковры и полы от птичьего корма и перьев были безуспешными. Поэтому иногда мне приходилось делать это самой, зная, что у нее и так хватает работы со стиркой, покупками и приготовлением ее изумительных борщей.

Когда Сергей спросил ее, почему она хочет от нас уйти, Анна сказала, что мадам слишком много работает. Я извинилась и пообещала никогда больше этого не делать. После этого я пылесосила все ковры и квартиру по воскресеньям, и мы с Анной замечательно ладили. Она любила еду, которую мы готовили, и, особенно, апельсиновое мороженое из свежего апельсинового сока с добавкой чудесных взбитых сливок. За это мороженое она целовала меня в обе щеки. И, когда Ким готовил что-нибудь из ее любимых блюд, я обычно говорила: "Теперь ты сходи на кухню и получи поцелуй вместо меня".

Анна была сердечной, разумной и сильной женщиной. Она освободила нас от ослиной хозяйственной работы и гонки по магазинам, и позволила заняться собственными делами и развлечениями. Она появлялась каждое утро с буханкой хлеба и бутылкой молока, иногда приносила масло, яйца или какую-либо редкость, найденную в киоске. Раз или два в неделю она ездила на базар с большим списком покупок.

Несмотря на все описанные трудности, мы жили очень привилегированно, пользуясь всеми правами иностранцев, хотя будучи совершенно отделенными от маленькой московской колонии иностранных дипломатов и журналистов.

Все эти иностранцы, с которыми я никогда не встречалась, жили в шести так называемых "дипломатических домах", рассеянных по городу и охраняемых милиционерами. Советская организация, называемая УПДК (Управление дипломатическими корпусами. - прим. пер.), обеспечивает необходимых шоферов, прислугу и переводчиков - с помощью этого метода власти могут постоянно присматривать за иностранцами. Это - маленькая, обособленная община, члены которой хорошо знают друг друга, но всегда рады встретить новое лицо.

Хотя мы были отделены от этой общины и находились под своим собственным контролем (правда, совсем другого рода), тем не менее, мы тоже пользовались самой значительной из всех привилегий - иностранным банковским счетом ГУМа, доступным обычно только для посольств. Но с помощью наших русских друзей и моего американского паспорта мы смогли открыть счет в этом гигантском магазине, где находится лучший в Москве продуктовый отдел.

Примерно каждые две недели мы составляли по-русски детальный список, который Анна зачитывала по телефону заведующему отделом. Мы заказывали дивные телячьи вырезки, красную икру, консервированные фрукты и овощи, лучшие сорта советского шампанского, вина, пиво и содовую воду. Все эти вещи доставлялись прямо на квартиру жизнерадостным молодым человеком в аккуратной белой куртке. За доставку надо было платить наличными.

Многие иностранные дипломаты получают свежие овощи поездом из Финляндии, поскольку зимой в России практически не найти ни овощей, ни фруктов. Но мы не беспокоились, к тому же два-три раза в год мы могли заказать вместе с Маклинами через одну датскую фирму все то, чего не было даже в ГУМе.

ГУМ - это торговый перекресток для русских со всех концов страны. Здесь можно купить все: от самой лучшей икры и вина до велосипедов и булавок. На первом этаже можно выпить шампанское в баре, но за него, как и за все прочее, надо выбить чек в кассе. Однажды, когда мы пили шампанское, я увидела пожилого человека в высоких сапогах с явно монгольскими чертами лица, который заказал бутылку вина и, не сходя с места, выпил ее до дна.

Рядом с баром продают пирожки с мясом, которыми торгуют по всему городу. Похоже, что по-настоящему в России едят только раз в день, все остальное время там чем-нибудь закусывают. Например, в театре спектакли начинаются рано - в семь часов вечера. К первому перерыву большинство зрителей уже в буфете. Еще в России очень любят мороженое, независимо от температуры на улице. В самый сильный холод по ГУМу бродят продавщицы мороженого со своими подносами.

