Роман Дантеса

Гроза 1812 года отгремела, и дворянское общество предалось галломании с удвоенным усердием. Французские эмигранты пользовались успехом в модных петербургских гостиных.

Семья Жоржа Дантеса не принадлежала к старинной французской аристократии. Его предки получили дворянство в 1731 г., а титул барона — при Наполеоне. Знатностью род Дантесов не мог тягаться с Пушкиными, гордившимися шестисотлетним дворянством. Дантесы никогда не располагали богатствами, которыми владел основатель рода Гончаровых в XVIII в.

Жорж родился в многодетной семье. Ничто не предвещало ему блестящей карьеры. Дантес начал службу при дворе Карла X. Он доказал свою преданность трону в дни революции, свергнувшей монарха в 1830 г. Пушкин назвал его шуаном. Так именовали сторонников законного короля Карла X, которые собрались в 1832 г. в Вандее, чтобы продолжить борьбу. Шуаны ничего не добились. Карьера Дантеса была окончательно загублена, и год спустя беглец явился в Россию, где ему пришлось всё начинать сначала.

В России эмигрант рекомендовал себя как воспитанник королевского военного училища Сен-Сир. В действительности он пробыл в Сен-Сире менее года и не получил военного образования[790].

Жорж с трудом оправился от пережитой им житейской катастрофы, что сказалось на его дальнейшей судьбе. Он легко мог затеряться в толпе французских беглецов, если бы не нашёл покровителя в лице голландского дипломата барона Геккерна Луи Борхарда де Беверваарда. Тот помог ему сделать карьеру, но не без корысти для себя. Старый Геккерн склонил Жоржа к сожительству. Чтобы поступить в императорскую гвардию, Дантесу пришлось взять в долг крупную сумму, необходимую для экипировки офицера. Барон Геккерн погасил долг Дантеса в 1835 г.[791] Родной отец смог выделить для содержания сына всего 200 франков в месяц. Этих денег было совершенно недостаточно, чтобы служить в Кавалергардском полку. Высшая русская знать начинала службу в гвардии с рядовых, в соответствии с петровскими уставами. Для Дантеса было сделано исключение. По пути в Россию Жорж останавливался в Пруссии. Там он пытался устроиться на службу в королевскую гвардию. Из-за отсутствия офицерского патента ему предложили унтер-офицерский чин. Эмигрант отклонил предложение. Но ему удалось получить от наследника прусского престола рекомендательное письмо к генерал-адьютанту В.Ф. Адлербергу, приближённому царя. По словам командира Кавалергардского полка, Дантес был рекомендован Николаю I Карлом X. Наконец, за него деятельно хлопотал голландский посол Геккерн[792].

Протекция влиятельных лиц позволила Дантесу сдать офицерский экзамен по программе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, включавшей проверку знаний по русскому языку и словесности. Генерал Адлерберг заверил императора, что Дантес знает русский язык, хотя последний не мог сказать по-русски и двух слов. В послужном списке кавалергарда значилось, что при поступлении на службу он «на верноподданство России не присягал»[793].

Дантес не сразу освоился в новой для него среде. Польский доктор Станислав Моравский, приятель французского эмигранта, писал о нём следующее: «Это был молодой человек ни дурной, ни красивый, довольно высокого роста, неуклюжий в движениях, блондин, с небольшими белокурыми усами. В вицмундире он был ещё ничего себе, но… когда надевал парадный мундир и ботфорты, мало кто завидовал его наружности»[794]. Довольно быстро кавалергард привык к шитому мундиру и приобрёл светский лоск. Отличительной чертой Дантеса было умение нравиться людям. Это качество позволило ему войти в моду и приобрести славу «знаменитого Дантеса». Отзывы о его ничем не примечательной наружности и неловкости были забыты. Свет заметил красоту молодого человека. Впрочем, все свидетельства о его красоте исходили исключительно от женщин.

