Тайное свидание

По мнению П.Е. Щёголева, Дантес добился от Натали тайного свидания в конце января 1837 г., что и послужило поводом к смертельному поединку[858]. С.Л. Абрамович не согласилась с мнением П.Е. Щёголева. Она обратила внимание на то, что в своих воспоминаниях свояченица поэта Александрина Гончарова-Фризенгоф излагает события в хронологическом порядке и при этом помещает известие о рандеву среди сведений первой половины ноября 1836 г. Если рандеву имело место в начале ноября, оно не могло служить непосредственным поводом к дуэли, происшедшей три месяца спустя[859].

Оспаривая открытие, Э.Герштейн назвала воспоминания Александрины крайне недостоверными и отметила, что в её повествовании трудно найти строго хронологическую последовательность[860].

Более надёжным источником, по её мнению, являются воспоминания Вяземской, которая, якобы, сознательно описывает рандеву «в ряду с январскими событиями»[861]. И Вяземская, и Александрина были очевидцами происшедшего, при этом наиболее осведомлёнными. Чьё же свидетельство следует признать более достоверным?

И свояченица поэта, и княгиня Вера Вяземская записали свои воспоминания в старости, много лет спустя после гибели поэта. Тщетно было бы искать в их рассказах строгую хронологическую последовательность. Давно замечено, что хронология — самый уязвимый момент воспоминаний. И Гончарова, и Вяземская многое перезабыли, и их изложение трудно назвать стройным и последовательным[862].

Поздние источники должны уступить место ранним документам, исходящим от участников событий и составленным в момент события. Это прежде всего дневники и письма. Письмо Дантеса к отцу, написанное осенью 1836 г., имеет особое значение. Этот редкий по откровенности документ даёт ключ ко многим не вполне ясным сюжетам дуэльной истории.

Жорж обратился к отцу после встречи с Натали Пушкиной на рауте у Вяземских. Летний сезон закончился, и с конца сентября 1836 г. Вяземские открыли свой городской дом для светских приёмов. Пушкины и Дантес постоянно посещали их салон. 17 октября поручик сообщил отцу, что «вчера вечером» виделся с Пушкиной у Вяземских. После встречи, — жаловался кавалергард, — меня «охватила слабость», по возвращении домой оказалось, «что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание»[863]. Упоминание о лихорадке, по мнению профессора Серены Витале, свидетельствовало о начале болезни, уложившей Дантеса в постель. Из полковых документов известно, что поручик болел с 19 по 27 октября 1836 г. На этом основании Витале датировала письмо 17 октября.

В своём послании Дантес писал отцу следующее: «…если эта история будет продолжаться, а я не буду знать, куда она меня заведёт, я сойду с ума». Кавалергард молил отца о содействии и одновременно «инструктировал» его, что следует предпринять. Традиционная точка зрения, считает Серена Витале, состоит в том, что на скользком пути Геккерн-отец руководил всеми шагами сына; однако теперь у нас есть доказательства противного; из письма 17 октября выходит, что Дантес «руководил всем поведением» посла, а не наоборот[864]. Такой вывод С. Витале плохо согласуется с показаниями источника. В начале письма Жорж извещал барона: «…я решил прибегнуть к твоей помощи и умолять выполнить сегодня вечером то, что ты мне обещал»[865]. Таким образом, сын не столько подсказывал отцу, как вести дело, сколько просил выполнить то, о чём они договорились ранее, и то, что подсказал ему отец.

Приём у Вяземских 16 октября был самым заурядным. Ничего волнующего или из ряда вон выходящего на нём не произошло. Поручик притворялся весёлым, пытался шутить. Но встреча с Пушкиной потребовала от Дантеса предельного напряжения всех его сил. Кавалергард был в отчаянии. Владевшее им чувство вырвалось наружу, едва он покинул гостиную. В том же письме Дантеса читаем: «Вчера я случайно провёл весь вечер наедине с известной тебе Дамой, но когда я говорю наедине, это значит, что я был единственным мужчиной у княгини Вяземской, почти час. Можешь вообразить моё состояние, я наконец собрался с мужеством и достаточно хорошо исполнил свою роль и даже был довольно весел. В общем я хорошо продержался до 11 часов, но затем силы оставили меня и охватила такая слабость, что я едва успел выйти из гостиной, а оказавшись на улице, принялся плакать, точно глупец, отчего, правда, мне полегчало, ибо я задыхался: после же, когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка, ночью я глаз не сомкнул и испытывал безумное нравственное страдание»[866].

