Доброе имя вдовы

Геккерн уведомлял голландского министра иностранных дел Верстолка: «В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же, как и граф и графиня Строгановы, оставили мой дом только в час пополуночи»[1681]. Нессельроде представлял министерство иностранных дел, обер-шенк Строганов — Двор. Министр явился в дом посла, едва узнал о поединке.

Ранение сына посла прямо затрагивало его ведомство. Затем Нессельроде отправился к царю и вызвал военных. Он ждал царя в Зимнем дворце до 23 часов.

Нессельроде вернулся к Геккерну, по-видимому, с благими вестями. В письме Верстолку барон 30 января 1837 г. сообщил: «Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть (о смерти Пушкина. — Р.С.) императрице, выразил уверенность, что барон Геккерн (Дантес. — Р.С.) был не в состоянии поступить иначе»[1682]. В записке Бобринской от 28 января императрица повторила слова, услышанные от Николая I: «Пушкин вёл себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну (Дантесу. — Р.С.), не оставляя ему возможности избежать дуэли»[1683].

Нессельроде и Строгановы постарались распространить по всей столице сведения о том, что царь осудил Пушкина и с пониманием отнёсся к действиям убийцы. Это во многом определило реакцию петербургской знати.

Саксонский посланник барон Лютцероде очень точно обрисовал ситуацию, когда писал: «При наличии в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности, не надо удивляться тому, что немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковывалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека»[1684].

Вюртембергский посол князь Гогенлоэ подтвердил слова саксонского министра. В его депеше сообщалось: «Непосредственно после дуэли между Пушкиным и молодым бароном Геккерном большинство высказалось в пользу последнего»[1685].

Александр Тургенев сделал такую запись в дневнике на другой день после кончины поэта: «Знать наша не знает славы русской, олицетворённой в Пушкине»[1686].

После поединка, — писал Геккерн, — он получал знаки внимания и сочувствия «от всего петербургского общества»[1687].

Голландский посол, оказавшись в центре внимания высшего общества, старательно играл роль человека с безупречной репутацией. Утром 29 января А.И. Тургенев встретил посла на улице и в тот же день написал письмо к сестре, в котором изложил разговор с ним. Дипломат «расспрашивал об умирающем с сильным участием; рассказал содержание, — выражения письма Пушкина. Ужасно! Ужасно! Невыносимо: нечего было делать»[1688]. Тургенев ничего не знал о бесчестных проделках посла и не услышал фальши в его словах. Прошло не более двух—трёх недель, и он стал прозревать. В письме брату от 19 февраля он отметил: «Гнусность поступков отца Геккерна раскрывается»[1689].

Современники много говорили о ревности Пушкина. Но в дни январского кризиса поэта приводила в исступление не ревность, а торжество Геккернов, старавшихся клеветой опозорить семью Пушкина и склонить общественное мнение на свою сторону.

В конспекте Жуковского можно найти две заметки, приписанные к основному тексту. Одна касалась приезда Геккерна в дом Пушкиных «в понедельник», другая — получению денег из казны на похороны Пушкина 1 февраля, также в понедельник[1690]. Исследователи полагают, что памятка Жуковского имела в виду ссору Пушкина с Геккерном на пороге дома поэта 25 января в понедельник[1691]. Высказывают предположение, что ссора на лестнице с Геккерном явилась последним поводом к отправке «ругательного письма» Пушкина 25 числа[1692]. Чтобы верно истолковать текст Жуковского, следует понять основной принцип построения его конспектов. Первые два конспекта посвящены преддуэльным событиям, третий — периоду с 27 января по 1 февраля 1837 г. Внутри каждого конспекта записи расположены в строго хронологическом порядке.

Записи о приходе Геккерна и деньгах помещены после известия о ранении поэта 27 января, что исключает дату 25 января. Известно, что с утра 25 числа поэт зашёл к Вревской, чтобы идти с ней в Эрмитаж. Ей он сообщил о предстоящей дуэли. Днём Лажечников приходил в дом Пушкина, но не застал его дома. Вечером поэт отправился к Вяземским[1693]. 25 января он написал два письма, одно из них Геккерну. С середины января отношения поэта с послом были самыми натянутыми. Можно ли вообразить, что посол явился к Пушкину в то самое время, когда тот писал ему бранное письмо? Можно ли представить, будто Пушкин устроил сцену гостю на лестнице собственного дома? Всю жизнь поэт считал унизительным выяснять отношения с недругами.

