Пушкин и Булгарин

Булгарин и Греч основали частную газету «Северная Пчела» в 1825 г. Бывший капитан французской армии Тадеуш (Фаддей) Булгарин был близок к декабристам и до их выступления придерживался либеральных взглядов. Рылееву он внушил такое доверие, что перед арестом тот отдал ему на сохранение свой архив. После событий 14 декабря в Петербурге был распространён пасквиль, авторы которого утверждали, что «сучья обрублены, дерево остаётся»: известные возмутители и злодеи, Булгарин и Греч, избежали наказания[125]. 9 мая 1826 г. царь отдал столичному генерал-губернатору приказ иметь «под строгим присмотром» известного издателя журналов Булгарина[126]. Журналиста обвиняли в том, что его издания пропагандировали революционные и либеральные идеи, породившие злодейство. Доносы поставили литератора в трудное положение. Страшась за будущее, Булгарин предложил свои услуги тайной полиции. Поданные им в III Отделение Записки посвящены были обличению вольнодумства и средствам к искоренению либерализма.

III Отделение умело вознаграждать своих агентов. Булгарин желал поступить на государеву службу и добился желаемого. 22 ноября 1826 г. шеф жандармов был на докладе у Николая I и получил подпись на указе о пожаловании «за похвальные литературные труды» Фаддею Булгарину чина VIII класса и определении его на службу с окладом[127]. Император не избавился от недоверия к недавнему либералу, и Бенкендорф определил его не в своё ведомство, а в Министерство просвещения.

Интерес к творчеству Булгарина побудил ряд исследователей пересмотреть вопрос о его связях с тайной полицией. Популярный писатель николаевской эпохи, утверждают они, не выдал властям ранее не известных правительству лиц, не получал денег от III Отделения, а значит, видеть в нём платного агента секретной полиции нет достаточных оснований[128].

Пушкин думал иначе.

В обществе никто не подозревал о сотрудничестве известного писателя с жандармами. Не знал об этом и Пушкин. Его внимание и симпатии всегда привлекали одарённые люди. Поэт с сочувствием следил за успехами Булгарина и относил его «к малому числу тех литераторов, коих порицание и похвала могут быть и должны быть уважемы»[129]. Пушкин лично познакомился с Булгариным осенью 1827 г. и стал частым гостем в его доме. 6 января 1828 г. Булгарин писал Ушакову, что Пушкин «скрытен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе… Он, кажется, полюбил меня»[130]. Свои письма Булгарину Александр Сергеевич подписывал так: «Голова и сердце моё давно ваши»[131].

Доверчивость и простодушие были в натуре Пушкина. Он и не подозревал, что имеет дело с завистником, человеком двуличным и непорядочным.

В донесении, поданном тайной полиции в 1826 г., Булгарин в угоду Бенкендорфу дал отрицательный отзыв о пьесе Пушкина «Борис Годунов».

В 1828 г. в открытой печати журналист осыпал поэта комплиментами: «В трагедии своей „Борис Годунов“ он доказал, до какой степени гибок талант его», «какое познание характеров, сердца человеческого, местных обстоятельств. Тени Шекспира, Шиллера, возрадуйтесь!»[132]

Следует отметить, что в 1827—1828 гг. доносы Булгарина на Пушкина, поданные в III Отделение, претерпели видимую перемену. Резко изменился тон его отзывов о поэте. Приятельские отношения с Пушкиным были тому главной причиной.

В ноябре 1827 г. Булгарин подал фон Фоку записку «О Пушкине», в которой писал: «Поэт Пушкин ведёт себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит Государя и даже говорит, что ему обязан жизнию, ибо жизнь так ему наскучила в изгнании… что он хотел умереть». На литературном обеде Пушкин сказал: «Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без Него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, свободу: виват!»[133]

27 декабря 1827 г. литераторы праздновали именины Греча, а Булгарин представил собравшимся стихи в его честь. Стихи были верноподданническими. «Куплеты, — доносил Булгарин, — начали тотчас после стола списывать на многие руки. Пушкин был в восторге и беспрестанно напевал, прохаживаясь:

И так молитву сотворя,

Во-первых, здравие царя!»[134]

6 июня 1828 г. Булгарин посвятил «Секретную газету» обличению Вяземского. «Бедный Пушкин, — завершил свой донос агент, — который вёл себя доселе, как красная девица, увлечён совершенно Вяземским, толкается за ним и пьёт из одной чаши, но, невзирая на весь соблазн со стороны Вяземского, Пушкин не говорит дурно о Государе. Это правда»[135].

