«Признание в письмах»

Утверждение П.А. Вяземского, будто Пушкина сразу после появления пасквиля «раскрыла мужу всё поведение молодого и старого Геккернов», лишено достоверности[1040]. В начале ноября, после вызова, и голландский министр, и Наталья одинаково старались предотвратить поединок. Пушкина не могла не сознавать, что обличение посла лишь подольёт масла в огонь. Перемены в её поведении наметились позже.

Жуковский потратил много сил на то, чтобы примирить противников, но успеха не добился. Тогда он объявил, что выходит из игры, на этот раз окончательно. В письме от 16 ноября он писал: «Вчера в вечеру после бала (15 ноября в Аничковом дворце. — Р.С.) заехал я к Вяземскому. Вот что a peu pres ты сказал княгине третьего дня (14 ноября. — Р.С.), уже имея в руках моё письмо: через неделю (21 ноября. — Р.С.) вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своём роде; она будет полная и совершенная; она бросит того человека (автора пасквиля Геккерна. — Р.С.) в грязь; громкие подвиги Раевского детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать»[1041].

Словам, переданным Жуковским, можно было бы не придавать значения, если бы они были записаны пятьдесят лет спустя, как припоминания. Однако не представляет сомнения, что княгиня Вяземская, услышав тираду Пушкина 14 ноября, постаралась как можно точнее передать её Жуковскому 15 ноября. Жуковский записал её через несколько часов после посещения дома Вяземских. Перед нами редкий случай, когда мы можем услышать подлинный голос Пушкина.

К 12—14 ноября поэт согласился на мир с Дантесом. Таким образом, его угроза мести, услышанная Вяземской 14 ноября, ни в коем случае не имела в виду поединка. Понять смысл пушкинских слов помогает ссылка на «подвиги Раевского». Приятель Пушкина Александр Раевский подверг публичному оскорблению могущественного генерал-губернатора графа М.С. Воронцова. Следуя его примеру, поэт вознамерился всенародно обличить королевского министра барона Геккерна.

Император Николай I имел беседу с Пушкиным по поводу ноябрьской дуэли, а позднее получил исчерпывающие объяснения от Жуковского. К услугам императора были и другие источники информации. В разгар суда над Дантесом Николай сообщил брату Михаилу Павловичу следующие сведения: Геккерн «точно вёл себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина… и всё это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль… Дантес вдруг посватался на сестре Пушкина; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих»[1042]. Император точно передал последовательность событий. Дантес посватался к Катерине, а после этого Наталья Николаевна разоблачила сводничество старика Геккерна.

До 14 ноября Пушкин помышлял об обычном поединке, какие бывают между людьми чести. После 14 ноября он понял, что имеет дело с бесчестными противниками, и тогда воспламенился идеей мести послу, посягнувшему на покой его семьи. Гнев поэта усугублялся уверенностью в том, что старик Геккерн всегда сочувствовал планам Дантеса в отношении Натальи и способствовал их роману. В этом случае он заблуждался.

Имеются серьёзные основания утверждать, что пасквиль уязвил гордость поэта не в момент получения его в начале ноября, а после того, как он пришёл к мысли, что подлый и бесчестный удар нанесён ему послом.

Ноябрьская дуэльная история чётко делится на два этапа. На первом этапе Пушкин весь гнев обратил против Дантеса. Он вызвал его на дуэль и категорически отказался с ним видеться, но зато трижды встречался с Геккерном — 5, 6 и 13 ноября. Поэт дружелюбно согласился исполнить просьбы дипломата об отсрочке поединка. Совершенно очевидно, что в то время поэт ещё ничего не знал и даже не догадывался о сводничестве Геккерна. После 14 ноября он понял, что его злонамеренным недругом является не кавалергард, а его приёмный отец. После этого он утвердился в намерении оставить в покое Дантеса, но решил обрушить месть на голову министра.

Источники позволяют установить, когда и при каких обстоятельствах Наталья Пушкина решилась сказать мужу правду о поведении посла. Сохранилось краткое письмо Дантеса — ответ на две спешные записки посла. Барон известил сына, что Натали призналась мужу «в письмах». Французский исследователь А. Труайя датировал записку 6 ноября 1836 г.[1043] Вывод Труайя не вызвал возражений Серены Витали. «Записка датируется предположительно, на основании содержания и того, что в этот день Дантес находился на дежурстве по полку», — подтвердили издатели записки[1044]. Содержание записки даёт возможность датировать её более точно[1045].

