Неожиданное сватовство

Пушкин направил вызов Дантесу в день получения пасквиля, 4 ноября[986].

Вызов Пушкина, вероятно, не был неожиданностью для Геккернов, так как они знали о буре, разразившейся в доме поэта 2 ноября. Письмо поэта было доставлено в голландское посольство утром 5 ноября. Дантес находился на дежурстве в Зимнем дворце, и отец распечатал пакет, адресованный сыну, в его отсутствие.

Ознакомившись с картелью, посол отправился для переговоров в дом на Мойке. Ход переговоров кратко и точно описан Пушкиным в письме Бенкендорфу от 21 ноября 1836 г.: «Барон Геккерн приехал ко мне и принял вызов от имени г-на Дантеса, прося у меня отсрочки на 15 дней»[987]. По некоторым причинам поэт не желал знакомить шефа жандармов с подробностями дела. Об этих подробностях князь Пётр Вяземский сообщил в письме великому князю Михаилу Павловичу от 17 февраля 1837 г. Явившись к Пушкину, Геккерн просил отложить окончательное решение на 24 часа. По прошествии суток он вторично явился на Мойку и со слезами на глазах стал умолять дать ему ещё неделю отсрочки. Наперекор истине он уверял, будто сын до сих пор ничего не знает о дуэли. Волнение и слёзы отца тронули Пушкина, и он сам предложил дать не неделю, а две недели сроку[988]. Предложение Пушкина свидетельствовало о его великодушии, а также и о его полном неведении насчёт роли министра. Но поступок Пушкина противоречил дуэльному кодексу, и поэт не стал упоминать об этом факте в письме Бенкендорфу. Как бы то ни было, его сведения об отсрочке на 15 дней полностью соответствовали действительности.

Геккерн не терял времени. Он попытался воздействовать на Пушкина через его друзей и близких. По словам Вяземского, он бросился к Жуковскому и Виельгорскому, чтобы уговорить их стать посредниками между ним и Пушкиным[989]. В письме великому князю Вяземский пропустил важную деталь. В своих воспоминаниях князь Пётр рассказал о том, что встретил Геккерна на Невском и тот просил его о посредничестве, но он не согласился[990].

Добраться до Жуковского было труднее, так как он жил в Царском Селе.

По предположению исследователей, Наталья Николаевна догадалась обо всём после неожиданного визита Геккерна к мужу 5 ноября[991]. Однако догадливость Натали не следует переоценивать. Она могла узнать о дуэли от мужа, показавшего ей пасквиль, или же от Геккерна. Различие заключалось в том, что Пушкин ни при каких условиях не дал бы жене совет спешно послать за Жуковским в Царское Село, тогда как Геккерн остро нуждался в посреднике.

Посол пытался использовать доверительные отношения с Пушкиной. Он осмелился обратиться к ней с просьбой написать Дантесу письмо, «в котором она умоляла бы его не драться с её мужем»[992]. Молодой французский дворянин старался избежать поединка. Письмо Пушкиной должно было спасти его репутацию храбреца в глазах света. Но Натали отвергла просьбу Геккерна.

Жена Пушкина реагировала на события с несвойственной ей решительностью и быстротой, возможно, следуя подсказке. Едва узнав о поединке, она постаралась через брата Ивана Гончарова передать просьбу Жуковскому немедленно приехать в Петербург. Гончаров служил в гусарском полку, в то время стоявшем в Царском Селе. 6 ноября был храмовый праздник его полка, в котором участвовала императорская фамилия. Жуковский должен был присутствовать на парадном обеде гусар вместе с цесаревичем, воспитателем которого он был. Имя Жуковского значилось в камер-фурьерском журнале. Но он, в отличие от Вяземского, понимал серьёзность положения и, по-видимому, пренебрёг своими прямыми обязанностями. Зато Гончаров за самовольную отлучку 7 ноября угодил под арест[993].

В январе 1837 г. Жуковский составил «Конспективные заметки» о дуэли. В них значилось: «6 ноября. Гончаров у меня. Моя поездка в Петербург. К Пушкину. Явление Геккерна. Моё возвращение к Пушкину. Остаток дня у Вьельгорского и Вяземского. Вечером письмо Загряжской»[994].

