Спасский — Фишер

13. VII.72. Опалиха

В Рейкьявике начался матч Спасский — Фишер. Наум Дымарский заявил 12-го в 22, что, мол, первая партия отложена «в сложном окончании». А что там сложного? Всякий разумный человек на месте Фишера утром, не возобновляя, игры, сдался бы.

«Последние известия» по радио в 19 часов утверждали, что «по мнению специалистов, Фишеру предстоит трудная борьба на ничью». По поводу проигрыша слона (взятия пешки) Н.Д. с горечью сказал: «Это была явная ошибка». Прав Котов: «Ф. рассчитал вариант, но… не заметил в нем тонкости, которую учел его противник» («Правда», 13.VII).

14. VII, пятница

Вчера Фишер не явился на вторую партию, хотя должен был играть белыми. Ему засчитали поражение, 2:0 ведет Спасский. Я предполагал, что он может не явиться на первую партию, чтобы презрительно бросить Спасскому формальное очко, а самому действительно начать матч белыми в надежде выиграть и с выигрыша начать матч. Но Фишер на это все-таки не решился. В первой партии, как видно по игре, он надеялся на ничью и стремился к ней, и, может быть, получил бы, если бы не маниакальная жажда победы, заставившая схватить пешку h2. Это была не «поразительная ошибка», как пишет в «Гудке» Л. Полугаевский, а просчет — не заметил тонкости, которую заметил Спасский (Котов). Но почему же он не пришел играть вчера? Видимо, он находится в состоянии нокдауна. Но взять тайм-аут — значит признаться в этом, а большое самолюбие не позволяет ему так поступить. Но ведь страшно такому противнику, как Спасский, отдавать без боя очко. Однако страх второго поражения подряд (ночь перед доигрыванием Фишер не спал) гораздо сильнее. Оно делало бы картину уже предельно ясной: из 7 встреч 5 проиграно. После этого уже никакие фокусы не помогли бы.

Сейчас те давние три проигрыша ожили, обрели силу рока, давят на психику: ведь ни одной победы и 4 поражения. Будет ли он играть в воскресенье? Вероятно, все-таки будет, ибо в противном случае он не получит не только 47 тыс. призовых, но и 130 тыс. английского мецената.

Н. Дымарский вчера в 23 часа сказал: «Трудно подобрать слова для объяснения поведения Фишера». Ему все неясно! Как Зорину и другим. А вот Ларсен, Белица и все остальные ясно понимают: боится проигрыша и своего краха.

Вспоминаются слова М. Ботвинника: «Что будет с Фишером, когда он встретит достойный отпор?»

* * *

Спасский матч проиграл. Чемпионом мира стал Фишер. От матча с Карповым он уклонился, выдвигая совершенно неприемлемые условия. Мое недоброе отношение к нему, сложившееся по нашей прессе, потом решительно изменилось. Он был несчастный человек и ненавидел Америку, где его под конец жизни бесстыдно преследовали.

А на первом безразмерном матче Карпова с Каспаровым в Зале Чайковского я был в октябре — ноябре 74-го года пять раз. Единственный раз в жизни взял автограф у Карпова. Потом написал большую статью «Gens una sumas» об это матче и о других матчах Карпова с Корчным и Каспаровым. Статью напечатал в «Нашем современнике» № 8 за 1988 год. И был большой шорох не только в шахматном мире.

4. XI.72 г.

В этом году Катя прожила в Кратове с 13 июня по 3 сентября. Как и в том году, я увез ее оттуда на такси. С дачи привезла песенку:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана.

Буду резать, буду бить,

Все равно тебе водить.

* * *

21 сентября я вернулся из 10-дневной поездки в Берлин — Лейпциг — Дрезден. 22-го, в пятницу, Катю впервые отвели в детский сад. Вернулась она оттуда (ходили за ней мы с моей мамой) и вдруг стала лепить матери: «Бабка-паразитка». Мы замерли, ожидая худшего. Сумели сделать вид, что это ничего не значит — и она забыла. Молчание — великая сила.

А в Коктебеле было прекрасно. Закончил работу о «Прощай, немытая…». Всплывали стихи. Каждый день с 26 сентября до 15 октября купался по два-три раза. Всего — подсчитал! — 36 раз.

8. XI.72 г.

Вчера на праздник приехала мама. Сегодня, рассказывая о какой-то нагатинской девушке, сказала:

— Мать у нее родами умерла.

«Родами умерла»… Вспомнил, что у Толстого в «Анне Карениной» тоже так. Анне приснилось, что страшный мужик сказал ей: «Родами умрете, матушка, родами…»

В сущности, какое странное согласование слов. Но это-то и есть по-русски, это-то и есть дух языка, которого сейчас так многим не хватает. Ведь нынешний писатель как скажет? «Умерла от родов» или «во время родов», «вследствие родов» и

т. п. И все правильно, только не по-русски. Сильнее всего утрата духа языка сказывается сейчас не в забвении тех или иных слов (подобных «пряслу» и «шкворню», о которых печалится В. Липатов), а в забвении давних форм согласования слов — сильных, смелых, «бессмысленных»: умерла родами, теща про зятя блины пекла («про запас» осталось), кунь-у-конь и т. п.

22. III.72 г.

Сегодня Катя с Маняней разобрали, распутали и смотали в клубки шерстяные нитки, которые в полном беспорядке валялись в коробке. Когда Таня пришла, Катя сказала ей:

— Мама, а мы сегодня все нитки сколобочили.