По словам однокашника Пушкина К. Данзаса, Жорж Дантес был человеком неглупым, но весьма скудно образованным[795]. Офицеру были чужды литературные интересы, он мало читал[796]. Как писал Павел Петрович Вяземский, кавалергард был человеком практичным и дюжинным, приехавшим в Россию делать карьеру, добрым малым, который постоянно балагурил[797]. Александр Карамзин знал Жоржа лучше, чем Вяземский, так как был его другом. Как и Пушкин, Карамзин поначалу поддался обаянию «доброго малого». Но после катастрофы у него открылись глаза. «Дантес был пустым мальчишкой, когда приехал сюда, забавный тем, что отсутствие образования сочеталось в нём с природным умом, — писал „по собственому опыту“ Александр Карамзин, — а в общем — совершенным ничтожеством как в нравственном, так и в умственном отношении»[798]. В петербургских салонах французский эмигрант блистал прежде всего как весёлый собеседник, любитель каламбуров и неплохой танцор. В зрелые годы Дантес произвёл на Проспера Мериме впечатление изощрённого оратора и очень хитрого малого[799].

Дантес вовсе не собирался выслуживать чины образцовым исполнением обязанностей в полку. Более всего он уповал на свои успехи в свете и не участвовал в безобразных выходках молодых кавалергардов из лучших фамилий. В своих письмах к барону Геккерну он сообщал о суровом наказании провинившихся, подчёркивая тем самым своё благоразумие.

С определённого момента главное место в письмах Жоржа к приёмному отцу барону Геккерну занимает его роман с Пушкиной. Дантес, как и Натали Гончарова, родился в 1812 г., но их жизненный опыт был несоизмерим. У Натали были дети, и она должна была чувствовать себя старше и опытнее своего поклонника.

В письме к Геккерну от 20 января 1836 г. Жорж Дантес преподносит приёмному отцу как свежую новость вспыхнувшее чувство к некой госпоже: «…самое скверное — я безумно влюблён! […] вспомни самое прелестное создание в Петербурге и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моём положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж (Пушкин. — Р.С.) возмутительно ревнив»[800]. Если роман начался в январе 1836 г., значит, он продолжался менее года. Однако Пушкин полагал, что Дантес был увлечён Натальей Николаевной не менее двух лет. В письме Геккерну он писал (в ноябре 1836 г.), что поведение Дантеса было ему полностью известно уже давно, он наблюдал за тем, что происходит, и при этом «хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство… всегда производят некоторое впечатление [на сердце] молодой женщины»[801].

Анна Ахматова попыталась объяснить отмеченное противоречие и высказала мнение, что Дантес был влюблён в Пушкину с января до осени 1836 г., так что их роман был непродолжительным[802]. Так ли это? В январе Дантес известил отца о своих чувствах к Пушкиной. Отсюда можно было бы заключить, что к началу марта роман длился не более двух месяцев. Между тем, в письме от 6 марта 1836 г. Дантес, забыв о своих январских откровениях, нечаянно обмолвился о «безудержной страсти, что пожирала меня 6 месяцев»[803]. Итак, кавалергард влюбился не в январе 1836 г., а в сентябре 1835 г., а значит, роман продолжался более года.

Переписка сестёр Гончаровых подтверждает это. С дачи на Чёрной речке Александрина Гончарова описала весёлую прогулку на верховых лошадях в Лахту 14 августа 1835 г.: «Дам нас было только трое (Пушкина с сёстрами. — Р.С.) и ещё Соловая… и 12 кавалеров, большей частью кавалергарды… был большой обед; были все музыканты полка, так что вечером танцевали, и было весьма весело»[804]. Н.А. Соловая была женой кавалергарда, приятеля Дантеса, и принимала в нём самое живое участие. Прогулки в окрестностях столицы пробудили у Дантеса надежды. Но едва он начал ухаживать за Натали, как заболел и просидел дома «два смертельно длинных месяца» — октябрь и ноябрь[805]. Болезнь не охладила увлечения.

Посол Геккерн ревновал молодого человека. Приёмный сын сделался откровенным лишь после того, как появилась опасность, что покровитель, на год уехавший в Голландию, узнает обо всём от петербургских друзей.

Сведения о двухлетнем постоянстве француза Пушкин получил, без сомнения, от жены, а источником её уверенности были, конечно же, клятвы Дантеса. Натали простодушно поверила словам красавца-кавалергарда.

Из переписки Дантеса с Геккерном следует, что в 1835 г. поручик находился в связи с женщиной, вероятно, замужней дамой или вдовой, имевшей двух детей. Сохранилось письмо офицера к этой особе, датируемое временем до его усыновления Геккерном. В нём Жорж передаёт даме от имени своего отца, в ответ на её любезности, «миллион нежностей». (Он имел в виду своего действительного отца, «виновника моего существования»).