То, что Жуковский и Геккерн столкнулись лицом к лицу у Пушкина, возможно, не было случайностью. Но Жуковский был слишком деликатным человеком и при появлении дипломата поспешно удалился. Вернувшись к другу, Жуковский из его уст узнал о вызове и двухнедельной отсрочке, после чего отправился к Виельгорскому и Вяземскому для совета.

Геккерн с самого начала возлагал надежды на содействие этих трёх лиц. Во второй половине дня 6 ноября он вовлёк в историю ещё одно лицо — Загряжскую, влиятельную фрейлину, жившую в Зимнем дворце. Фрейлина любила племянницу Наталью и заменяла ей мать. Посол предпринял попытку втянуть Жуковского в свою игру, использовав для этой цели тётку Натальи. Речь шла о чести любимицы, и Загряжская немедленно откликнулась на обращение Геккерна. Вечером 6 ноября Жуковский получил письмо от Загряжской с приглашением посетить её. Старой фрейлине была отведена скромная роль. Она должна была свести Жуковского с Геккерном.

«7 ноября, — значилось в заметках Жуковского. — Я поутру у Загряжской. От неё к Геккерну. (Mes antécédents [мои прежние действия]. Незнание совершенное прежде бывшего.) Открытия Геккерна. О любви сына к Катерине (моя ошибка насчёт имени). Открытие о родстве; о предполагаемой свадьбе»[995].

Беседа с Загряжской не подготовила Жуковского к восприятию того, что он услышал от посла. Он не мог не знать об ухаживаниях Дантеса за Пушкиной, протекавших на его глазах. Из заверений же посла следовало, что Дантес увлёкся не Натальей, а её сестрой Екатериной Гончаровой и согласен на свадьбу. Новость была столь поразительна, что Жуковский не сразу сообразил, о ком идёт речь, и сделал ошибку в имени невесты.

Голландский министр разработал план действий тотчас после получения вызова и посещения им Пушкина. План заключался в том, чтобы убедить поэта, что Дантес увлечён не его женой, а другой женщиной — Мари Барятинской, на которой он намерен жениться без всякого промедления. Едва вернувшись с дежурства Жорж бросился вечером 5 ноября к Барятинским. Но эта семья уже в конце октября выразила своё отношение к сватовству поручика. Невеста не могла простить Жоржу того, что он предпочёл ей Пушкину, и встретила его холодно. Визит не удался. Кавалергард был непривычно молчалив и покинул дом, сказав княгине, что девушка «его очень вежливо прогнала»[996].

Попытка ускорить сватовство не удалась, что вынудило Геккернов спешно искать для поручика другую «невесту». Выбор был невелик, и дипломат задумал мистифицировать Пушкина планами брака сына с Екатериной Гончаровой. Речь шла именно о мистификации, поскольку барон вовсе не желал женить Жоржа на бедной и некрасивой Екатерине, которая была к тому же на четыре года старше молодого человека.

Поведение Дантеса давало достаточно внешних поводов для интриги. Софи Карамзина так описывала приём в её загородном доме в сентябре 1836 г.: Дантес «продолжает всё те же штуки, что и прежде — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали…»[997]

Чтобы иметь возможность видеться с Жоржем, Наталья Николаевна постоянно брала с собой Екатерину, не отступавшую от неё ни на шаг. Сестра была хранительницей добродетели замужней дамы, но отнюдь не её наперсницей. Дантес также не посвящал Катерину в свои интимные дела. Своему отцу он наказывал поговорить с Пушкиной, «да так, чтобы не слышала сестра»[998].

Александрина Гончарова жила под одной крышей с сёстрами и наблюдала за их романом с кавалергардом вблизи. По её словам, молодой Геккерн принялся притворно ухаживать за Екатериной Гончаровой: «он хотел сделать из неё ширму, за которой он достиг бы своих целей. Он ухаживал за обеими сёстрами (Натали и Катериной. — Р.С.) сразу», но то, что «для него было игрой, превратилось (у Катерины. — Р.С.)… в серьёзное чувство»[999].

В отличие от Барятинской, Екатерина Гончарова с восторгом приняла обращение к ней Геккернов, подававшее ей надежду на брак. Геккерны избрали Гончарову, не видя для себя иного способа уладить дело миром. Но они просчитались, надеясь обмануть «простодушного» Пушкина. Тот сразу объявил, что сватовство к Гончаровой — бесчестная уловка.