ГУМ - это единственное место в городе, которое я обнаружила, где можно было свободно разгуливать, не сдавая в гардероб шубу, шапку и сапоги. Во всех ресторанах, гостиницах, музеях, концертных залах и Большом театре это было обязательной, скучной и длительной процедурой.

Мы с Кимом не особенно любили огромные, претенциозные гостиницы вроде "Украины" и "Националя". Стараясь избежать нежелательных встреч с теми, кто может нас узнать, мы туда никогда не ходили. Мы предпочитали старомодное очарование "Метрополя", куда часто ходили завтракать. Бывали мы также в "Праге" и в "Арагви".

После того как Ким заканчивал беседы с русскими коллегами в своем кабинете, они иногда приглашали нас на ленч в ресторан на старом судне на Москве-реке - мне там очень нравилось, и там практически не бывало иностранцев. Теперь мне кажется просто чудом, что за все долгие месяцы жизни в Москве мы ни разу не наткнулись на кого-либо, кто бы нас узнал; мы ходили свободно и открыто везде, где хотели.

Коллеги Кима - Сергей, его очень молодой и не очень умный помощник Виктор и третий человек, который бегло говорил по-немецки, но чьего имени я никогда не знала - были всегда очень добры ко мне. Они особенно старались помочь мне приспособиться к новой жизни в России. Они постоянно приносили мне журнальные статьи об искусстве и спрашивали, на какие концерты и оперы я хотела бы сходить. С самого начала они организовали для нас получение лондонской "Таймс" для Кима и "Нью-Йорк геральд трибюн" - для меня. Маклины получали "Обсервер", который по прочтении передавали нам. Помимо нашей огромной библиотеки русские друзья постоянно приносили американские и английские журналы, так что чтения нам хватало. Другим постоянным каналом связи с внешним миром были утренняя и вечерняя сводки новостей Би-Би-Си.

Наблюдая за тем, как я сражаюсь с языком, холодом и неизбежными ограничениями нашей жизни, русские предположили, что я недовольна. Прежде всего, они, конечно, думали о Киме. Но они знали, что, если я стану беспокойной и сварливой, это может плохо повлиять на работу Кима и, возможно, на его самочувствие, поэтому КГБ решил обо мне позаботиться.

Однажды утром, после долгого заседания за закрытыми дверьми кабинета Кима, я узнала, что все заседание было посвящено мне. Ким несколько раз спросил, чем я хотела бы заниматься, и я выдвинула две идеи. Меня очень интересовали техника изготовления старорусских лакированных шкатулок (палехских - прим. пер.), впервые появившихся во времена Петра I и еще изготовляемых в двух небольших деревнях под Москвой. Теперь это ремесло исчезало, качество росписей значительно ухудшилось. Эти шкатулки иногда появляются в лондонских антикварных магазинах, но их можно найти также и в ГУМе, и в некоторых магазинах для иностранцев, расположенных в центральных гостиницах Москвы и Ленинграда. Я начала свою коллекцию с двух изящных шкатулок, подаренных мне Кимом. Но прелестные старые росписи, часто вдохновленные классическими русскими операми, исчезали, быстро сменяемые портретами членов правительства.

Я очень хотела съездить в эти подмосковные деревни и изучить их технику. Мне также хотелось принять участие в реставрации старых фресок и икон, которой постоянно занимались во многих русских церквах, поскольку когда-то я целое лето изучала технику фресок в Калифорнии под руководством мексиканского художника Диего Риверы. Кроме того, я хотела побольше узнать об иконах и технике их очистки. Ким выдвинул эти идеи своим русским друзьям, но те не проявили никакого энтузиазма. Они были уверены, что прежде всего я должна выучить язык, чтобы суметь заниматься выбранной мною работой. Я была полностью не согласна. Я занималась со многими иностранными художниками и знала, что языки были не так уж важны.

К концу зимы мы вместе с Кимом начали заниматься русским языком с женщиной-профессором Московского университета, которая приходила к нам домой три раза в неделю. Каждое занятие продолжалось два часа. Начали мы с пылом, но у меня не было таланта к языкам, а Киму они давались легко. Скоро он намного меня опередил, и я начала чувствовать себя совершеннейшей тупицей. Я возненавидела наши совместные уроки. В результате мой боевой дух пропал, я почти ничему не научилась и стала еще более зависимой от Кима. Так что мои шансы на то, чтобы стать самостоятельной, заводить друзей или заниматься работой, которая мне нравилась, свелись к нулю.