Ещё недавно кавалергарда охватывало счастье, когда он оказывался подле избранницы сердца. Что же случилось в октябре? Ответить на этот вопрос можно, обратившись к дневнику княжны Марии Барятинской.

В октябре 1836 г. княгиня Барятинская была взволнована известием, что Дантес намерен посвататься к её дочери. Жена кавалергарда М.Ф. Петрово-Солового, полкового приятеля Дантеса, встретилась с кузеном Марии Барятинской и спросила его, устраивается ли свадьба Марии с Геккерном? Вслед за тем госпожа Соловая заверила собеседника, что молодой кавалергард «был бы в отчаянии, если бы ему отказали»[867]. Мадам Петрово-Соловая очевидным образом зондировала почву для сватовства Жоржа. Брак Дантеса с Барятинской был желанным. Посол всемерно поощрял ухаживания сына за княжной.

Княгиня Барятинская поспешила узнать, в чём дело, и обратилась к кавалергарду князю Александру Трубецкому. Примерно 22—23 октября дочь записала в дневнике: «Maman узнала через Тр.[убецкого], что его отвергла госпожа Пушкина»[868]. Трубецкой был ближайшим приятелем Дантеса по полку — следовательно, Барятинские получили информацию из первых рук.

Дневник Барятинской объясняет причину рыданий Дантеса после встречи с Пушкиной в октябре. Незадолго до встречи поручик имел объяснение с дамой сердца, и она отвергла его. В дневнике речь шла не об отказе в танце на балу, а о серьёзном объяснении, происшедшем с глазу на глаз и приведшем к разрыву.

В письме Дантеса от 17 октября и дневниковых записях Барятинской 22—23 октября можно обнаружить самый ранний и достоверный след тайного свидания Дантеса и Натали. Названные источники исходили от осведомлённых лиц — непосредственных участников драмы и были записаны в момент совершения события.

Рандеву имело место, очевидно, до времени появления записи в дневнике Барятинской, т.е. до 22—23 октября, до начала болезни Дантеса 19 октября и до его рыданий 16 октября. По словам дочери Натальи Николаевны, Араповой, её отец, кавалергард П. Ланской, во время свидания Дантеса с Пушкиной прогуливался возле дома, чтобы «зорко следить за всякой подозрительной личностью»[869]. Исследователи отметили «неувязки» в Записках Араповой. Если тайная встреча имела место между 2 ноября 1836 г. и январём 1837 г., Ланской не мог помочь Дантесу, так как его не было в Петербурге[870]. Указав на это противоречие, Я.Л. Левкович писала: «Может быть, не стоит доискиваться, было это свидание или нет и когда оно могло быть, потому что главный источник трагедии 1837 года, как давно установлено, не в поведении Натальи Николаевны»[871]. Уточнение времени рандеву обнаруживает, что противоречия в рассказе Араповой носят мнимый характер. Ланской был возлюбленным Полетики. Он надолго покинул Петербург 19 октября 1836 г., а вернулся после смерти Пушкина. Его причастность к делу подтверждает, что рандеву состоялось ранее 19 октября 1836 г.

Пушкин избегал всяких упоминаний о тайном свидании его жены с Дантесом. Его друзья хранили молчание при жизни Натальи. Лишь после её кончины близкие поэта сочли себя вправе рассказать о давнем происшествии. Однако в их показаниях можно заметить вопиющие противоречия. Одни утверждали, будто Пушкину заманили в ловушку, другие — что она сама дала согласие на рандеву. Первая версия сводилась к тому, что Дантес был при оружии и домогался, чтобы дама отдалась ему. По другой версии он упал на колени и просил Натали выйти за него замуж. Согласовать между собой эти версии невозможно. Попытаемся оценить их критически.

