Барон Геккерн и его сын

Пушкин имел все основания саркастически отзываться об отношениях Геккерна и его «так называемого» сына. Дантесу было 22 года, послу — 41, когда «старый» Геккерн привёз юношу в Петербург. В мае 1835 г. барон начал хлопотать об усыновлении кавалергарда, что должно было положить конец неблагоприятным толкам об их нежной дружбе. Переписка Жоржа с приёмным отцом пестрит любовными объяснениями и ревнивыми упрёками самого недвусмысленного характера. «Надо бы, чтобы ты был рядом, чтобы я мог много раз поцеловать тебя и прижать к сердцу надолго и крепко»; «Как же крепко мы обнимемся!» — писал молодой человек Геккерну[825]. Одно из первых писем (от 11 августа 1835 г.) Жорж заканчивал словами, посвящёнными поездке барона в Италию: «…может быть, Вы поедете туда, глаза там очень большие и очень чёрные, а сердце у вас чувствительное, так что…»[826] Его слова проникнуты ревностью, а также беспокойством по поводу имущественного устройства. Нидерландские законы воспрещали Геккерну отказать своё состояние усыновлённому французу, пока самому барону не исполнится 50 лет[827]. Ввиду этого молодой офицер опасался, что за 6 лет у приёмного отца появится другой фаворит.

В России гомосексуализм считался худшим грехом. Отсюда постоянные старания Дантеса завоевать славу донжуана и сердцееда. Дуэль сына с Пушкиным грозила разрушить карьеру посла. Но изобличение в грехе могло привести к катастрофе много раньше дуэли. Уязвимость положения объясняет, почему Геккерны стремились избежать какой бы то ни было огласки и скандала, которые могли бы привлечь внимание света.

Барон не ревновал сына к Супруге, а позднее к Екатерине Гончаровой ввиду равнодушия к ним Жоржа. Увлечение же Пушкиной перевернуло сердце Дантеса, и это встревожило Геккерна.

Резко отрицательное отношение Геккерна к роману сына объяснялось не одной ревностью, но и трезвым расчётом. Дантес считался одним из самых завидных женихов. Устроив с умом его брак, посол мог получить большие выгоды. Роман сына с Пушкиной грозил расстроить планы дипломата.

Обеспокоенный гневом благодетеля, Дантес попытался успокоить его. Уже 14 февраля 1836 г. он уведомил барона, что «стал немного спокойнее» и допускал критические замечания по поводу предмета своего обожания («в этой женщине обычно находят мало ума»)[828]. 6 марта Жорж выразил готовность подчиниться воле отца: «Господь мне свидетель, что уже при получении твоего письма я принял решение пожертвовать этой женщиной ради тебя. Решение моё было великим… я ни мгновения не колебался» и пр.[829] Своё «великое решение» поручик подтверждал ссылками на факты: «…я избегал встреч так же старательно, как прежде искал их, я говорил с нею со всем безразличием… но думаю, что не выучи я твоего письма, мне недостало бы духу»[830]. По всей видимости, письмо Геккерна содержало подробную инструкцию сыну, как следует вести себя с красавицей. В новом письме от 28 марта Жорж подтверждал: «…как и обещал, я держался твёрдо, я отказался от свиданий и от встреч с нею: за три недели я говорил с нею 4 раза»[831].

В письме от 6 марта Дантес уверял благодетеля, что победил в себе безудержную страсть, от которой «осталось лишь преклонение да спокойное восхищение созданьем, заставившим моё сердце биться так сильно»[832]. Однако уже 28 марта он сознаётся: «…не могу скрыть от тебя, что всё ещё безумен»[833].

Хлопоты об усыновлении Жоржа продолжались год. В мае 1836 г. Геккерн вернулся в Россию и сделал официальное заявление властям о том, что «по велению» короля Голландии Дантесу разрешено носить имя и титул барона Геккерна[834]. Посол допустил неточность. Необходимое разрешение было дано королём только в 1838 г.[835] Летом Дантес вместе со своим полком должен был покинуть Петербург на несколько месяцев. Он вновь осыпал Геккерна миллионом благодарностей и обещаний: «…надеюсь, что деревня исцелит меня окончательно — я несколько месяцев не увижу её»[836].

С наступлением весны молодой кавалергард стал реже встречаться с Натальей. Но причиной тому были не столько его «великое решение», сколько внешние обстоятельства, вовсе не зависевшие от него. В конце марта Натали была на седьмом месяце беременности, из-за чего она не могла более танцевать в свете. С марта 1836 г. поручик зачастил в дом Барятинских. Восемнадцатилетняя княжна Мария Барятинская была едва ли не самой завидной невестой столицы. Её семья располагала большими земельными богатствами и пользовалась дружбой императорской четы. В последнюю неделю марта Жорж четыре раза являлся к Барятинским с вечерним визитом. В июне—июле в дневнике княжны Марии появляются записи о том, что Дантес пригласил её сначала на вальс, а затем и на мазурку.

