Союзники и второй фронт

Союзники и второй фронт

Эренбурга отзывают обратно в Москву. Люба и Ирина тоже вернулись в столицу. Их дом в Лаврушинском переулке пострадал от бомбежек, и они все втроем поселяются в гостинице «Москва» — массивном сером здании, построенном в тридцатые годы для членов Коминтерна. Только одна вещь в комнате принадлежит Эренбургу — картина Марке: парижский мост, утопающий в тумане. Члены семьи в трауре: Борис Лапин, муж Ирины, пропал без вести где-то под Киевом. Стояла необыкновенно суровая зима, начались перебои с продовольствием. Из Крыма приехал поэт Илья Сельвинский, участвовавший в освобождении Керчи; он привез первые сведения о массовом истреблении евреев: были обнаружены целые траншеи, заполненные тысячами мертвых тел — жертв Einsatzgruppen, этих полувоенных «особых отрядов» состоящих из эсесовцев, немецкой полиции и местных полицаев, предназначенных для поголовного уничтожения евреев и цыган.

Эренбург добивается отправки на фронт, но его не отпускают из Москвы: он нужен, чтобы вести пропаганду на зарубежные страны. В марте 1942 в Москву прибывает посланник Национального комитета Свободной Франции из Лондона, генерал Эрнест Пети. Разумеется, Эренбург станет его и посла Свободной Франции, Роже Гарро, постоянным собеседником и другом. После сложных дипломатических переговоров, через несколько месяцев прибудут тридцать военных летчиков эскадрильи «Нормандия», сформированной Комитетом на Ближнем Востоке. После совместных боев с советскими летчиками, Сталин ее переименует в эскадрилью «Нормандия — Неман». В Орле, где размещалась их база, не смолкали толки о французских «аристократах», прибывших в советскую Россию сражаться бок о бок с русскими, а об их победах над местными девушками ходили легенды. В апреле 1942 года роман «Падение Парижа» получает Сталинскую премию, закрепляя советскую версию капитуляции Франции: согласно Эренбургу, буржуазия, напуганная победами Народного фронта, предпочла войне с фашистами войну против компартии и трудящихся. Забыт и советско-германский пакт, забыт позор, который пал на головы французских коммунистов после его подписания. Шарль де Голль из Лондона присылает Эренбургу поздравительную телеграмму. Несмотря на то что роман во многом походил на раскрашенный муляж из папье-маше, несмотря на все извращения исторической правды, в книге ощущается неподдельная горечь: автор не может простить Франции отречение от республиканских традиций.

Но не к Франции сейчас обращены взоры советских людей, а к двум свободным от немцев странам — Великобритании и Соединенным Штатам (Америка заявила о вступлении в войну в конце 1941 года). На них возлагались огромные надежды, особенно с июня 1942 года, после подписания договора между Англией и СССР: в советской прессе этот договор приравнивался к официальному заявлению об открытии второго фронта. Второй фронт, который собирались открыть союзники на западе, принес бы значительное облегчение Советскому Союзу: ведь на Восточном фронте в это время сосредоточена почти вся германская армия. Когда же?

Эренбург ощущает как бы личную ответственность за поведение западных союзников. Ему хотелось бы представить их в выгодном свете, однако скептицизм берет верх. В преддверье визита Черчилля в Москву в июле 1942 года, Эренбург первым предсказывает, что речь пойдет о том, «почему в 1942 году второго фронта не будет»[404]. Резкий тон статей Эренбурга, грубые выпады в адрес союзников, не проходят незамеченными на Западе. Александр Верт вспоминает о разговоре, который состоялся у него с представителем президента Рузвельта Уилки Уэнделлом: «Если бы я повторил все те неистовые речи, — сказал Уэнделл, — которые я слышал вчера на обеде от Симонова, Эренбурга и Войтехова, со всеми оскорблениями по адресу союзников, я думаю, это произвело бы очень скверное впечатление в Штатах…»[405] Он, конечно, сочувствует трагедии русского народа, но все же полагает, что можно было бы выражать свои чувства в более деликатной форме… Однако Эренбург не собирается смягчать формулировки. Он уверен, что медлительность англичан и американцев в открытии второго фронта объясняется холодным расчетом: союзники дожидались, когда вермахт будет окончательно обескровлен ценой жизни русских. Летом 1942 года почти все иностранцы, приезжавшие в Москву, полагали, что поражение Советского Союза в войне неизбежно. Но как и Уэнделла, их изумляла стойкость русских. «Мне надо решить одну мудреную задачу, — пишет Уэнделл. — Как объяснить американской публике, что русские находятся в критическом положении, а при этом их моральное состояние превосходно?» Силой духа своего народа восхищается и Эренбург, испытывая огромную гордость за свою страну. И если он пишет о русском противостоянии как о «чуде», это подлинный пафос, а не обычная пропагандистская риторика. Говоря о битве за Севастополь, продолжавшейся 250 дней, он не без чувства превосходства упоминает о сдаче англичанами Тобрука: «Мы видели капитуляцию городов, прославленных крепостей, государств. Но Севастополь не сдается. Наши бойцы не играют в войну. Они не говорят: „Я сдаюсь“, когда на шахматном поле у противника вдвое, втрое больше фигур»[406].

Сравнение с иностранцами не только оттеняет героизм родного народа, вырастающего под пером Эренбурга до сказочного исполина, но и выводит на первый план главного богатыря — Сталина. Эренбург не хочет видеть личной ответственности вождя за трагический исход наступления под Харьковом в мае 1942 года: приказ о наступлении был отдан лично Сталиным, вопреки протестам штабов, знающих, что солдаты посылаются на верную смерть. Тысячи загубленных жизней не помешают, однако, Черчиллю во время своего визита в Москву пропеть хвалу «великому государственному деятелю и воину»[407].