Подробные воспоминания оставила дочь Н.Н. Пушкиной и П.П. Ланского Александра Арапова. Она прожила жизнь рядом с матерью и отцом, товарищем Дантеса по полку. Её записки полны бульварных подробностей. Но это не даёт оснований отвергнуть их с порога.

Для вдовы Пушкиной были мучительны всякие разговоры о трагедии, сломавшей её жизнь.

Послания Натали к Пушкину утрачены, и лишь в сохранившихся письмах к Ланскому можно обнаружить некоторые намёки на прошедшее. «Я слишком много страдала и вполне искупила ошибки, которые могла совершить в молодости…» — писала Наталья Николаевна Ланскому[872]. Дочь узнала кое-что об этих ошибках не от самой матери, а от близкого к ней человека.

Однако за три года до смерти Наталья Николаевна допустила откровенность в беседе с компаньонкой Констанцией, пользовавшейся её полным доверием. Единственное, в чём её уличает совесть, призналась Наталья Николаевна, — «это согласие на роковое свидание… Свидание, за которое муж заплатил своею кровью, а я счастьем и покоем всей жизни»[873]. Компаньонка передала эти слова дочери Натальи, Араповой, которая и записала их. В словах дочери слышна живая речь матери.

Что побудило Пушкину согласиться на просьбы Дантеса и назначить ему свидание в доме Полетики?

Весной 1836 г. Наталья носила ребёнка, а Дантес, следуя воле Геккерна, стал готовить почву для сватовства к Барятинской. Это происходило на глазах у большого света. Рано или поздно молва должна была дойти до Пушкиной и причинить ей страдания. Она пожелала знать, кому принадлежит сердце человека, ещё недавно клявшегося ей в вечной любви. Чтобы получить ответ на этот вопрос, она согласилась тайно увидеться с кавалергардом.

Княгиня Вера Вяземская вспоминала, что Натали часто виделась с Дантесом в доме Полетики, но однажды она прибежала оттуда «вся впопыхах» и с негодованием рассказала, как ей удалось избегнуть настойчивого преследования Дантеса[874]. В беседе с П.И. Бартеневым Вяземская сообщила, что Идалия Полетика по настоянию Дантеса «пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому». Княгиня Вера пояснила, что и она и Пушкин узнали об этом со слов самой Натали[875].

Сестра Натали Александрина в письме к племяннице, Александре Араповой, сообщала следующее: «…ваша мать получила однажды от г-жи Полетики приглашение посетить её, и когда она (Пушкина) прибыла туда, то застала там Геккерна (Дантеса. — Р.С.) вместо хозяйки дома….»[876]

И Вяземская, и Гончарова-Фризенгоф получили сведения от самой Пушкиной, которая старалась оправдать своё легкомыслие и утверждала, что попала в ловушку, расставленную Идалией Полетикой и Дантесом. Эта версия не столь достоверна, как признание, сделанное Наталией Николаевной Ланской Констанции. Примечательно, что и княгиня Вера, и Александрина описали поведение Полетики в самых нейтральных выражениях, воздержавшись от каких бы то ни было оценок.

Зимой 1838/1839 г. Идалия написала письмо к Екатерине Геккерн: «Я вижу довольно часто ваших сестёр у Строгановых, но отнюдь не у себя. Натали не имеет духа прийти ко мне; мы с ней очень хороши; она никогда не говорит о прошлом; оно не существует между нами»[877]. Если бы Идалия коварством заманила Натали в ловушку за несколько дней до дуэли, вдова никогда бы не простила ей этого. Но свидание произошло задолго до дуэли и с доброго согласия Пушкиной, вследствие чего две женщины, связанные родством, сохранили прежние отношения после гибели Александра Сергеевича. Родную сестру Екатерину Натали так никогда и не простила.

Согласно припоминаниям Вяземской, во время рандеву кавалергард, оставшись с глазу на глаз с Натали, «вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст себя ему»[878]. В рассказе Александрины все эти яркие подробности отсутствуют. По словам Александрины, Дантес вёл себя во время свидания благородно, не пытался соблазнить Натали, а сделал ей предложение. В письме к Араповой свояченица Пушкина писала: «Старый Геккерн написал вашей матери письмо, чтобы убедить её оставить своего мужа и выйти за его приёмного сына…»; далее она писала, что в доме Полетики Дантес застал Натали и, «бросившись перед ней на колена, он заклинал её о том же, что и его приёмный отец в своём письме»; «свидание длилось только несколько минут, ибо, отказав немедленно, она тотчас же уехала»[879].