Поручик имел роман с сиятельной особой, имевшей двух статс-дам. «Во всю мою жизнь, — писал поручик, — я не видел ничего менее похожего на женщину, чем та из вашей свиты, которая говорит по-немецки»[806]. Имя пассии кавалергард не хотел предавать бумаге и потому именовал её в письмах Супругой. Прозвание «Супруга» указывало на привычную, утратившую романтизм связь. В сентябре Жорж в письме к Геккерну уведомил благодетеля, что Супруга «в сильнейшем отчаянии», так как лишилась ребёнка и ей грозит потеря другого. В письме от 1 сентября Жорж ссылался на свой опыт жизни с Супругой — опыт «всего прошлого года». 23 ноября 1835 г. он мимоходом сообщил отцу, что «разрывает отношения со своей Супругой» и обещал сообщить об окончании его «романа» в следующем письме[807]. Жорж выбрал неудачное время: он бросил Супругу в тяжёлый для неё час.

Заметим дату намечавшегося разрыва Дантеса с Супругой — конец ноября 1835 г. К этому времени «безудержная страсть» Дантеса к Пушкиной уже «пожирала» его в течение по крайней мере трёх месяцев. О том, когда фактически кончился роман с Супругой, офицер так и не сообщил отцу.

Приведённые факты примечательны тем, что они не согласуются с привычным представлением о распущенности молодого французского дворянина. Увлёкшись Пушкиной, он решил порвать связь с Супругой. По свидетельству очевидцев, Дантес охотно говорил о своих победах над женщинами. Это вполне понятно. Такими разговорами он старался заглушить молву о позорной связи с приёмным отцом.

Поручик боялся скомпрометировать Пушкину. «Во имя Господа, — писал он отцу, — никому ни слова, никаких расспросов, за кем я ухаживаю. Ты погубил бы её… я осмотрителен и до сих пор был настолько благоразумен, что тайна эта принадлежит лишь нам с нею…»[808]

Осенью 1835 г. А.С. Пушкин надолго уехал в Михайловское. В последних числах сентября Натали переслала мужу записку Анны Керн и тут же обрушилась на него с ревнивыми упрёками. Александр Сергеевич, поражённый её вспышкой, отвечал: «Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твоё, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами… Жду от тебя писем порядочных… а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица»[809]. Ревнивые укоры Натали, весь эмоциональный всплеск, вероятно, был связан с началом романа с Дантесом.

С момента приезда в Михайловское заботы о семье ни на минуту не покидали поэта. «…Беспрестанно думаю о тебе, — писал он жене, — и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял… Сегодня видел месяц с левой стороны, и очень о тебе стал беспокоиться… Пиши всё, что ты делаешь, чтобы я знал, с кем ты кокетничаешь»[810]. В письмах поэта нет и тени ревности. Он привык к тому, что Натали проводит время в вихре светских удовольствий, и вовсе не думал упрекать её за это. В его словах звучали грусть и умиротворение: «В Михайловском нашёл я всё по-старому, кроме того, что нет уж в нём няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась во время моего отсутствия молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых я уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею. […] Всё это не беда; одна беда: не замечай ты, мой друг, того, что я слишком замечаю»[811]. Эти строки были написаны в те самые дни, когда Наталья до упаду танцевала с молодыми кавалергардами.

Жорж водил дружбу с Александром Карамзиным. Чета Пушкиных часто посещала салон Карамзиных. Познакомившись с Дантесом у Карамзиных, поэт ввёл его в свой дом. 2 февраля 1836 г. Жорж сообщил приёмному отцу: «…я люблю её ещё больше, чем две недели назад… У меня более, чем когда-либо, причин для радости, ибо я достиг того, что могу бывать в её доме»[812].

По замечанию Соболевского, «Пушкину чрезвычайно нравился Дантес за его детские шалости»[813]. Приятель Пушкина Н.М. Смирнов также отметил, что Дантес — «ловкий, весёлый и забавный, болтливый как все французы», — при знакомстве понравился поэту[814]. Сам Пушкин в письме к отцу характеризовал Дантеса так: «Это очень красивый и добрый малый, он в большой моде, богатый»[815].

