Бесконечное бегство
Бесконечное бегство
Жизнь шла своим чередом: первая волна погромов прошла, однако в любой момент расправы могли возобновиться. Красная армия готовилась перейти в наступление. Эренбург и Люба при первой же возможности покинули Киев и отправились в Крым, в Коктебель к Максимилиану Волошину. Путешествие было опасным, но оставаться в городе было еще страшнее: «Мы ехали неделю до Харькова. На станциях в вагоны врывались офицеры или казаки: „Жиды, коммунисты, комиссары, выходи!..“ <…> Мы ехали добрый (нет, недобрый) месяц, зарывались в темные углы теплушек, валялись в трюме пароходов, среди больных сыпняком, которые бредили и умирали, лежали, густо обсыпанные вшами. Снова и снова раздавался монотонный крик: „А кто здесь пархатый?..“ Вши и кровь, кровь и вши…»[117] И все же им повезло. На барже, шедшей из Мариуполя в Феодосию, Эренбурга спас белый офицер, вырвав его из рук казака, намеревавшегося «окрестить» еврея в ледяной воде.
Они сделали остановку в Ростове-на-Дону, куда стекались все беженцы из Киева. Там царили антибольшевистские и антисемитские настроения — эти два слова уже стали синонимами. Нередко Эренбург задается вопросом о том, насколько честны спасители России. Его статьи с библейскими названиями — «На пути в Дамаск» и «Тридцать сребреников» — прозвучали как набат. «Вирус большевизма» уже заразил всю нацию, ибо белогвардейцы, грабящие евреев с именем Христовым на устах, — это победа материализма и нравственного релятивизма, которые проповедуют коммунисты. Одни ли большевики виноваты в этом? И Эренбург отвечает: «Только чудо преображения русского народа на краю смерти может спасти родину»[118].
В ожидании великого чуда преображения русского народа Илье и Любе необходимо было совершить несколько мелких чудес, чтобы выкарабкаться из бесконечных злоключений. Когда они наконец добрались до Коктебеля, у них из всего имущества остались только Любины украшения да стихи Ильи. В этом благословенном приюте им довелось пережить жуткую зиму. Весной Эренбург открыл детский сад для местных крестьянских ребят. Родители время от времени приносили ему продукты — сыр, яйца; однако, увидев рисунки и фигурки, вылепленные детьми, осудили воспитателя: «Это жид и большевик, он хочет перегнать детей в дьявольскую веру»[119]. Потом случилось самое страшное: Люба заболела тифом. Денег на лечение не было, да и лекарств нельзя было достать. Александр Мандельштам, брат Осипа, поехал верхом в Феодосию за шприцем. Понадобился спирт, но крестьяне отказывались его продавать: «Хочешь пить, садись, нальем, а на вынос нет»[120]. Проведя несколько недель между жизнью и смертью, Люба выздоровела, но тут же случилась новая беда: солдаты генерала Врангеля, занявшего Крым, арестовали Осипа Мандельштама как большевистского шпиона. Его удалось освободить в последнюю минуту благодаря вмешательству Волошина.
Илья проводил долгие часы вынужденного безделья у изголовья Любы. Загнанные на край земли, одинаково чуждые белым и красным, Эренбург и Мандельштам вели длинные споры про «сумерки свободы». Впоследствии Эренбург напишет: «Поэты встретили революцию бурными вскриками, кликушескими слезами, плачем, восторженным беснованием, проклятьями. Мандельштам один понял пафос событий<…> постигнув масштаб происходящего, величие истории творимой, после Баха и готики прославил безумье современности»[121].
Эренбург постепенно проникается этой мудростью. В стихотворениях, объединенных в поэтический цикл «Раздумья», он клянется, что отрекся от старого мира:
Смердишь, распухла с голоду, сочится кровь и гной
из ран отверстых,
Вопя и корчась, к матери-земле припала ты.
Россия, твой родильный бред они сочли за смертный,
Гнушаются тобой, разумны, сыты и чисты. <…>
Суровы роды, час высок и страшен.
Не в пене моря, не в небесной синеве,
На темном гноище, омытый кровью нашей,
Рождается иной, великий век.
(«России»)[122]
Эренбург видит, что наступает новый век, но не признает его своим. Словно римлянин эпохи упадка империи, он слышит тщетные пророчества, видит, как «родные могилы весело топчут буйные табуны», и глядит «на зарю, едва розовеющую, моего посмертного дня»[123]. Он пишет: «Отрекаюсь, трижды отрекаюсь / От всего, чем жил вчера / <…> Принимаю твой крест, безверье…»[124].
Между тем Красная армия неуклонно наступает. На западе разбит Деникин, и Киев в третий и последний раз занят большевиками. Только в Крыму армия Врангеля еще оказывает сопротивление. Однако к концу лета 1920 года ее судьба была предрешена — гражданская война уже подходила к концу. Больше не надеялись на высадку англичан, белые офицеры и беженцы в панике толпились в порту, чтобы бежать от красных. Эренбург и Мандельштам могли бы бежать вместе с ними, но выбрали другой путь — тот, который вел в советскую Россию.
Путь этот шел через независимую республику Грузию, меньшевистское правительство которой поддерживало дипломатические отношения с Москвой. Эренбург и Люба пережили очередную порцию приключений; в шаланде контрабандистов они добрались до грузинского берега, а затем добрались до Тбилиси, где встретились с братьями Мандельштам. Две недели, проведенные в Грузии, показались им «лирическим отступлением» в ходе их долгой одиссеи. Здесь царили мир, изобилие и цивилизованные нравы. В Тбилиси их «с роскошью средневековых князей»[125] принимали два замечательных поэта, Паоло Яшвили и Тициан Табидзе. Вкусив всех прелестей этого европейского Востока, Мандельштам и Эренбург отправились к российскому послу. И здесь произошло очередное чудо. Несмотря на то что они прибыли из местности, занятой врангелевцами, и что они отнюдь не являлись пламенными революционерами, им были выданы визы. Более того, им была доверена диппочта, что значительно повысило их статус и, соответственно, увеличило шансы благополучно добраться до места назначения.