Как и Пушкин, Александрина умерла с уверенностью, что старый Геккерн желал разрушить семью Пушкина и соединить сына с Натальей. Это обстоятельство полностью объясняет происхождение её ошибки. Геккерн продиктовал письмо сыну, но это письмо заключало в себе не предложение руки и сердца, а отказ от видов на Натали.

На первый взгляд, версия Александрины не заслуживает доверия ввиду её абсурдности. Как мог кавалергард просить руки замужней дамы? Любому было понятно, что даже если бы Натали приняла предложение, у неё не было шансов получить от православной церкви разрешение на развод и вступление в брак с иноверцем. Тем более, что для развода не было причин, кроме безрассудных претензий французского подданного.

Однако слова Александрины находят подтверждение в самых ранних документах, исходивших от участников события.

1 марта 1837 г. отец Дантеса обратился к министру Нессельроде со следующими словами: «Г-жа Пушкина… могла бы дать удовлетворительный ответ (суду. — Р.С.), воспроизведя письмо, которое я потребовал от сына, — письмо… в котором он заявлял, что отказывается от каких бы то ни было видов на неё»[880].

Выражение «иметь виды на женщину» подразумевало серьёзные намерения, иначе говоря, — намерение жениться на ней.

Письмо посла министру было написано в связи с судом над Жоржем. Голландский посол предложил вызвать вдову в суд, чтобы она рассказала о письме Дантеса. Судьи намеревались допросить вдову, так что дипломату приходилось взвешивать каждое слово.

О чём говорили Наталья и Дантес и чем кончилось свидание? Ответ на этот вопрос даёт дневник Барятинской. 22—23 октября она занесла в дневник следующие фразы о Дантесе: «…его отвергла г-жа Пушкина, поэтому он и хочет жениться (на ней, Марии Барятинской. — Р.С.). С досады!»

Пушкиной надо было выяснить, справедливы ли слухи о готовившемся сватовстве Дантеса к юной Барятинской. Офицеру пришлось держать ответ за своё поведение. Объяснения Жоржа не удовлетворили женщину. Дантесу надо было доказать, что он имеет виды, но не на Барятинскую, а на Пушкину, и он сделал ей предложение. Будучи матерью семейства, имея на руках четырёх детей, Наталия, естественно, отвергла фантастическое предложение поручика.

Двое молодых людей любили друг друга, но по-разному. Дантес был влюблён без памяти и явно потерял голову. Наталья сохраняла трезвый взгляд. Она одержала победу над соперницей, но принимать предложение, не имевшее никакого реального смысла, она вовсе не собиралась, как не собиралась жертвовать своей репутацией добродетельной жены.

Жорж Дантес был достаточно откровенен с приёмным отцом. В любом случае он должен был сообщить Геккерну о свидании с Натальей. В свете уже толковали об этом событии со слов Трубецкого и Барятинских. Поведение Жоржа грозило разрушить матримониальные планы дипломата. Понятно, почему посол категорически потребовал от сына составить письмо с отказом от видов на Пушкину. Если бы поручик не дал опрометчивых обещаний даме сердца, отцу не понадобилось бы опровергать их особой нотой.

Неожиданно сын отказался повиноваться покровителю. Объясняя своё сопротивление, Жорж писал отцу: «…ты и сам догадался, что я потерял голову из-за неё, а наблюдая перемены в моём поведении и характере, окончательно в этом утвердился»[881]. Чтобы добиться своего, Геккерн вступил в торг с Дантесом и прибегнул к дипломатическим уловкам. Сговор между отцом и сыном стоил жизни Пушкину[882].