7 ноября барон Геккерн беседовал с Жуковским в посольстве, сын пытался договориться о встрече с Пушкиным через Виельгорского. Запись 7 ноября заканчивалась словами: «Свидание (Жуковского. — Р.С.) с Геккерном. Извещение его Вьельгорским»[1000].

Побеседовав с министром, Жуковский отправился к Пушкину: «Моё слово. — Мысль всё (дуэль. — Р.С.) остановить. — Возвращение к Пушкину. Les révélations. [откровения, разоблачения]. Его бешенство». Поэт не поверил ни одному слову Геккернов. Своими разоблачениями он пытался открыть Жуковскому глаза. Уловки Геккернов и доверчивость Жуковского привели его в бешенство.

Переговоры продолжились 8 ноября. Посол виделся с Загряжской, а Жуковский — с Пушкиным. Поэт не шёл ни на какие уступки, но всё же несколько успокоился. «Большее спокойствие. Его слёзы», — пометил Жуковский.

9 ноября барон обратился с письмом к Жуковскому, рассчитывая на то, что тот ознакомит с ним Пушкина. В самом деле, 10 ноября Жуковский ознакомил друга с письмом. Своё обращение Геккерн начал хорошо продуманной фразой. Он узнал от Загряжской, «что она посвящена в то дело, о котором я Вам (Жуковскому. — Р.С.) сегодня пишу». Фраза имела в виду сватовство Дантеса к Катерине, но ни имя невесты, ни имя жениха в ноте не были обозначены. Для непосвящённых было совсем непонятно, о чём идёт речь. Главное содержание письма сводилось к мысли о необходимости свидания двух противников для их объяснения и примирения. Непременным участником свидания должен был быть авторитетный посредник в лице Жуковского[1001].

После вызова Дантес настойчиво искал встречи с Пушкиным. Наталья подтвердила репутацию добродетельной особы, и кавалергард надеялся объяснить это её мужу, чтобы помириться с ним. 7 или 8 ноября поручик посетил Виельгорского, рассчитывая встретить там Пушкина. Этому эпизоду посвящена запись Жуковского с исправлениями: «Свидание с Геккерном». [9 исправлено на 8 ноября. Всё зачёркнуто]. «Извещение его Вьельгорским. (Les   ) Молодой Геккерн у Вьельгорского». Затем за устройство встречи взялся Жуковский. («Моё предложение свидания»). 10 ноября Дантес явился к Жуковскому, но встреча не состоялась из-за отказа Пушкина. («Молодой Геккерн у меня. Я отказываюсь от свидания»)[1002].

11 ноября Жуковский напомнил Пушкину о том, что он не только ознакомил его с письмом Геккерна, но и составил черновик ответа ему, что должно было примирить стороны и отменить дуэль: «…отец… обратился ко мне… я предложил своё посредство, то есть хотел предложить его, написав в ответ отцу то письмо, которого брульон тебе показывал (10 ноября. — Р.С.), но которого не послал и не пошлю… Старый Геккерн таким образом не узнает, что попытка моя с письмом его не имела успеха»[1003]. Итак, Жуковский написал ответ на письмо Геккерна, но Пушкин познакомился с черновиком («брульоном») и категорически отверг его.

Двусмысленное и неискреннее письмо Геккерна не могло вызвать у Пушкина ничего кроме гнева. Он увидел в дипломатическом шедевре подтверждение своих подозрений. Поэт не верил серьёзности намерений Дантеса.

Видимо, уже после встречи с Пушкиным 10 ноября Жуковский обедал у Виельгорского и от него написал письмо поэту, начинавшееся словами: «Ещё я не дал никакого ответа старому Геккерну; я сказал ему в моей записке, что не застал тебя дома и что, не видавшись с тобою, не могу ничего отвечать. Итак есть ещё возможность всё остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно всё кончит»[1004]. Вместо примирительного ответа Жуковский отослал Геккерну ничего не значащую отписку. Одновременно он обратился к Пушкину с резким выговором: «…есть ещё возможность всё остановить… Но ради Бога одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления». Граф Виельгорский запечатал записку своей облаткой. Этим он дал понять Пушкину, что разделяет мнение Жуковского[1005]. На поэта обращение двух друзей произвело сильное впечатление. Он поспешил к Виельгорскому и, по словам Жуковского, «открыл ему глаза»[1006]. Вяземский с самого начала не пожелал принять участие в дуэльной истории. Виельгорский выслушал доводы поэта и тотчас отказался от посреднической миссии, чем завоевал его сердце.