В записке Дантес, обращаясь к отцу, писал: «Бог мой, я не сетую на женщину (Натали. — Р.С.) и счастлив, зная, что она спокойна, но это большая неосторожность, либо безумие, чего я, к тому же, не понимаю, как и того, какова была её цель… ты не говоришь, виделся ли с сестрой (Катериной Гончаровой. — Р.С.) у тётки (Е.Н. Загряжской. — Р.С.) и откуда ты знаешь, что она (Наталья Николаевна. — Р.С.) призналась в письмах»[1046]. Из записки следует, что француз не сразу осознал значение случившегося. Он ещё не расстался с прежними чувствами и писал, что «счастлив, зная, что Натали спокойна». Уже 16 ноября от старых настроений не осталось и следа. На приёме у Фикельмон В. Соллогуб спросил Жоржа о жене Пушкина. Тот отвечал: «Mon cher, c’est une mijaure»[Дорогой мой, она — кривляка][1047]. Поручик дал волю раздражению, назвав предмет обожания кривлякой. В записке отцу Дантес ещё называл Катерину привычным именем «сестра» (Пушкиной). Лишь в конце записки он нашёл слова, чтобы похвалить «восхитительное» поведение Е. Гончаровой. Похвала была более чем двусмысленной. Свояченица Пушкина доносила Геккернам обо всём, что происходило в доме поэта. Это сделало семью поэта уязвимой для интриг Геккернов.

Дантес выражал крайнюю тревогу по поводу того, что Натали призналась «в письмах», т.е. показала мужу любовные письма поручика. Если верить Александрине Гончаровой, Пушкина получила от Дантеса одно-единственное письмо. Однако сомневаться в существовании целой переписки не приходится. Сам Дантес прямо писал, что Натали призналась «в письмах», т.е. не в одном письме. Во время разбирательства в военном трибунале Дантес сделал следующее признание: «Посылая довольно часто к Г-же Пушкиной книги и театральные билеты при коротких записках, полагаю, что в числе оных находились некоторые, коих выражение могли возбудить его щекотливость как мужа, что и дало повод ему упомянуть о них… как дурачества, мною писанныя»[1048]. Показания поручика были запротоколированы казённым русским слогом.

Наталья предъявила мужу любовные письма Дантеса, чтобы окончательно оправдаться в его глазах. Но её поступок был продиктован также чувством ревности. Затеяв сватовство, Дантес не дал себе труда подумать над тем, какое впечатление это произведёт на Натали. Как и Пушкин, Натали сначала не придавала значения известиям о сватовстве Жоржа к Катерине. Но ситуация решительно переменилась, когда на свет появилось «материальное доказательство» любви Дантеса к Катерине, после чего Пушкин согласился на отмену поединка и договорился с Геккерном насчёт брака Катерины с Дантесом.

Сговор 12—13 ноября вызвал бурю в душе Натальи. Одна из самых осведомлённых и проницательных свидетельниц, Долли Фикельмон писала в дневнике, что Натали не желала верить тому, что Дантес предпочёл ей сестру и «по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце (сердце Жоржа. — Р.С.), любовью которого она дорожила, быть может, из одного тщеславия»[1049]. Натали не могла скрыть от окружающих охватившее её смятение. Как записала Софи Карамзина, «Натали нервна, замкнута и, когда говорит о замужестве сестры, голос у неё прерывается»[1050].

В письме Геккерну Пушкин заметил: «Ухаживания и постоянство в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины», но тогда «муж, если только он не глупец, совершенно естественно делается поверенным своей жены и господином её поведения»[1051]. В качестве поверенного Пушкин должен был выслушать исповедь жены до конца. Дело не ограничилось знакомством с перепиской.

Из всех писем наибольшее внимание Пушкина привлекла нота с отказом от видов на Натали. То, что она попала в руки поэта, не вызывает сомнения. В письме к Нессельроде Геккерн сообщал, что г-жа Пушкина воспользовалась письмом, которое сын написал по его требованию, «чтобы доказать мужу и родне, что она никогда не забывала вполне своих обязанностей», т.е. попросту была верна мужу[1052].