Но жить было не скучно. Ранней зимой у наших попугайчиков появилось потомство, и, глядя на вылупившуюся из яйца голубую головку, Ким был возбужден не меньше, как если бы оттуда появился сам Никита Хрущев.

Русские очень любят цветы и выхаживают изо всех сил свои оконные цветники, несмотря на страшные холода. В городе цветы считаются роскошью, и русские выстаивают огромные очереди, чтобы заплатить рубль за один-единственный тюльпан. Цветочные магазины берут с налета в те дни, когда они получают свежие запасы, так что мы держали под наблюдением небольшой магазинчик рядом с нашей станцией метро. Однажды там появился гигантский фикус - как раз то, что требовалось для пустого угла в нашей гостиной. Но продавщица сказала, что фикус не продается, а предназначен только для декорации. Ким был настойчив и, в конце концов, убедил директора расстаться с его приобретением. Несмотря на размер и вес, Ким обхватил фикус обеими руками и, пошатываясь, добрел до дома. Фикус стал источником нашей гордости и радости на несколько месяцев, пока он неожиданно не начал чахнуть и совсем завял.

Пиком каждой недели были наши поездки на Главпочтамт, где у Кима был свой почтовый ящик номер 509. На дорогу уходило от тридцати до сорока минут на метро, включая пересадку. Мы бывали очень огорчены, если в ящике ничего не было. Но русские начали беспокоиться, что какой-нибудь агент, зная номер ящика, может проследить нас до дома. В результате они устроили так, что вся наша почта переправлялась в почтовое отделение рядом с нашим домом. Это было и безопаснее, и намного удобнее, поскольку Анна могла зайти туда по дороге в квартиру.

Нашим огромным наслаждением и отдыхом была музыка. Мы были постоянными клиентами магазина пластинок на улице Горького. У Кима была большая коллекция русских опер и красноармейских маршевых песен. Мы редко пропускали представление в Большом театре или во Дворце съездов. Однажды, на концерте камерного ансамбля Баршая в консерватории, мы мельком видели английского посла сэра Хамфри Тревелина, которого мы оба очень уважали. Я часто спрашивала себя, заметил ли он нас. Последний раз мы встречались с ним на завтраке в Бейруте в честь отца Кима, знаменитого исследователя Ближнего Востока Джона Филби, за несколько дней до его смерти в сентябре 1960 года. В Москве я несколько раз видела проезжавший по улице автомобиль сэра Хамфри, и мне ужасно хотелось остановить его. Но что я могла сказать английскому послу? Я знала, что его официальный пост и личный кодекс чести не позволят ему тратить время на изменников.

Я потратила много месяцев, делая нашу квартиру более комфортабельной. У одной стены я расположила секцию из четырех частей, где находились радиоприемник, проигрыватель и магнитофон. Там же были ящики для альбомов, папок, принадлежностей для рисования и многочисленные полки с коллекцией археологических находок, собранных на Ближнем Востоке, и других сувениров из Южной Америки, Мексики, Испании и Турции.

В начале июня мы вернулись в Москву из месячной поездки вниз по Волге до Астрахани, чувствуя себя здоровыми и отдохнувшими. Сергей встретил нас на набережной с замечательной вестью: наше долгожданное имущество наконец-то прибыло из Бейрута в Россию и мы могли его получить. Вместе с Сергеем мы отправились на склад, где получали свои посылки дипломаты и другие иностранцы. Наш контейнер, на котором было крупно написано ФИЛБИ, стоял рядом с ящиком, где находились вещи американского журналиста, только что высланного из СССР.