Пушкин был полон благодарности Николаю I за то, что тот освободил его из деревенской глуши, и старался завоевать доверие императора. Тайная полиция, по всей видимости, ознакомила монарха с донесениями насчёт преданности Пушкина престолу и самодержцу. Государь не забыл собственных слов: «Господа, это мой Пушкин!» В 1827—1829 гг. он мог убедиться, что найденная формула стала реальностью. В своём дневнике Пушкин записал слова царя: «До сих пор он сдержал данное мне слово, и я был доволен им»[136].

Эти слова были произнесены в январе 1834 г., но имели в виду весь период, начиная с 1826 г. Всё сказанное объясняет, почему монарх безоговорочно закрыл дело о «Гавриилиаде». Поэма была написана до того, как поэт превратился в верноподданного.

Пушкин вполне дружески относился к Булгарину, пока не узнал о том, что имеет дело с доносчиком. 

По случаю войны с турками Бенкендорф покинул столицу и обосновался в главной ставке армии на Балканах при особе царя. Сюда ему доставляли агентурные донесения, включая «Секретную газету» с обзором новостей, которую составлял Булгарин. Получив булгаринскую газету от 30 мая 1828 г. (газета была рукописной и анонимной), граф счёл возможным познакомить с ней приятеля, Дмитрия Дашкова, бывшего тогда товарищем министра внутренних дел. Дашкова это донесение касалось самым непосредственным образом. Из доноса Булгарина следовало, что в Москве составилась партия для издания частной неправительственной газеты; издатели — люди весьма подозрительные, «ибо явно проповедуют либерализм»; «партию составляют князь Вяземский, Пушкин» и другие лица; их орудием будет Погодин, который «предан душою правилам якобинства». Вяземский и Пушкин через Жуковского будут действовать на Блудова, а через Дашкова или Нессельроде получат доступ к государю[137].

Булгарину недоставало интуиции. В своих доносах он чернил сановников, а среди них — бывших членов литературного общества «Арзамас». Само общество агент представлял как рассадник либерализма, его влияние на юношество оценивал как вредное[138]. Не рассчитав последствий, Булгарин восстановил против себя могущественные силы.

Дашков догадался, кто были авторы доноса, и сделал помету на «Секретной газете» : «…истинное побуждение их так ясно, что даже открывает мне имена их»[139]. По возвращении в столицу в 1829 г. Дашков известил о своём открытии собратьев по обществу «Арзамас» — товарища министра просвещения Дмитрия Блудова, Вяземского, Жуковского, Пушкина.

Разрыв Пушкина с Булгариным стал неизбежен. Литературные разногласия углубили пропасть.

Булгарин и Греч всеми силами противодействовали проектам издания частных газет, которые могли бы конкурировать с их изданиями. В 1830 г. Дельвиг при содействии Пушкина основал «Литературную газету» — к великому неудовольствию Булгарина. Новое издание было типично для того периода развития русской литературы, который характеризуют как «литературу дружеских кружков»[140].

Обстоятельства, казалось бы, благоприятствовали успеху предприятия. Слава Пушкина достигла апогея. «Литературная газета» публиковала произведения известных русских авторов, переводы модных западных писателей. Но издание на смогло завоевать ни столичных читателей, ни провинцию. Оно не стало выгодным «торговым предприятием».

Дельвигу не удалось потеснить издания Булгарина и Греча. Булгарин располагал правом на публикацию правительственных сообщений. Наличие официальной рубрики привлекало к его изданиям многих подписчиков. Булгарин и Греч успели создать постоянный круг читателей.