Александр Сергеевич был великолепным стилистом, и ему нетрудно было заметить, что нота лишь подписана Дантесом, но сочинена опытным дипломатом. Нота оскорбила Наталью, но едва ли она могла сама догадаться, кто её составил. Открытие мужа должно было ожесточить женщину против Геккерна. Оказалось, что письмо сочинил посол, а не его сын.

Получив в свои руки письма Дантеса, Пушкин вспомнил о «дипломе» Рогоносца и взялся за их сличение. Расследование о «дипломе» было длительным. Об этом поэт сам рассказал в письме к Геккерну (17—21 ноября 1836 г.). Анонимное письмо, утверждал он, было сфабриковано с такой неосторожностью, что с первого взгляда он напал на следы автора: «…я был уверен, что найду негодника. В самом деле, после менее чем трёхдневных розысков я знал положительно, как мне поступить»[1053]. Первый шаг «розысков» занял примерно три дня. Пушкин не установил имя «шутника», но уяснил направление дальнейших поисков.

Важнейшей вехой в ходе расследования стал визит поэта к Михаилу Яковлеву 8 ноября. Лицейский товарищ Пушкина служил под начальством Сперанского и был директором типографии II Отделения собственной его величества канцелярии. При печатании «Пугачёва» Яковлев помог другу в выборе бумаги, шрифтов и пр. Обследовав экземпляр пасквиля, принесённый поэтом, «Паяс» (лицейское прозвище Яковлева) высказал мнение, что бумага, использованная при изготовлении «диплома», «иностранная и, по высокой пошлине, наложенной на такую бумагу, должна принадлежать какому-нибудь посольству»[1054].

Пушкин надеялся, что сведения Яковлева помогут ему напасть на след мистификатора. В письме к Бенкендорфу от 16—21 ноября 1836 г. поэт писал: «По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего света, от дипломата»[1055].

Поэт не мог назвать имя сочинителя пасквиля, но верно определил направление поисков. Следы интриги вели к дипломатам, т.е. лицам, связанным с Министерством иностранных дел, в котором служил Пушкин.

Расследование вступило в решающую фазу после того, как в руки Пушкина попала переписка его жены с Дантесом.

Поручик писал «дипломатическую ноту» Наталье в доме у посла, а значит, на его бумаге. Заполучив в свои руки образец бумаги, использованной Геккернами, и сравнив его с пасквилем, Пушкин сделал вывод о том, что автором «диплома» Рогоносцев был посол.

14 ноября Пушкин прибежал к княгине В.Ф. Вяземской с сообщением: «Я знаю автора анонимных писем»[1056]. Как видно, он был целиком захвачен только что сделанным открытием.

О своих наблюдениях Пушкин рассказал не только Вяземской, но и жене. Ей трудно было понять, как министр, доверительно беседовавший с ней о её романе с сыном, мог написать позорящий её «диплом» Рогоносца. Аргументы насчёт авторства барона убедили её. У Натальи отныне не было причин щадить посла, и она рассказала мужу о сводничестве Геккерна.

Жорж Дантес счёл поступок Натальи — «признание в письмах» — безумием. Но в её действиях был известный расчёт. Принципиальное согласие Пушкина на мир породили у Натали уверенность, что угроза дуэли миновала. Топор, висевший над её головой, исчез, и она заговорила. Разоблачение посла должно было смягчить вину молодого человека и заставить Пушкина обратить всю ярость против его отца.

Следуя строго установленным фактам, можно определить основные вехи дуэльной истории.

Не позднее 13—14 ноября Наталья узнала о согласии Пушкина примириться с Дантесом и предстоящей помолвке Екатерины, после чего она предъявила мужу письма поручика.

Благодаря Катерине Геккерн узнал о случившемся немедленно и тотчас написал записку сыну. Кавалергард заступил на дежурство 14 ноября и освободился 15 ноября в полдень[1057]. Будучи на службе, он получил от отца известие, что Пушкина «призналась в письмах». Оценив важность сообщения, поручик тут же написал письмо отцу. Содержание письма Дантеса и данные о его дежурствах позволяют пересмотреть традиционную датировку — 6 ноября — и отнести его к 14 ноября.

Кавалергард получил записку барона поздно вечером и просил отца не медлить с ответом: «Записку пришли завтра, чтоб знать, не случилось ли чего нового за ночь»[1058].