Суть сговора Жорж чётко изложил в письме барону от 17 октября. Кавалергард чуждался грубых выражений, тем не менее его слова были исполнены цинизма. Поручик просил Геккерна без промедления, в тот же вечер на рауте улучить момент и внушить Пушкиной, «будто полагаешь, что бывают и более близкие отношения, чем существующие (между Дантесом и Натали. — Р.С.), поскольку ты сумеешь дать ей понять, что, по крайней мере, судя по её поведению со мной, такие отношения должны быть»[883]. Вызывающие по содержанию речи, сообща сочинённые Геккернами, не лишены были комизма. Старик, погрязший в разврате, должен был объяснить женщине, имевшей четырёх детей, что «бывают более близкие отношения», нежели платонические узы, связующие её с Жоржем.

Продолжая наставления старшему Геккерну, молодой человек писал: «…она ни в коем случае не должна заподозрить, что этот разговор подстроен заранее… Всё-таки было бы осмотрительно, если бы ты не сразу стал просить её принять меня, ты мог бы сделать это в следующий раз»[884]. Отвергнутый Пушкиной, Жорж просил покровителя устроить так, чтобы любимая женщина его «приняла», иначе говоря, отдалась ему. Слова Дантеса устраняют все сомнения. Во время тайного свидания его постигло полное фиаско, после чего отцу удалось убедить сына, что без его помощи ему никогда не удастся овладеть этой женщиной.

До сих пор никто не задумался над вопросом, почему Геккерн решился завести с Пушкиной рискованный разговор, касавшийся её интимной жизни, а сын поверил тому, что отец может склонить красавицу к сожительству с ним? Совершенно очевидно, что всё это было бы невозможно, если бы дипломат не завязал доверительных отношений с Натали в предыдущий период, когда жене поэта покровительствовали приятельницы Геккерна и за ней ухаживал император. Противоестественная ориентация барона исключала какие бы то ни было чувства к красавице, что порождало иллюзию бескорыстия. Отношения министра с Пушкиной были таковы, что он мог запросто навестить её и вручить письмо.

Поведение поручика было более чем двусмысленным. Отношения с Натали касались его одного, и участие третьего лица грозило оглаской и скандалом. Обеспокоенный тем, что Натали догадается о его сговоре с отцом, Дантес хотел убедить её, что посол действует всецело по своей инициативе. С этой целью кавалергард просил Геккерна остерегаться и в своём объяснении с Натали не «употреблять выражения, которые были в том письме»[885].

О каком письме шла речь? По всей видимости, о той самой «ноте», которую отец продиктовал сыну и тут же отнёс Пушкиной. Об этой «ноте» Геккерн счёл необходимым сообщить министру Нессельроде: «Письмо (Пушкиной с отказом от видов не неё. — Р.С.) отнёс я сам и вручил его в собственные руки»[886]. Поведение посла шло вразрез со всеми правилами дипломатического этикета. Министр мог в крайнем случае принести собственное послание, но не записку поручика. «Нота», вручённая Пушкиной, была составлена опытным дипломатом, и поручик тревожился, что Геккерн употребит привычные выражения в устной беседе с ней. Если 16—17 октября Дантес опасался, что Пушкина узнает некоторые выражения из письма, это значит, что она получила памятное послание незадолго до 16 октября.

Сделанные наблюдения позволяют уточнить датировку событий. В первой половине октября Наталья Николаевна имела рандеву с Жоржем. Геккерн вскоре же узнал об этом и забил тревогу. Он продиктовал сыну письмо к жене Пушкина и в тот же день отнёс его Наталье. Дантесу не терпелось узнать, какое впечатление произведёт «нота» на его возлюбленную, и он отправился к Вяземским на другой день или через день после вручения письма. Если такое предположение верно, то «нота» была составлена 14—15 октября, а тайное свидание имело место несколькими днями ранее.

«Нота» Дантеса, надо полагать, уязвила Наталью. Она наказала поручика, отвергнув его домогательства во время тайного свидания. Но одно дело — отказать самой, и другое — получить отказ. На вечере у Вяземских 16 октября выдержка не изменила Пушкиной. Она ничем не обнаружила своих чувств. Зато поручик плакал после вечеринки как ребёнок. Все его надежды рухнули. От любви остались одни руины.

Поведение кавалергарда развеяло иллюзии Натальи Николаевны насчёт великой страсти красавца-француза. Осознав случившееся, Дантес 17 октября обратился к отцу с настойчивой просьбой выполнить обещание, повидать Пушкину и убедить даму отдаться ему.