Бенкендорф старался быть любезным с Пушкиным, но с Дельвигом он не церемонился. Лицейский товарищ Пушкина Антон Дельвиг умер в 33 года. Хорошо осведомлённый цензор А.В. Никитенко сделал по этому поводу следующую запись в дневнике: «Публика в ранней кончине барона Дельвига обвиняет Бенкендорфа, который… назвал Дельвига в глаза почти якобинцем и дал ему почувствовать, что правительство следит за ним»[141]. Смерть друга потрясла Пушкина. Это обстоятельство сыграло не последнюю роль в отказе поэта воспользоваться разрешением на издание новой газеты, полученным им год спустя.

Правительство запрещало «Литературной газете» публиковать официальные новости. Этим правом пользовались издания Булгарина. Но не только поддержка властей и секретной полиции объясняла успех булгаринских журналов.

Против газеты Дельвига ополчились литераторы самых разных направлений — от Ф. Булгарина, издателя газеты «Северная Пчела» и журнала «Сын Отечества», до братьев Полевых, издателей «Московского телеграфа», и профессора Н.И. Надеждина, издателя журнала «Вестник Европы». Николай Полевой причислял Пушкина к устаревшему направлению дворянской литературы, олицетворением которого были Державин и Карамзин. Образованный филолог, Николай Надеждин называл поэму Пушкина «Граф Нулин» образцом романтического «цинизма» и «нигилистического изящества».

Противники «Литературной газеты» в один голос обвиняли Пушкина в «литературном аристократизме»[142]. Внешним поводом для такого обвинения было то, что газету вели барон А.А. Дельвиг, князь П.А. Вяземский, наконец, Пушкин, гордившийся принадлежностью к древнему дворянству. Вяземский напрочь отвергал это обвинение, исходившее от «полицейских» (Булгарин) и «кабацких» (Полевой) литераторов, и прибавлял, что людям «благовоспитанным и порядочным нельзя знаться с ними»[143].

Получив от Дашкова сведения о сотрудничестве Булгарина с секретной полицией, Пушкин постарался их проверить. В марте 1830 г. он процитировал в письме к Бенкендорфу слова Булгарина, хваставшегося тем, что пользуется «некоторым влиянием на вас» (шефа жандармов. — Р.С.). Бенкендорф и не думал отрицать связи с журналистом. Он лишь заметил, что встречается с ним редко, «лишь два или три раза в году, а последнее время виделся с ним лишь для того, чтобы делать ему выговоры»[144]. Булгарину не было нужды часто видеться с шефом жандармов, поскольку журналист поддерживал тесную связь с управляющим канцелярией III Отделения Максимилианом фон Фоком[145]. По словам Н.И. Греча, Булгарин водворился у Фока «в доме и посещал его ежедневно»[146]. В 1831 г. сам фон Фок известил Пушкина, что Булгарин и Греч — «единственные из всех литераторов, которые посещают меня и с которыми я иногда обмениваюсь литературными мнениями…»[147] В самом деле продажный журналист был подручным высшего чина секретной полиции.

Некоторые литературные начинания Булгарина были непосредственно увязаны с жандармской канцелярией. Пушкинская трагедия «Борис Годунов» имела шумный успех до её опубликования в печати. Поэт предполагал продолжить «Бориса» и написать историю Гришки Отрепьева. Но Булгарин затеял писать роман «Дмитрий Самозванец», надеясь опередить Пушкина. 29 декабря 1829 г. М.П. Погодин со слов барона Егора Розена сообщил С.П. Шевырёву, что пушкинского «Бориса Годунова» «удерживают в канцелярии» (управляющим канцелярии был фон Фок), пока не вышел «Дмитрий Самозванец» Булгарина[148]. Булгаринское сочинение увидело свет в феврале 1830 г. Пушкин обнаружил в нём некоторые подробности, которые могли быть заимствованы только из текста «Бориса Годунова»: их не было ни у Карамзина, ни у других историков. Эти подробности были выдуманы самим Пушкиным. Отсюда поэт сделал вполне обоснованный вывод о том, что Булгарин писал «Самозванца», имея под руками неопубликованную драму «Борис Годунов»[149]. Опасаясь разоблачения, литератор старался сделать так, чтобы его пьеса увидела свет ранее пушкинской, что сняло бы вопрос о литературном воровстве.