В третьем конспекте Жуковского речь шла о событиях, по-видимому, происшедших в один и тот же день. Точную дату Жуковский проставил лишь в денежной записи. Обращение к рукописи позволяет обнаружить дополнительные подробности. Первоначально автор конспекта записал: «В понедельник приезд Дантеса с». Далее должно было следовать: «с отцом» или «с Геккерном». Однако в конце концов Жуковский вычеркнул имя Дантеса и оставил одно имя Геккерна. В окончательном виде запись выглядела так: «В Понедельник приезд Геккерна и ссора на лестнице»[1694].

На поединке кавалергард был легко ранен (пуля пробила ему мягкие ткани руки) и мог свободно передвигаться. В понедельник 1 февраля, т.е. в самый день похорон Пушкина Дантес с отцом отправились на Мойку. В дом Пушкиных их привела жестокая необходимость. Офицера должны были с минуты на минуту арестовать, а затем предать военному суду. Геккерны полагали, что вдова убитого будет вызвана в трибунал для дачи свидетельских показаний. Они надеялись помириться с ней и подготовить её к выступлению в суде.

Когда в начале февраля Дантесу пришлось держать ответ перед судьями, он заявил следующее: «…что же касается до моего обращения с Г-жею Пушкиной, не имея никаких условий для семейных наших сношений, я думал, что был в обязанности кланится и говорить с нею при встрече в обществе, как и с другими дамами… обращение моё с нею заключалось в одних только учтивостях»[1695].

Наталья Николаевна могла подтвердить его слова, не кривя душой. Она попала в историю. Грязные толки бросили тень заодно с Екатериной также и на неё. Былые чувства уступили место учтивостям, означавшим разрыв.

Сразу после суда и высылки из России Жорж Геккерн виделся на водах в Баден-Бадене с Андреем Карамзиным. Француз показал ему копию пушкинского письма, при этом «всего более и всего сильней отвергал он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою её»[1696]. Великий князь Михаил Павлович, бывший тогда в Баден-Бадене, передаёт оправдания Дантеса сходным образом: «Он, как говорят… уверяет, что со времени его свадьбы он ни в чём не может себя обвинить касательно Пушкина и его жены, и не имел с нею совершенно никаких сношений»[1697].

Геккерны хлопотали о сохранении доброго имени Натальи не меньше, чем Пушкин, хотя их мотивы были совершенно различными.

Умирающий старался внушить всем, что его жена неповинна в трагедии и сама является жертвой. В письмах друзей эта тема получила развитие. Защита чести вдовы стала предметом особой заботы близких, творивших легенду о смерти Пушкина. Легенда не совпадала с тем, что они думали в действительности. Исполненная великодушия Екатерина Карамзина писала сыну в марте 1837 г.: «Больно сказать, но это правда: великому и доброму Пушкину следовало иметь жену, способную лучше понять его и более подходящую к его уровню»; «Бедный, бедный Пушкин, жертва легкомыслия, неосторожности, опрометчивого поведения своей молодой красавицы-жены, которая, сама того не подозревая, поставила на карту его жизнь против нескольких часов кокетства. Не думай, что я преувеличиваю, её я не виню, ведь нельзя же винить детей, когда они причиняют зло по неведению и необдуманности»[1698]. Карамзина так и не смогла простить Наталью Николаевну.

Жуковский всего подробнее высказался о поединке в черновике письма к Бенкендорфу: «Пушкин был выведен из себя, потерял голову и заплатил за это дорого. С его стороны было одно бешенство обезу[мевшей?] ревности»[1699]. Даже Жуковский усмотрел в поведении поэта безумную ревность, что, конечно же, бросало тень на Наталью Николаевну. Вяземский также бранил Наталью Николаевну за её поведение: «Одним словом, бедный Пушкин был прежде всего жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и её неумения вести себя, жертвою своего положения в обществе»[1700].

Молва не пощадила Наталью Николаевну. Многие были уверены, что именно её поведение было главной причиной гибели поэта.

Одним из ближайших приятелей поэта был Соболевский. Ему приписывали следующий рассказ. Соболевский будто бы виделся с Дантесом, долго с ним разговаривал и спросил: — «Дело прошлое, жил ли он с Пушкиной? — „Никакого нет сомнения“, — отвечал тот»[1701].

Рассказ Соболевского невозможно отнести к числу достоверных свидетельств. Он исходил не от самого Соболевского, а от А.С. Суворина. Последний получил сведения из вторых рук — от П.А. Ефремова. Запись была сделана после смерти Соболевского, так что Суворин не мог обратиться к нему за разъяснениями.