Согласившись на тайное свидание, Натали скомпрометировала себя. Отныне Геккерны могли не церемониться с ней, так как её репутация целиком зависела от их скромности. Огласка грозила скандалом. Дантес отлично понимал это и намеревался использовать ситуацию. Об этом свидетельствуют написанные и зачёркнутые строки в тексте октябрьского письма. Обращаясь к отцу, поручик писал: «Если бы ты сумел вдобавок припугнуть её и внушить…»[887]

Серена Витале высказывает предположение, что влюблённый грозил покончить с собой или, что вероятнее, грозил обо всём рассказать мужу. В самом деле, Жорж готов был прибегнуть к шантажу, но в конце концов одумался и вымарал фразу. Прочесть в его письме удаётся только некоторые слова предложения: «припугнуть её и внушить».

Ещё недавно Жорж превозносил возлюбленную как ангела, сошедшего с небес — «она осталась чиста», «есть такие, у кого на устах чаще слова о добродетели и долге, но с большей добродетелью в душе — ни единой»[888]. Теперь «человек чести» готов был шантажировать возлюбленную, использовать услуги сводни — приёмного отца, с помощью которого он надеялся соблазнить добродетельную даму.

В октябрьском письме Дантес просил отца сказать Натали: «…ты (посол. — Р.С.) убеждён, что у меня (сына. — Р.С.) произошла ссора с её мужем…» В действительности ссора ещё не произошла, но отношения гвардейца с Пушкиным уже были натянутыми. Александр Сергеевич, по свидетельству Данзаса, перестал принимать кавалергарда в своём доме[889]. Не желая компрометировать жену, поэт избегал каких бы то ни было публичных столкновений. В свете Натали продолжала встречаться с поклонником, как и прежде. Именно к этому времени можно отнести эпизод, описанный юным Павлом Вяземским. Молодой человек встретил Наталью, гулявшую по Невскому в компании сестры Катерины и Дантеса: «…в эту самую минуту Пушкин промчался мимо нас как вихрь, не оглядываясь, и мгновенно исчез в толпе гуляющих. Выражение лица его было страшным»[890].

Погода в октябре была скверной. Сначала заболел Дантес, затем — Пушкин. Микстуру для него заказывали с 23 октября до 1 ноября[891]. Жена выезжала в свет одна, а точнее, в сопровождении сестёр. Такие выезды давно стали привычными и не вызывали возражений у главы семьи. После того, как Натали перестала флиртовать с царём, Пушкин спокойно относился к её победам. Наблюдательная Долли отметила в дневнике: «Пушкин тогда совершил большую ошибку, разрешая своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него»[892].

Если Мария Барятинская смогла дознаться о тайном свидании Натальи с Дантесом в конце октября, то рано или поздно толки должны были дойти и до ушей Александра Сергеевича. Объяснение между супругами оказалось неизбежным. В неотправленном письме Геккерну (ноябрь 1836 г.) Пушкин писал: «2 ноября вы от вашего сына узнали новость, которая доставила вам большое удовольствие. Он сказал вам, что вследствие одного разговора я взбешён, что моя жена опасается… что она теряет голову»[893].

По мнению С.Л. Абрамович, в один и тот же день, а именно 2 ноября Натали сначала тайно виделась с Дантесом, затем рассказала о рандеву мужу, затем об этом узнали в семье Геккерна, затем Пушкин узнал, что известие о его бешенстве доставило удовольствие послу и пр. Простой перечень событий показывает, что они не могли произойти в один день. Рандеву имело место в первой половине октября, объяснение супругов — 2 ноября.

В письме голландскому послу поэт писал в ноябре 1836 г.: «…вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев… он должен был сидеть дома… вы говорили… что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына»[894]. Друзья Пушкина смогли ознакомиться с этим письмом в январе 1837 г. В ближайшие недели после гибели поэта они постарались собрать дополнительные сведения об обстоятельствах трагедии[895]. Некоторые сведения были получены, по-видимому, непосредственно от Натальи Николаевны[896].