Булгарин был благодарен фон Фоку за содействие и подарил ему экземпляр «Дмитрия Самозванца» с дарственной надписью, называя управляющего канцелярии «истинным другом человечества, поборником истины, добрейшим и благороднейшим»[150].

18 февраля 1830 г. Булгарин направил письмо Пушкину, стремясь очиститься от обвинений по поводу романа «Дмитрий Самозванец».

«Милостивый государь Аллександр Сергеевич! с величайшим удивлением услышал я от Олина, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию „Борис Годунов“, переложив ваши стихи в прозу. … Говорят, что вы хотите напечатать в „Литер. газете“, что я обокрал вашу трагедию!»[151] Журналист уверял честью, что не читал пушкинскую пьесу, кроме отрывков. Но он говорил неправду.

7 марта Дельвиг опубликовал в «Литературной Газете» сугубо критическую рецензию на сочинение Булгарина. Она не была подписана, и Булгарин посчитал её автором Пушкина. И марта в «Северной Пчеле» появился оскорбительный памфлет «Анекдот», обличавший некоего французского поэта, «который долго морочил публику передразниванием Байрона и Шиллера (хотя не понимал их в подлиннике)». В сочинениях поэта нет ни одной высокой мысли или полезной истины; у него «сердце холодное и немое существо, как у устрицы, а голова род побрякушки»; он «бросает рифмами во всё священное, чванится пред чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в шитый кафтан… марает белые листы на продажу, чтоб спустить деньги на краплёных листах…»

Пушкину журналист противопоставлял себя как человека, верного долгу и чести. Себе он сочинил напутствие, исполненное высокомерия и плебейской грубости: «Трудитесь на поле нашей Словесности и не обращайте внимания на пасущихся животных, потребных для удобрения почвы»[152].

Общество признало гений Пушкина, но не избавилось от сомнений по поводу его репутации. Булгарин рассчитывал использовать это обстоятельство, чтобы смешать его с грязью. Он утверждал, что Пушкин торгует своими стихами, что он игрок и, более того, картёжный шулер, играющий краплёными картами, что он пресмыкается у ног сильных мира сего.

Пушкин был уязвлён низостью недавнего друга. Фактически Булгарин первым объявил войну Пушкину, и тот принял вызов. 6 апреля 1830 г. он опубликовал рецензию на мемуары Видока (Видок был осведомителем, а потом главой парижской тайной полиции), разоблачавшую Булгарина как доносчика и полицейского агента. В рецензии значилось: «Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сём случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений…»[153]

Пушкин не удовольствовался прозой и заклеймил своего неприятеля в стихотворных эпиграммах. Одна из них получила самое широкое хождение в обществе.

Не то беда, что ты поляк;

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, —

И тут не вижу я стыда;

Будь жид — и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.

Заполучив эту эпиграмму, Булгарин поспешил тиснуть её в апреле 1830 г. в «Сыне отечества». При этом он лишил её жала, поставив вместо слов «Видок Фиглярин» своё имя «Фаддей Булгарин». Указание на Видока обличало Булгарина как полицейского агента. Дельвиг пытался опубликовать эпиграмму без «исправления». Но цензура воспротивилась этому. Тогда Пушкин написал другую эпиграмму, напечатанную без подписи в альманахе Михаила Максимовича «Денница» в 1831 г.:

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин.

Беда, что скучен твой роман.

Сотрудничество Булгарина с III Отделением приобрело в 1828—1829 гг. самый интенсивный характер. Журналист регулярно представлял жандармерии и царю обзоры новостей, десятками писал доносы на разных лиц. По существу, Булгарин стал негласным советником при особе государя. Николай I не только читал его донесения, но и делал на них собственноручные пометы[154]. Однако в 1830 г. его влияние резко пошло на убыль.