Соболевский уехал за рубеж за полгода до пушкинской дуэли, в августе 1836 г. Живя в Сульце, Екатерина Геккерн писала в 1840 г., что Соболевский хорошо знает Сульц, в окрестностях которого он находился в течение «очень долгого времени». Тут «он выдавал себя то за камергера российского императора, то за князя и гвардии полковника»[1702]. (Внебрачный сын А.Н. Самойлова Сергей Соболевский не был ни камергером, ни князем, ни полковником гвардии.)

Итак, Соболевский имел возможность встретиться с Дантесом через два-три года после гибели поэта. Оценивая слова, приписанные ему, надо иметь в виду ещё одно обстоятельство. Взаимоотношения Соболевского с Натальей Николаевной были отравлены глубокой неприязнью. Друг Пушкина был за границей и не знал никаких подробностей по поводу ноябрьской дуэльной истории, а также не был очевидцем последнего поединка Пушкина. Однако ему были хорошо известны сплетни по поводу неверности Пушкиной, получившие широкое распространение в обществе. Обвинение Натальи Николаевны в неверности давало простейшее объяснение поведению поэта, навязавшего дуэль своему противнику, и возлагало на Дантеса всю ответственность за происшедшее.

Нет никаких доказательств того, что Соболевский действительно произнёс слова, приписанные ему Ефремовым и Сувориным. Но даже в тех случаях, когда аутентичность рассказов Соболевского не подлежит сомнению, его слова требуют сугубо критического отношения. «Камергер российского императора», «князь и гвардии полковник» питал слабость к анекдотам, фантазиям и вымыслам. В этом можно убедиться, обратившись к приведённой выше «новелле» о пророчествах гадалки Кирхгоф. По утверждению Соболевского, гадалка якобы предсказала Пушкину смерть в тридцать семь лет. Рассказ Соболевского был чистой фантазией.

Поздняя запись Суворина, похоже, относится не столько к мемуарной литературе, сколько к жанру анекдотов о Пушкине.

Достоверные документы (письма Дантеса, его беседы с Карамзиным, дневниковые записи Барятинской и пр.) полностью опровергают вымыслы по поводу неверности Пушкиной.

Более чем сомнительно, чтобы Дантес пустился в откровения, беседуя с другом убитого им поэта. В отличие от поздних анекдотов, ранние свидетельства, исходящие от очевидцев и записанные своевременно, доказывают, что Дантес был весьма далёк от того, чтобы пятнать честь Натальи Николаевны.

Геккерны допустили чудовищную бестактность, стуча в двери убитой горем женщины. Но у них были свои понятия об этике.

Дантес рассчитывал на то, что вдова покажет перед судом — в полном соответствии с истиной, — что её отношения с Дантесом не выходили за рамки приличий, из чего суд должен был сделать вывод, что офицер не давал Пушкину никаких поводов к дуэли. Именно это имел в виду Жорж Дантес, когда говорил Андрею Карамзину при встрече в Баден-Бадене в 1837 г.: «Моё полное оправдание может прийти только от г-жи Пушкиной…»

В той же беседе Дантес повторил, что возлагает все надежды на Наталью Николаевну: «…через несколько лет, когда она успокоится, она, может быть, скажет, что я всё сделал, чтобы их спасти, и что, если мне это не удалось, то вина была не моя»[1703]. Что имел в виду бывший кавалергард? В ноябре 1836 г. он готов был на всё, чтобы избежать дуэли ради спасения своей карьеры. После свадьбы офицер неоднократно пытался установить родственные отношения с семьёй поэта, посылал ему письма, использовал посредничество Строгановых. Его старания не привели к успеху.

Пушкин не верил в добрые намерения и порядочность Геккернов. Его худшие опасения подтвердились, когда близкие к ним люди стали распространять клевету об Александрине Гончаровой. Поединок оказался неизбежен.

Визит к вдове должен был подтвердить репутацию гвардейца — рыцаря без страха и упрёка.

Попытка разыграть фарс с посещением дома убитого не удалась. Кавалергард и министр были остановлены на лестнице и со скандалом изгнаны.

Ю.М. Лотман считал, что Дантес избрал Наталью Николаевну, потому что ему был нужен шумный роман со светской дамой, чем скандальнее, тем лучше. После свадьбы с Екатериной Гончаровой у него появились и другие побуждения, но «стремление к общественной дискредитации Натальи Николаевны ради своих видов осталось»[1704]. Изложенная схема безукоризненна, но не находит подтверждения в фактах. Геккерны не были причастны к составлению пасквиля и не старались опорочить Наталью ни при жизни Пушкина, ни после его смерти.

Что касается друзей Пушкина, они сделали всё, чтобы спасти доброе имя вдовы.