Вместе с Вяземскими, Жуковским, Тургеневым в сборе материалов участвовал Александр Карамзин и его мать, пользовавшаяся исключительным доверием Пушкиных. В письме от 13 марта 1837 г. Александр Карамзин с наибольшей полнотой и откровенностью изложил брату те итоги расследования, которые задевали честь вдовы, а потому не подлежали разглашению. Не щадя Натали, Александр писал, что Дантес с отцом «в один год достигли того, что почти свели её с ума и повредили её репутацию во всеобщем мнении (более всего повредить репутации должно было рандеву. — Р.С.). Дантес в то время был болен грудью и худел на глазах. Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он умирает из-за неё, заклинал её спасти его сына, потом стал грозить местью; два дня спустя появились анонимные письма»[897].

Приятель Дантеса Карамзин знал о его болезни. По полковым документам, поручик хворал 19—27 октября 1836 г. Как видно, барон выполнил обещание сыну и обратился к Пушкиной с циничными предложениями. Если верить Карамзину, Геккерн шантажировал Наташу за два дня до получения Пушкиным пасквиля, иначе говоря, 2 ноября.

Пушкина не могла понять, почему Геккерн, ещё недавно бранивший её последними словами, убеждавший порвать с Дантесом, теперь заговорил с ней как с уличной женщиной, уговаривал вступить в связь с его сыном. Угрозы испугали красавицу, и она благоразумно решила, что ей следует самой рассказать мужу о рандеву и тем обезоружить шантажистов.

Итак, причиной объяснения в семье Пушкиных 2 ноября не была измена Натальи. Вслед за шантажом, повествует Александр Карамзин, «последовала исповедь госпожи П[ушкиной] своему мужу»[898]. Исповедь не поколебала доверия поэта к жене. Но его привели в бешенство попытки Дантеса смутить его жену вздорными обещаниями. Почва для дуэли была готова. Недоставало лишь повода.

4 ноября 1836 г. Пушкин получил по почте «диплом» ордена Рогоносцев. Сам поэт точно описал чувства, которые испытал в тот день: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимное письмо»[899]. Пушкин излагает дело с полной откровенностью. Получение «диплома» дало выход назревшему кризису.

Комментируя октябрьское письмо Дантеса, Серена Витале пишет: «…по крайней мере до октября 1836 г. Пушкин не был cocu (рогат)»[900]. Оговорка по поводу октября представляется излишней. Авторитетные свидетельства отнимают почву у подозрений насчёт неверности Пушкиной. Во время тайного свидания в октябре кавалергард потерпел полное фиаско. По меркам Трубецкого, знавшего дело со слов Дантеса, такой исход рандеву нанёс ущерб репутации ловеласа, которой гвардейская молодёжь чрезвычайно дорожила. Ноябрьская дуэльная история создала новую ситуацию, совсем не подходившую для повторного свидания.

Поэт чётко обрисовал ситуацию, сложившуюся в результате интриг Геккернов накануне кризиса 2 ноября. «Поведение Вашего сына, — писал он Геккерну, — было мне совершенно известно уже давно… но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как притом я знал, насколько жена моя заслуживает моё доверие и моё уважение, я довольствовался ролью наблюдателя»[901]. Роман Натали с Дантесом протекал на глазах Пушкина. В кодексе рыцарской чести отсутствовал поединок мужа с поклонником или возлюбленным жены. Вызов на дуэль мог лишь выставить в смешном виде ревнивого мужа, рогоносца. Поэтому Пушкин не мог послать картель Дантесу до получения пасквиля.

В марте 1836 г. поручик пенял отцу: «Позволь сказать, что твоё послание было слишком суровым… ты окончательно утратил доверие к моему рассудку, правда, был он совсем слаб», «…я просил укрепить меня советами… только это поможет мне одолеть чувство, коему я попустительствовал», «…ты был не менее суров, говоря о ней… по приезде ты найдёшь меня совершенно выздоровевшим»[902]. После осеннего свидания с Натали Жоржу пришлось вновь оправдываться перед отцом и опять обещать вести себя благонравно, но при условии помощи отца[903]. Кавалергард не обладал ни характером, ни волей. У него не было сил противиться манипуляциям корыстного покровителя.