Когда «Северная Пчела» напечатала ругательный отзыв о романе Загоскина «Юрий Милославский», Николай I пытался урезонить журналиста. На булгаринском письме от 25 января 1830 г. он начертал собственной рукой: «Критика не есть ругательство; ругать прилично тем, кто благородных чувств не имеет»[155].

Булгарин и Греч не вняли предупреждению и продолжали полемику. 30 января 1830 г. император повелел вызвать их в III Отделение и на сутки посадить на гауптвахту[156].

Арест Булгарина означал, что литератор лишился милости царя, а вместе с тем и поста негласного советника. Журналист прекратил составлять еженедельную «Секретную газету». Количество доносов на столичных чиновников резко сократилось[157]. Отныне III Отделение прибегало к услугам своего агента главным образом тогда, когда занималось польскими делами.

30 марта 1830 г. Жуковский направил письмо Николаю I, обвинив Булгарина в ложных доносах, а 1 апреля повторил свои обвинения в устной беседе[158].

Предупреждения Жуковского пали на подготовленную почву: раздражение против Булгарина в верхах общества и при дворе нарастало. Журналист обливал чиновников грязью, невзирая на звания и чины. Николай I должен был прислушаться к словам Жуковского и других «арзамасцев,» ставших жертвами булгаринских наветов.

24 марта 1830 г. Пушкин обратился к царю через Бенкендорфа с жалобой на Булгарина: «Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла»[159]. Обращение Пушкина было своевременным.

Булгарин не внял советам царя прекратить печатать грубую брань. В номерах от 22 марта и 1 апреля 1830 г. «Северная Пчела» опубликовала пасквильную рецензию на новую главу из «Евгения Онегина». Ознакомившись с рецензией, Николай I тут же написал Бенкендорфу записку следующего содержания: «В сегодняшнем номере „Пчелы“ находится опять несправедливейшая и подлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому предлагаю Вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; и если возможно, запретить его журнал»[160].

Предложение царя закрыть «Северную Пчелу» подтвердило, что время Булгарина миновало. К осени 1830 г. его положение стало столь шатким, что фон Фок обратился к Бенкендорфу со слёзной жалобой на партию Вяземского и Пушкина: «Вся эта партия главной своей целью поставила погубить бедного Булгарина, которого они считают одним из моих самых доверенных лиц. Они несомненно могут сильно повредить этому несчастному…»[161]

В булгаринский период жандармской цензуры поэт тщетно пытался получить разрешение на публикацию «Бориса Годунова». В июле 1829 г. Жуковский внёс поправки в текст трагедии, следуя пометам на рукописи. Бенкендорф представил исправленный вариант Николаю I, вдруг выразившему желание прочесть пьесу. На этот раз ему потребовалось не пять дней, а более трёх месяцев. В октябре император отклонил ходатайство Жуковского. Пушкин не получил об этом официального уведомления, но Жуковский посвятил друга в подробности[162].

Однако весной 1830 г. возникла новая ситуация. 16 апреля Пушкин обратился к Бенкендорфу с настойчивой просьбой о публикации «Бориса Годунова». Оспаривая мнение императора-цензора, он указывал на то, что все Смуты похожи одна на другую, что после воцарения нового монарха прошло много времени, и кажущиеся намёки на события, в то время ещё недавние, утратили значение. «Моя трагедия, — завершал свою мысль поэт, — произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю его величество простить мне смелость моих возражений…»[163]

Николай I подверг трагедию Пушкина критике, не читая её, а лишь следуя наветам Булгарина. Жуковский скомпрометировал продажного журналиста в глазах монарха. III Отделение не могло более использовать услуги самого ценного из своих агентов. 23 апреля 1830 г. Бенкендорф сообщил Пушкину по поводу драмы, что император разрешает её печатать под его, поэта, личной ответственностью[164].

Пушкин выиграл одно из самых длительных и трудных сражений с цензурой, хотя ему и пришлось исключить из пьесы три сцены. Через Катенина поэт обращался к актрисе Колосовой с предложением сыграть роль Марины Мнишек. Но при жизни автора его планы так и не были осуществлены.