Пушкин, по его собственным словам, не раз получал нагоняи от Жуковского. Однако в дни дуэльной истории он не желал прислушиваться ни к чьим советам. Почувствовав это, Жуковский постарался предотвратить разрыв. После очередного столкновения с другом он писал: «Хотя ты и рассердил и даже обидел меня, но меня всё к тебе тянет… Я приду к тебе между 1/2 12 (половиной 12-го. — Р.С.) и часом; обещаюсь не говорить более о том, о чём говорил до сих пор и что теперь решено… Итак приду. Дождись меня пожалоста. И выскажи мне всё, что тебе надобно: от этого будет добро нам обоим. Ж.»[1007] Жуковский вызвал гнев Пушкина тем, что повторял аргументы Геккернов. В письме незадачливый посредник косвенно признал свою неправоту и согласился с тем, что «разоблачения» Пушкина меняют дело.

Затевая мистификацию, Геккерны никак не думали, что дело может затянуться на много дней. Им пришлось изобретать всё новые и новые доказательства вымышленного романа Дантеса с Катериной. Судя по конспективным записям Жуковского, признания Геккернов неожиданно приобрели скандальный харакатер. «9 ноября. Les révélations [разоблачения, откровения] de Heckern. — Моё предложение посредничества»[1008].

П.Е. Щёголев выражал недоумение, какие «откровения» или «разоблачения» Геккернов имел в виду Жуковский?[1009] Жуковский сам ответил на этот вопрос в письме к Пушкину, датируемом 13 ноября или утром 14 ноября. Он писал буквально следующее: «Получив от отца Г. доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было ещё гораздо прежде твоего вызова…»[1010] О каком «материальном доказательстве» идёт речь? Жуковский употребил самое деликатное выражение для обозначения весьма неделикатного и даже шокирующего обстоятельства. Затеяв игру, дипломат вынужден был идти до конца. Он представил Жуковскому некие «материальные доказательства» того, что его сын соблазнил девицу и обязан жениться на ней как можно скорее.

И Геккерны, и Загряжская настаивали на том, чтобы сохранить сватовство в тайне. Это должно было обеспечить Геккернам поле для отступления и отказа от своих обещаний. Пушкин прекрасно понимал мотивы Геккернов и старался с помощью гласности расстроить планы барона. Он преднамеренно поделился новостями с Карамзиными. 13—14 ноября Жуковский резко упрекал за это Пушкина: «Ты поступаешь неосторожно… Зачем ты рассказал обо всём Екатерине Андреевне и Софье Николаевне?»[1011] Падчерица Е.А. Карамзиной Софи поспешила разнести скандальную молву. В письме брату 20—21 ноября она писала буквально следующее: «Поведение молодой особы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности компрометировало только другое лицо (Дантеса. — Р.С.), ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом — Мадонна Рафаэля. А вот нашёлся охотник до этой живописи, возможно потому, что её дешевле можно было приобрести. Догадываешься? Ну да, это… дерзкий Дантес»[1012]. Под «молодой особой» и «посредственной живописью» Софи подразумевала Катерину, а под Мадонной Рафаэля — Натали. Смысл письма Софи заключался в том, что Дантес безнадёжно скомпрометировал Катерину — «дёшево приобрёл её», и это вынуждает его вступить в брак.

Загряжская более всех хлопотала о сохранении тайны и спасении чести племянницы (Екатерины Гончаровой). Но по временам и она проговаривалась. В письме к Жуковскому 17 ноября она описала сцену помолвки Екатерины и заключила рассказ словами: «…старшой Гончаров… объявил им родительское согласие, и так все концы в воду»[1013]. Брак должен был покрыть грех молодых — таким был смысл слов «концы в воду». Между Загряжской и Жуковским не было секретов. Жуковский получил информацию из первых рук и был согласен, что надо прятать концы и играть свадьбу.