В этот день поэт закончил расследование о пасквиле, а два дня спустя взялся за составление гневного письма Геккерну. В письме от 16—21 ноября значилось: «Вы… отечески сводничали… Подобно бесстыжей старухе вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить о вашем сыне… вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней» и пр.[1059]Письмо было бранным. Но в словах о сводничестве барона чувства возмущения и гнева звучали с наибольшей силой.

Поэт был потрясён открывшейся перед ним картиной. В течение недели он видел перед собой старика, убитого горем, толкующего о добродетелях сына. Теперь с лица барона спала маска. Пушкин не причинил вельможе никакого зла. Тем более поразило поэта «подлое и беспричинное оскорбление».

Так как посол Геккерн обладал дипломатическим иммунитетом, его нельзя было вызвать на дуэль. Для отмщения не было иного средства, кроме публичного разоблачения.

С января 1836 г. Натали и Жорж обменивались на словах самыми пылкими любовными признаниями. Так или иначе, эти признания должны были отразиться в их переписке. Пушкин впервые получил более точное представление о романе жены. Понадобилось всё великодушие, всё благородство души поэта, чтобы понять и вновь простить молодую женщину. Перед самой смертью поэт сжёг какие-то бумаги. Видимо, среди прочих бумаг он уничтожил злополучные письма Дантеса.

Даже близкие люди выражали удивление, с какой охотой Пушкин рассказывал «новеллы» о Дантесе и Катерине. Они не понимали того, что Пушкин смеялся не над чувствами Катерины и её жениха, а над плутовством своих обидчиков. Мистификация Геккернов грозила превратить трагедию любви в пошлый фарс. В этом фарсе поэту была отведена строго определённая роль ревнивца и глупца. Пушкин понял это раньше всех и не дал сделать из себя посмешище.

Пушкин постарался возможно более точно описать перемены в чувствах жены, происшедшие после сватовства Дантеса к Катерине. В ноябрьском письме Геккерну он писал: «…я заставил вашего сына играть роль столь потешную и жалкую, что моя жена, удивлённая такой пошлостью, не могла удержаться от смеха» и её чувство «угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном». В январском письме 1837 г. тому же адресату поэт усилил выражения: «моя жена, удивлённая такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха», её чувство «угасло в презрении самом спокойном и отвращении, вполне заслуженном»[1060]. Натали была оскорблена и унижена сначала сватовством поручика к Марии Барятинской, а затем его помолвкой с Екатериной Гончаровой.

Характерная деталь: и Пушкин, и Дантес отметили, что Натали была в состоянии спокойствия. Однако они по-разному интерпретировали этот факт. Пушкин увидел «спокойное отвращение» или «спокойное презрение» (к Жоржу). Дантес писал (вероятно, со слов Катерины) о «спокойствии» женщины.

В облике Натали были черты, пугавшие её близких. При первом же знакомстве с Натали умная Долли Фикельмон заметила на прекрасном её лице «меланхолическое и тихое выражение, похожее на предчувствие несчастья». Тут было нечто большее, нежели мимолётный эмоциональный всплеск. После трёх лет близкого знакомства внучка Кутузова вновь писала: «Жена хороша, хороша, хороша! Но страдальческое выражение её лба заставляет меня трепетать за её будущность»[1061].

Пушкин обладал редкой впечатлительностью. Можно представить, какие мучения причинила ему исповедь жены. Но он скрыл от Жуковского и прочих друзей свои переживания. В письме И.И. Дмитриеву (март 1837 г.) Жуковский признался, что страдания Пушкина оставались «для всех тайными»[1062].

Поэт помышлял о том, чтобы «довести до сведения правительства и общества» позорную историю, вину за которую несли Геккерны[1063]. В письме к Бенкендорфу от 16—21 ноября поэт прямо указал на Геккерна как автора пасквиля. Однако при этом он сделал важную оговорку: «я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю». Оговорка казалась необъяснимой, коль скоро речь шла об обвинении иностранного посла в ранге министра. Пушкин не мог доказать свою правоту без предъявления обществу любовных писем Дантеса к Натали, а это было абсолютно неприемлемо для него.

15 ноября царская семья давала бал в Аничковом дворце. На вечере императрица Александра внимательно следила за поведением первых красавиц двора, после чего записала в дневник: «Пушкина казалась прекрасной волшебницей… Но не было той сладостной поэзии как на Елагином (5 сентября. — Р.С.)»[1064]. Беда уже постучала в двери Пушкиных, и скрыть это было невозможно.