Решающее объяснение между кавалергардом и Натали произошло на карнавале в феврале 1836 г. Молодой человек обратился к даме сердца с мольбой «пренебречь ради него своим долгом». Красавица не отвергла его вовсе, но проявила удивительную деликатность: «Невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре». При виде картинных страданий Жоржа (он задыхался) Пушкина утешала его словами, которые, с точки зрения француза, давали ему твёрдую надежду на победу. Пушкина, писал Жорж, «описала мне своё положение с таким самопожертвованием, просила пощадить её с такою наивностью… Наконец промолвила: „Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего… Пощадите же меня и любите всегда так, как теперь“»[816].

Будучи женихом, Пушкин видел много доказательств спокойного безразличия сердца Натальи и считал, что может снискать её расположение и привязанность, но не может понравиться ей. Выйдя замуж за поэта, Натали увлеклась императором, а затем Дантесом. Насколько серьёзным было её увлечение Николаем I и насколько серьёзной — любовь к Дантесу, сказать невозможно.

Оценивая взаимные уверения влюблённых, надо иметь в виду приверженность людей того времени к романтическим и преувеличенным выражениям. Однако при чтении писем поручика не возникает сомнения в искренности его чувств. Трудно согласиться с мнением Ю. Лотмана о том, что Дантес ухаживал за Пушкиной, потому что был заинтересован «в скандале — речь шла не о любви, а о расчётливом ходе в низменных карьеристских поползновениях»; кавалергард затеял шумный и гласный роман с известной дамой света, чтобы рассеять порочащие слухи о его противоестественных связях с Геккерном[817].

Быт и культурная атмосфера, в которой воспитывались Наталья и Дантес, были различны, так что слова о взаимной любви имели неодинаковый смысл в их устах. Пушкина слыла жестокой кокеткой, но при этом строго берегла свою репутацию и слишком дорожила доверием мужа.

В марте 1836 г. последовало новое объяснение между молодыми людьми. К этому времени кавалергард уже кое-что уяснил себе. Он писал о Натали: «Она была много сильней меня, больше 20 раз просила она пожалеть её и детей, её будущность». Мольбы должны были смягчить отказ, но француз не был обескуражен. «Желай она, чтобы от неё отказались, — писал поручик, — она повела бы себя по-иному… конечно, есть такие, у кого на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе — ни единой»[818]. Поведение Татьяны Лариной было для Пушкиной достойным образцом.

Но я другому отдана

И буду век ему верна.

5 февраля 1836 г. фрейлина Н.К. Мердер записала в дневнике, что видела счастливых госпожу Пушкину с Дантесом, и это подтвердило правильность сделанных ею ранее наблюдений — «они безумно влюблены друг в друга»[819]. 6 марта Дантес сообщил приёмному отцу, что наследник престола на балу во дворце «шутит со мной о ней»[820].

Роман стал предметом шуток не только при дворе, но и в семье поэта. Сестра Пушкина писала о Дантесе в конце 1836 г.: «Ни для кого не была секретом его страсть к Натали. Я хорошо знала об этом, когда была в Петербурге и часто подшучивала по этому поводу»[821].

Пушкин был удручён заботами. Его жена испытывала упоение от своего успеха в свете[822].

Переписка с приёмным отцом преподнесла Дантесу неприятный сюрприз. Его восторженные откровения не вызвали у старого барона ничего, кроме раздражения. «Знаю, — писал сын, — эти подробности (любви к Натали. — Р.С.) тебя удручают» (2 февраля 1836 г.); «не ревнуй, мой драгоценный: ты-то останешься навсегда, что же до неё — время окажет своё действие… ничто не будет напоминать мне ту, кого я так любил. Ну а к тебе, мой драгоценный, меня привязывает каждый новый день всё сильнее» (14 февраля)[823].

Уговаривая Жоржа пожертвовать увлечением, Геккерн прибегнул к неожиданному аргументу. Сын воспроизвёл этот аргумент, воспроизвёл в своем письме: «ты» (отец. — Р.С.) написал, «будто до меня она хотела принести свою честь в жертву другому»[824]. Указание на «другого» имело в устах дипломата особый смысл, потому что «другим» был император всероссийский.