Пушкин не находил нужным скрывать скандальную историю. Его откровения подали повод для злословия. «Надо было видеть, — писала Софи Карамзина брату, — с какой готовностью он (Пушкин. — Р.С.) рассказывал моей сестре (Мещерской. — Р.С.)… обо всех тёмных и наполовину воображаемых подробностях этой таинственной истории, совершенно так, как бы он рассказывал ей драму или новеллу»[1014]. Софи напрасно бранила Пушкина. Не он, а Геккерны были авторами новеллы — «таинственной истории» о совращении некоей девицы. Великий знаток человеческой психологии имел основания потешаться над водевилем, разыгранным на его глазах неловкими актёрами.

Репутация девицы Гончаровой рушилась на глазах. Но она сама согласилась играть роль совращённой девицы. Скандальные толки распространились по городу. История «загадочного» брака Дантеса обсуждалась в придворных сферах. Приятельница царицы С. Бобринская укоряла Катерину Гончарову за белое платье не к месту и выражала сочувствие её тётке Загряжской. В письме от 25 ноября она писала: «Под сенью мансарды Зимнего дворца тётушка плачет, делая приготовления к свадьбе. Среди глубокого траура по Карлу X видно одно лишь белое платье, и это непорочное одеяние невесты кажется обманом! Во всяком случае, её вуаль прячет слёзы, которых хватило бы, чтобы заполнить Балтийское море»[1015]. О чём плакали тётка и племянница? Свет злословил по поводу того, что за непорочным одеянием невесты скрывается порок. Девица совращена и может оказаться в трудном положении. Были ли основания у подобного рода слухов?

В своё время Л.П. Гроссман высказал предположение о том, что Дантес находился в связи с Катериной, родившей ему первого ребёнка через три месяца после свадьбы[1016]. Однако ошибочность этой версии теперь доказана неопровержимо[1017]. Остаётся сделать лишь одну необходимую поправку. Авторами фальшивой версии о совращении Катерины и её возможной беременности были сами Геккерны. Сочинённая в начале ноября 1836 г., эта версия сыграла самую существенную роль в дуэльной истории.

В декабре Дантес окончательно смирился с мыслью о том, что свадьба неизбежна, и это внесло новые черты в его взаимоотношения с невестой. В одной из записок Катерине Жорж писал, что относится к ней почти как к супруге. Когда невеста посетила офицера, он извинялся, что принял её неодетым. В одной из записок поручик писал, что ему «любопытно посмотреть, сильно ли выросла картошка с прошлого раза»[1018]. По предположению Серены Витале, словечко «картошка» могло обозначать ребёнка, которого невеста носила во чреве[1019]. Однако такое толкование кажется неудачным. Жорж завершил записку словами: «Сейчас ко мне пришёл барон и поручил побранить вас, что мало заботитесь о том, чтобы вылечить свою простуду»[1020]. Таким образом, упоминание о картошке получает простейшее объяснение. Балагур-кавалергард отменно шутил по поводу простудного волдыря или же сопливого носа невесты.

Выйдя замуж, Катерина писала мужу вскоре после 19 марта 1837, что доктор уложил её в постель, велел снять корсет и одеть капот, «чтобы поберечь маленького… он сильно капризничает»[1021]. Известно, что младенец начинает шевелиться в утробе матери примерно на 20-й неделе беременности. Между тем, после свадьбы прошло всего лишь 9 недель, и ребёнок в то время никак не мог «капризничать». Письмо Геккерна вполне разъясняет дело. В марте была опасность выкидыша[1022].

Дитя у Катерины родилось 19 октября 1837 г., т.е. точно в положенное время, через 9 месяцев после свадьбы[1023].

Как бы то ни было, но у Катерины Гончаровой были причины горько жаловаться на судьбу. В письмах к братьям невеста Жоржа писала: «…в тех горестях, которые небу угодно было мне ниспослать… моё счастье уже безвозвратно утеряно… я прошу у Бога… положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя… смерть для меня — вот что мне нужно, вот о чём беспрестанно умоляю всевышнего» (письмо 9 ноября); «я венчаюсь… если Бог поможет», «я жду конца всего этого со смертельным нетерепением…» (письмо 3 декабря)[1024]. «Счастливая» невеста блистательного кавалергарда была несчастна из-за того, что принуждена была играть жалкую и унизительную роль, начисто погубившую её безукоризненную репутацию. Сёстры Натали и Катерина были влюблены в Дантеса. Различие заключалось в том, что младшая не захотела пожертвовать своим добрым именем ради увлечения, тогда как старшая не захотела упустить шанс на замужество.