Наш контейнер был таким огромным, что пришлось открыть его прямо на улице у входа в наш дом. Небольшая группа бабушек, наблюдая одним глазом за своими внуками, созерцала с большим любопытством распаковку моего бахрейнского сундука, бронзового подноса, восточных ковров, пятидесяти картин, всевозможных маленьких столиков и большой коллекции всяких предметов домашнего обихода. Сам контейнер мы продали под гараж, поскольку дерево стоит в Москве очень дорого и его трудно было достать. К этому времени наша квартира начала терять свой суматошный вид и стала все больше походить на наш старый дом в Бейруте. В бывшей столовой я устроила себе студию, а гостиная расцвела и ожила с помощью цветов, книг и птиц.

Когда мне понадобилось развесить картины, я позвонила управдому и попросила его прислать рабочих, чтобы вбить гвозди в цементные стены. В тот же вечер пришли два человека, которым Ким, пребывавший в товарищеском настроении, предложил перед работой выпить немного водки. Это была ошибка. Почти ни один гвоздь не попал в мои отметки. Зато через два часа, выпив еще одну бутылку, рабочие сумели правильно вбить все гвозди и развесить по местам все картины.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я полностью осознала, под каким строжайшим контролем мы находимся. Русские не собирались рисковать. Я не совсем понимала, чего именно они боятся, пока Ким не намекнул, что, по их мнению, англичане, а возможно, даже ЦРУ, могут попытаться его убить, если смогут его найти.

В результате нам разрешили передвигаться в исключительно ограниченном кругу. Нас изолировали от дипломатов, изолировали от прессы. Даже маленькая группа западных изгнанников, с которыми нам было разрешено встречаться, казалась мне какой-то компанией теней. Мы видели их только изредка, да и то я не узнала толком никого из них. Когда мы попросили встретиться с нашим близким другом, корреспондентом Би-Би-Си Эриком де Мони, русские ответили: "В другой раз".

Даже Сергей, опекавший нас с первых дней приезда, все еще сохранял осторожность, хотя всегда был вежливым и предупредительным. Он никогда не приглашал нас к себе домой. Мы так и не познакомились с его женой, хотя однажды встретили его маленькую дочь, которая ехала вместе с нами на ноябрьский парад.

Моя жизнь становилась ужасно одинокой. Я была вынуждена чаще видеться с Мелиндой Маклин, которая мне не особенно нравилась. Другим "западником", с которым я часто виделась в тот год, была Хильда Перхам, миловидная английская коммунистка, работавшая в англоязычной газете "Москоу ньюс". Хильда жила в том же доме, где жил Берджес, и они были хорошими друзьями. Еще был Питер Темпест, корреспондент "Дэйли уоркер", со своей югославской женой, которую мы встретили только один раз.

Еще одним светским знакомым стал очаровательный русский писатель и ученый, который провел несколько лет в тюрьме, но как-то пережил сталинские чистки. Он жил в одной крошечной комнате, переполненной сотнями книг, с надеждой ожидая переезда в большую квартиру. Вместе с Дональдом Маклином он ездил летом в Самарканд.

Я не очень продвинулась в разговорном языке (хотя и научилась разбирать алфавит); мою затею хоть чем-то себя занять власти отклонили; и у меня не было друзей. Я жила, запертая в квартире, и уже захотела, чтобы Ким принял предложенные ему автомашину и загородную дачу. А главное, мои отношения с Кимом больше не были теми доверительными и искренними, какими они были в Бейруте.

Я еще не полностью оправилась от того шока, который испытала, узнав, что мой муж вовсе не был тем человеком, за которого я его принимала. Я была обманута в прошлом и знала, что он никогда не будет мне полностью доверять. Ким приложил все силы, чтобы перевезти меня в Москву, но теперь между нами выросла стена. Я даже начала задумываться, не получил ли Ким инструкции жениться на американке, и эта страшная мысль стала моим повседневным кошмаром.

Чем тревожнее мне было на душе, тем яснее я замечала, что Ким был вполне доволен своей жизнью. Я поражалась его дисциплине, его готовности принять образ жизни, который он едва ли мог вообразить. Он был занят изучением русского языка, по утрам печатал на машинке, ходил со мной на концерты, в оперу и на балет, и расслаблялся, читая или готовя еду. Он быстро превращался в советского гражданина. Он, но не я.