Критики встретили «Бориса Годунова» не только похвалами, но и порицаниями. Творение Пушкина не было понято даже некоторыми из его друзей, в их числе Катениным. Николай I, долгое время отвергавший трагедию, переменил мнение, что делало ему честь. 9 января 1831 г. он велел передать Пушкину, что читает «Бориса Годунова» «с особым удовольствием»[165].

Перемены в отношении царя к сочинению вызвали улыбку у Пушкина. Он писал друзьям, что государь — «литератор не весьма твёрдый, хоть молодец, и славный царь»[166].

От царского гнева Булгарина, как и всегда, выручало жандармское управление. Бенкендорф спешил подсказать императору, что в общем и целом порицания заслуживает не Булгарин, а Пушкин: «Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествие за кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полёта гению Пушкина»[167]. Глава секретной полиции имел в виду то, что поездка Пушкина на Кавказ в 1829 г. не оправдала надежд правительства. Поэт не сочинил оды в честь «великих событий» — победы русского оружия над турками, а его «Путешествие в Арзрум», опубликованное в отрывках в 1830 г., было чуждо духу казённого патриотизма.

Бенкендорф считал крамольной пушкинскую трагедию о Смуте, зато рекомендовал императору прочесть булгаринского «Дмитрия Самозванца», в котором тот нашёл бы «много очень интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма»[168].

Невзирая на старания Бенкендорфа, царь более не жаловал Булгарина. Николай I не мог простить журналисту его либеральное прошлое, а равно его польское происхождение. Не забыл он и нелестные рекомендации Жуковского. В 1831 г. Николай I выразил своё отношение словами: «Булгарина и в лицо не знаю, и никогда ему не доверял»[169].

В первый период своей цензорской деятельности Николай I всецело полагался на секретную полицию. Во втором периоде его доверие к литературным талантам жандармских шпионов поколебалось. Государь стал советоваться не только с агентами, рекомендованными Бенкендорфом, но и с хорошенькими дамами, за которыми ухаживал. Такой образ действий позволял ему лучше узнать общественное мнение и избегать слишком явных промахов.

Прочтя VII главу «Евгения Онегина» и сделав в тексте ряд помет, «славный царь» отослал текст к фрейлине двора Александре Россет-Смирновой. Он, вспоминала Смирнова, «хотел знать моё мнение о его заметках». Пакет с собственноручной надписью царя сохранился до наших дней, вместе с записью фрейлины на обороте пакета: Император сказал мне: «Вы хорошо знаете свой родной русский язык. Я прочёл главу „Онегина“ и сделал заметки; я вам её пришлю, скажите мне, правы ли мои замечания. Вы можете сказать Пушкину, что я вам давал её прочесть». Смирнова выразила полное согласие с замечаниями царя: «Конечно, я была того же мнения…»[170] Самодержец волен был выбирать себе советников по литературным вопросам. У Пушкина, конечно же, не могло быть возражений против таких рецензентов, как Смирнова. В отличие от монарха, она обладала неплохим литературным вкусом и была поклонницей таланта Пушкина.

Бенкендорфу нетрудно было исполнить пожелание государя и закрыть журнал Булгарина. Но он не сделал этого, и бульварный писатель смог беспрепятственно продолжать войну против Пушкина. В декабре 1830 г. он опубликовал историческую повесть из времён царя Алексея Михайловича. Пошлостью и грубостью повесть превзошла всё изданное ранее. Герой повести стольник Свистушкин отрекается от своего потомка — поэта Пушкина: «Какой это потомок мой? Это маленькое зубастое и когтистое животное, не человек, а обезьяна»; «…мой потомок похож на обезьяну, а книжник назвал ещё его славным человеком за то только, что он пишет сказки о ворах и негодяях»[171]. Булгарин имел в виду поэмы Пушкина «Братья-разбойники» и «Цыганы».