Геккерн остался доволен сыном. Его планы сосватать Жоржу богатую и знатную невесту, казалось, были близки к осуществлению. Барятинская 3 августа записала в своём дневнике: «…за обедом я всё время очень краснела, и Дантес с Геккерном меня очень смешили. После обеда… Дантес поехал верхом, а мы в коляске… Вечером я танцевала первую кадриль с наследником… попурри с Дантесом… [Дантес] немного за мной ухаживал и сказал мне, что я была очень мила»[837]. Накануне Дантес был украшением бала в имении Барятинских. Мария отметила: «Я веселилась…», после ужина «стало ещё веселее»[838]. Однако со второй половины августа тон записей княжны резко изменился. 17 августа она писала: «На мне белое платье, отделанное бархатом. Меня нашли очень красивой. Вначале я веселилась. (13 строк зачёркнуто) …Раухи пригласили Александра Трубецкого и Геккерна (Дантеса. — Р.С.) сесть за наш стол. Я почти словом с ними не обмолвилась… (зачёркнуто 34 строки)»[839].

Жорж имел возможность видеть Натали в гостиной у Карамзиных. С мая 1836 г. Софи Карамзина отметила, что Дантес «не появляется больше». Причина была та, что Натали ждала ребёнка, а затем у неё были трудные роды и она целый месяц не выходила из комнаты. 26 июня 1836 г. Пушкина впервые выехала на прогулку в карете.

С июня кавалергард возобновил посещение дома Карамзиных, рассчитывая встретить даму сердца. В июне Софи писала: «…по вечерам у нас бывают гости, Дантес — почти ежедневно». 1 июля Кавалергардский полк был переведён в Красное село. Вскоре же Софи записала, что гуляла под руку с Дантесом и «он забавлял меня своими шутками… и даже смешными припадками своих чувств (как всегда к прекрасной Натали)»[840].

В июле—августе возобновились прогулки трёх сестёр — «прекрасных амазонок» в окрестностях столицы близ бивуаков кавалергардского полка. 31 июля они после полудня выехали из городского дома в Павловск. Кавалергарды, писала Катерина Гончарова, «в специально подготовленной для нас палатке дали нам превосходный обед». Общество трёх сестёр делили Наталья Петрово-Соловая и Идалия Полетика. Их принимали офицеры полка. Непогода загнала дам в избу к ротмистру Г. Соловому[841]. В тот день Мария Барятинская записала в дневнике: «…я не очень веселилась на балу».

6 августа был танцевальный бал во вновь построенном здании Минеральных вод на Каменном острове. По воспоминаниям Н.М. Колмакова, внимание присутствовавших привлекали Пушкин и его красавица жена. «Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодёжь, по преимуществу из кавалергардов, окружала её, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре»[842]. Приятель поэта К. Данзас записал, что «после одного или двух балов на Минеральных водах, где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина»[843]. Толки о романе Дантеса и Натали, смолкшие в апреле—мае, возобновились и вышли за пределы узкого круга. Невзирая на обещания отцу, француз вновь оказался у ног Пушкиной.

С августа Кавалергардский полк перешёл на квартиры в Новой деревне. 5 сентября на Елагином острове состоялся бал в честь храмового праздника полка. Вечер стал венцом светских успехов Натальи Николаевны[844]. «Пушкина казалась прекрасной волшебницей», — писала императрица после вечера на Елагином острове[845].

Красота Пушкиной покоряла окружающих. Молодой правовед и музыкант Вильгельм Ленц так описал появление Натали на приёме у князя Одоевского: «Вдруг — никогда этого не забуду — входит дама, стройная как пальма, в платье из чёрного атласа, доходящем до горла… Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал — incessu dea patebat!» (Казалось, вошла богиня! [латинск.])[846].

Дантес разрывался между домами Пушкиной и Барятинской, что вело к фатальным неудачам. Геккерн всеми средствами старался устроить выгодную партию для Жоржа, и сыну пришлось подчиниться его советам. Примерно 10 сентября Мария Барятинская записала в дневнике: «Maman рассказала мне, что Геккерн-младший навещал её в городе и что он сказал в ответ на один из её вопросов … что является большим поклонником прекрасного, а что нет матери красивее неё и дочери прелестнее меня и т.д. Он передавал мне почтительнейшее уважение»[847].

Геккерн-старший умело готовил почву для сватовства. Но приёмный сын не оправдал его надежд. Тогда отец пустился в объяснения с Натали. В письме Нессельроде от 11 марта 1837 г. посол предлагал допросить Пушкину: «Она сама сможет засвидетельствовать, сколько раз предостерегал я её от пропасти, в которую она летела, она скажет, что в своих разговорах с нею я доводил свою откровенность до выражений, которые должны были её оскорбить, но вместе с тем и открыть ей глаза»[848]. Исследователи полагали, что барон лгал. Но переписка Геккерна с сыном не оставляет сомнений в том, что он говорил правду. До своего возвращения в Петербург в мае 1836 г. посол в письмах жестоко бранил Дантеса. Летом он пытался воздействовать также на Натали. Говоря о её романе с Дантесом, барон называл вещи своими именами и даже употреблял оскорбительные выражения. Заметим, что откровенные объяснения едва ли могли иметь место, если бы между Геккерном и Пушкиной ранее не возникли доверительные отношения.