Друзья не остались равнодушными зрителями происходившего. Вдова историографа Екатерина Карамзина имела с Дантесом откровенный разговор и предостерегла насчёт возможных непоправимых последствий его легкомыслия[904].

Пушкина часто бывала в гостях у Вяземских, и всякий раз, как она приезжала, являлся Дантес. Княгиня Вера Вяземская, по её собственным словам, «напрямик объявила нахалу французу, что она просит его свои ухаживанья за женою Пушкина производить где-нибудь в другом доме». Поручик пропустил предупреждение мимо ушей, и тогда княгиня объявила ему, что прикажет швейцару не пускать его на порог[905]. Вяземская пыталась увещевать не одного кавалера, но и Наталью Николаевну. Однажды она обратилась к ней со словами: «Я люблю вас так, как своих дочерей, подумайте, чем это может кончиться!» На упрёки Пушкина отвечала: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду»[906].

Наталья Николаевна часто встречалась с Дантесом в салоне Фикельмон. Долли Фикельмон наблюдала за их романом с первых дней. Она писала, что Дантес был влюблён в Наталью Николаевну в течение года, но вёл себя сдержанно и не бывал в доме Пушкиных; но затем «в тесном дружеском кругу стал более открыто проявлять свою любовь»[907].

Долли считала, что Натали из одного тщеславия принимала ухаживания Дантеса, но допускала возможность того, что страсть кавалергарда тронула и смутила её сердце. Александрина характеризовала ситуацию в сходных выражениях. Сестра, писала она, «несомненно, была тронута этой великой страстью, зарождённой ею помимо её воли», но едва ли к «этому примешивалось серьёзное чувство»[908].

Долли не одобряла брака Пушкина, заключённого им «вопреки советам всех своих друзей» с женщиной «совсем юной», «с очень поэтической внешностью, но с заурядным умом и характером». Натали, по утверждению Фикельмон, совершенно потеряла способность противиться домогательствам Дантеса. Так ли это? Исход тайного свидания свидетельствовал об обратном.

За спиной двух молодых людей стояли наставники: один был старым, опытным дипломатом, другой — гениальным поэтом. Оба относились к роману отрицательно, следуя различным побуждениям. Геккерн руководствовался заботами о карьере молодого офицера и своекорыстной страстью. Пушкин стремился спасти счастье своей жизни, оградить семейный очаг. Слова поэта о несчастной, великой и возвышенной страсти, которая тронула сердце его жены, были проникнуты не сарказмом, не «безумной ревностью», а непостижимым благородством и великодушием.

По утверждению посла, он предостерегал Пушкину от пропасти, в которую она летит[909]. Вяземский писал, что Геккерн старался «толкнуть её в пропасть». Видимое противоречие приведённых свидетельств имеет объяснение. Барон резко отрицательно относился к увлечению сына, но затем изменил игру и пообещал ему помочь в совращении Натали. Он намеренно обратился к Пушкиной с такими предложениями, которые должны были оскорбить её до глубины души. Тайное свидание в доме Полетики воочию доказало Геккерну, что молодой человек не может справиться со своими эмоциями. Опыт дипломата подсказал барону выход. Надо было растоптать сердце Натали, чтобы продолжение романа стало немыслимо. Расчёт оказался безошибочным.

Дантес действовал с постоянной оглядкой на отца. Точно так же он должен был оглядываться на Пушкина, неизмеримо превосходившего его умом и характером. Офицер не был трусом, но сознавал, что столкновение с поэтом и дуэль грозят погубить его карьеру. В октябрьском письме 1836 г. кавалергард делился с отцом результатами своих самостоятельных наблюдений и размышлений. Раз дипломат заметил, что он, Жорж, потерял голову, подчёркивал сын, значит, и «мужу (Пушкину. — Р.С.) невозможно было не заметить того же самого». Согласно инструкции сына, барон должен был от своего имени сказать Пушкиной, «что у меня (Дантеса. — Р.С.) произошла ссора с её мужем, а к ней обращаешься, чтобы предотвратить беду»[910]. Какой беды опасался Дантес? Очевидно, уже в первой половине октября в воздухе запахло дуэлью, и первым о ней заговорил не Пушкин, а Дантес.