Инсинуации Булгарина по поводу рода Пушкиных побудили поэта написать в декабре 1830 г. стихи «Моя родословная». Стихотворение не было опубликовано, но получило широкое распространение в списках. 24 ноября 1831 г. Пушкин счёл необходимым дать Бенкендорфу пояснения на этот счёт: «…стихи мои, — писал он, — могут быть приняты за косвенную сатиру на происхождение некоторых известных фамилий, если не знать, что это очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания вызов, я счёл своим долгом откровенно объяснить вам, в чём дело, и приложить при сём стихотворение, о котором идёт речь»[172].

Поэт гордился тем, что его род принадлежал к древнейшему дворянству. «Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками; …я чрезвычайно дорожу именем моих предков, этим единственным наследством, доставшимся мне от них»[173].

Дело дошло до царя, который принял сторону Пушкина. «Столь низкие и подлые оскорбления, как те, которыми его угостили, — сделал помету Николай I на письме Пушкина Бенкендорфу, — бесчестят того, кто их произносит, а не того, к кому они обращены. Единственное оружие против них — презрение. …Для чести его пера и особенно его ума будет лучше, если он не будет распространять их»[174].

Обладая характером, Пушкин нашёл способ принудить Булгарина прекратить «грубианскую полемику». В письме к Плетнёву Пушкин писал ещё в мае 1830 г.: «Знаешь ли что? у меня есть презабавные материалы для романа „Фаддей Выжигин“. Теперь некогда, а со временем можно будет написать это»[175]. Булгарин прославился своим романом «Иван Выжигин». По этой причине Пушкин решил дать своему будущему «историко-нравственно-сатирическому роману XIX века» наименование «Настоящий Выжигин». План романа был опубликован в «Телескопе» в 1831 г. Названия глав отражали реальные эпизоды из жизни Булгарина: «Выжигин грабит Москву»; «Выжигин перебегает»; «Выжигин без куска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш»; «Выжигин игрок. Выжигин и отставной квартальный»; «Видок или маску долой!» и пр.[176]

В той же статье, подписанной псевдонимом Ф.Косичкин, автор романа предупредил Булгарина, что роман «поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам»[177].

Булгарин внял предупреждению. Он признал своё поражение и прекратил газетную войну, не ответив на две последние критические атаки Пушкина.

Невзирая ни на что, обывательское сознание мерило творчество Пушкина и Булгарина одним аршином. 29 декабря 1829 г. московское Общество любителей российской словесности рассмотрело вопрос о пополнении своих рядов. Секретарь, как значилось в отчёте, прочёл «предложение об избрании в члены Общества корифеев словесности нашей: А.С. Пушкина, Е.А. Баратынского, Ф.В. Булгарина — и отечественного композитора музыки А.Н. Верстовского. Единодушное согласие членов было подтверждено удовольствием публики, изъявивших оное в громких рукоплесканиях». 1 января 1830 г. отчёт был опубликован в газете князя Шаликова «Московские ведомости»[178].

Компания, принятая в Общество, была вполне приличной, за исключением Булгарина. Припомнив этот случай в 1834 г., поэт писал, что презирает Булгарина как «шпиона, переметчика и клеветника», что не может требовать удовлетворения от «ошельмованного негодяя, толкующего о чести и нравственности.» Свою гневную филиппику поэт завершал вопросом: «И что же? в то самое время читаю в газете Шаликова: „Александр Сергеевич и Фаддей Венедиктович, сии два корифея нашей словесности, удостоены“ etc. etc…»; «воля ваша: это пощёчина»[179].

Прежде музы обитали на Олимпе, но это время ушло в прошлое. Народилась новая литература, неотделимая от «торговых спекуляций» и рынка:

                                    …хороводец

Старушек муз уж не прельщает нас.

И табор свой с классических вершинок

Перенесли мы на толкучий рынок.

Пушкин не был противником литературы, обеспечивавшей сочинителю достойное человеческое существование. Но вместе с Жуковским и Вяземским он отстаивал чистоту литературных нравов. Продажность, доносительство, двуличие, полный упадок нравов грозили замутить родник русской словесности. «Было время, — писал Пушкин, — литература была благородное, аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок»[180].