Увещевания дипломата не подействовали на жену поэта.

12 сентября семья Пушкиных переехала с дачи в город. Неделю спустя Дантес встретился с Пушкиными на даче у Карамзиных в Красном селе. Падчерица Екатерины Карамзиной Софи, делившая общество Дантеса в отсутствие Натали, была задета его невниманием на рауте и дала волю злословию. Все гости, писала Софи Карамзина, были очень веселы, за исключением Александра, «который всё время грустен, задумчив и чем-то озабочен». Описав взор поэта как «грустный и задумчивый», Софи без всякой паузы переиначивает своё повествование в некий роман с соответствующим набором романтических фраз: «Его блуждающий, дикий, рассеяный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе…»; «Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял… в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий»[849].

Софи попросила Пушкина занять графиню Строганову, когда та переступила порог гостиной. «Он было согласился, краснея…» Софи страдала сильной близорукостью. Тем не менее она заметила краску на лице поэта, что дало ей повод для язвительного замечания: «…она (Строганова. — Р.С.) — одно из его отношений, и притом рабское»[850]. На вечере была Александрина Гончарова, но Софи писала не о ней, а о Кочубей-Строгановой.

Будучи светской барышней, Софи Карамзина судила о том, что происходило на её глазах, сугубо поверхностно. Её привлекала исключительно романтическая подоплёка поведения Пушкина. Между тем, у поэта было много огорчений и забот помимо кокетства жены. В июле 1836 г. Наталья Николаевна с тревогой писала брату Дмитрию о душевном состоянии мужа: «…мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того вижу, как он печален, подавлен, не спит по ночам и, следовательно, не может работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию»[851]. Беспокойство, тяжёлые предчувствия не покидали поэта.

В день лицейской годовщины 19 октября 1836 г. у М.Л. Яковлева собралось 11 бывших учеников, среди них Пушкин и Данзас. Поэт извинился, что не докончил стихи в честь 25-летия Лицея и только начал при наступившей тишине читать строфу «Была пора: Наш праздник молодой сиял, шумел и розами венчался…», как из глаз его полились слёзы, он положил бумагу на стол и отошёл в угол комнаты[852]. Как значится в протоколе собрания, господа пировали, читали бумаги из архива старосты Яковлева и пели национальные песни[853].

Пушкин отнюдь не придавал такого значения ухаживаниям Дантеса за Натали, какое придавала им Карамзина. Следует иметь в виду также, что поведение кавалергарда не было вызывающим. С некоторых пор он принял позу кавалера Катерины Гончаровой, незамужней сестры Натали. Таким путём он старался обмануть разом и своего отца, и мужа Пушкиной. Его игра никого не могла ввести в заблуждение, но помогала соблюсти приличия. Это отметила Софи, написавшая, что Дантес «продолжает всё те же штуки, что и прежде, — не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой в конце концов всё же танцевал мазурку»[854]. Софи была вынуждена констатировать, что кавалергард пропускал танец за танцем и сделал исключение лишь для мазурки.

При чтении писем Софи надо учитывать, что жанр писем имел свои особенности. В письме брату от 20 октября Карамзина описала приём в своей городской квартире, куда семья переехала с дачи в середине октября. На этот раз она обошлась без ссылок на «дикие» и «нежные» взгляды присутствующих. Письмо значительно проиграло с точки зрения беллетристики, но выиграло в смысле достоверности. «Мы вернулись, — писала Карамзина, — к нашему городскому образу жизни, возобновились наши вечера, на которых с первого же дня заняли свои привычные места Натали Пушкина и Дантес, Екатерина рядом с Александром (Карамзиным. — Р.С.)… к полуночи Вяземский…»[855]

По крайней мере до начала октября дом Пушкиных был открыт для Геккернов, а салон посла — для Пушкиных. 29 сентября 1836 г. сёстры Гончаровы были на музыкальном вечере у голландского посла. Обычно они никуда не выезжали без своей замужней сестры[856].

Натали могла встречаться с Дантесом в доме Карамзиных вплоть до 3 ноября, когда Софи записала: «У нас за чаем всегда бывает несколько человек, в их числе Дантес»[857]. По-видимому, Пушкин на описанных вечерах отсутствовал, из-за чего романтический элемент в отчётах Софи Карамзиной полностью отсутствует. Прозаическое описание распределения мест за столом указывало на то, что Жорж садился подле Натали, но не Катерины, что не вызывало удивления присутствующих.