Оказывается, М. М. говорила Кате: смотри, мол, какие у нас колобочки получаются. А уж слово она придумала сама: сколобочить. Обращаюсь к Далю, читаю у него: сколобить, колобанить — смять, свалять колобом, в колоб. Сколобанил глыбу снегу, да мах, и кинул в него; — ся: сваляться, скататься колобом. Ежик сколобанился. Нет, «сколобочить» лучше.

30. Х1.72 г.

Светлана М., поэтесса лет тридцати из Липецка, с которой познакомился в Коктебеле, пишет из Саратова:

«Володя, твое непонятное мне заявление о болезни — это хохма или всерьез??? Что с тобой? Надолго ли?

Помни: я тебя больным, болящим, лежачим — не представляю.

С твоим запасом юмора, критическим отношением к потреблению алкоголя и самоотверженностью к женщинам можно напрочь забыть, что такое болезни…

Ах, Бушин… Когда-нибудь мы все же увидимся с тобой, и ты поймешь, что ни Москва, ни Саратов, ни Липецк не могут заменить ничтожного человечка земного — Светланы М. Я вся как есть — я. «Истина недоказуема!» и больше ничего.

Целую. Твой Парамошка»

6 декабря 72 г.

Опять СМ., теперь из Липецка:

«Миленький Бушин!

Конечно, на севере южные настроения притупляются — это я поняла вчера после разговора по телефону. И винить некого. Совсем некого!

А я все та же. Глупость это, несомненная глупость. И видать, при всей нашей яростной похожести друг на друга, мы — разные, такие разные, что и ближе нам быть не надо.

Приезжай в гости. Хотя бы к дню моего рождения 1 декабря, хотя бы ко 2 декабря, хотя бы к 3 декабря…

Кланяйся друзьям своим — и главному — Михаилу Фоменко.

Обнимаю и целую тебя, славного представителя русского народа.

СМ.

P. S. Здесь есть один товарищ — худший вариант Бушина по имени Владимир Сергеевич. 48-летний полковник милиции. В отличие от тебя грозится застрелить меня, ежели не оделю его тем вниманием, какого он жаждет. Хорошо бы часть его качеств добавить тебе, а твоих — ввести в него. Вышло бы то, что нужно.

Я даже показала ему тебя на фото Баренца. Он назвал твое благородное лицо бабским. Хорошо бы тебе за это отрецензировать его мужскую повесть из милицейской жизни.

Такие, брат, дела.

«.

18. I.197 3 г.

Катя ведет борьбу за 4-дневную рабочую неделю. И небезуспешно. Уже два понедельника подряд она не ходила в детский сад: устраивала такие сцены, что мы ее вынуждены были оставлять.

На днях смотрели по телевизору фильм о Париже.

Я сказал:

— Поеду летом в Париж! Катя сказала:

— А я тебя не пущу.

— Как не пустишь?

— Очень просто. Привяжу веревкой, как собаку. Таня воскликнула:

— Катя! Разве можно так говорить!

— Ты что, шуток не понимаешь? — ответила Катя.

Будильник Катя называет гудильником. Но яблоки уже называет яблоками, а не говорит, как раньше, «амочки». И продолжает отчаянно картавить.

— Бабушка, а как бейки игяют в гаейки? (белки играют в горелки)

— Папа, дай ючку (ручку) и т. п.

11. II, Малеевка

18 января, в четверг, я зашел в детский сад проведать Катю. Оказалось, что крайне кстати: она заболела. Взяли ее домой. В ночь на субботу поднялась температура: 39,8! Я

поразился — и Таня молчит, не будит меня! Сразу позвонил в детскую поликлинику. Велели раздеть догола. Скоро явился врач. Назначила пенициллин. Сестра пришла колоть. Бедный зайчик был совершенно беспомощен и ко всему равнодушен. На укол не обратила никакого внимания. Но все-таки когда я говорил «Наш зайчик, наш мальчик попал на диванчик», она слабо смеялась. Четыре укола она приняла совершенно безразлично. Видеть это было невыносимо. Такая жалкая, такая беспомощная роднушка! И только с пятого (всего 8) укола она стала относиться к ним нормально — бояться, плакать, кричать. Как побледнела, как похудела!

Не приведи Господи, еще видеть такое.

23 мая. Малеевка

Письмо С. Викулову

«Дорогой Сергей!

Наконец-то прочитал обе твои книги. Получил истинное наслаждение. Над иными страницами, право же, хотелось плакать, а в иных местах, как, например, «Кирюхино похмелье», не мог удержаться от смеха. Ведь я полагал, что ты чувства юмора начисто лишен. А вот поди ж ты! Да еще какой юмор-то! Самый неподдельный…

Даже в частностях я нахожу много столь знакомого и дорогого. Ты пишешь с умилением о том, как мать сшила тебе пальто из своего платья — и я вспоминаю, как бабушка в деревне сшила мне первые в жизни длинные штаны. Брюки! Тебе запомнилось, как отец впервые поручил пригнать домой кобылу — и я помню, как дед посадил меня лет четырех-пяти на нашу белую кобылу, помню, где это было у избы, как стояла кобыла и что говорил дед. Ты мысленно видишь себя на стогу, на возу со снопами, на току с маленьким по росту цепом, в лесу с корзиной грибов — во всех этих положениях вижу себя и я. Словом, читал я твои книги и испытывал живую радость узнавания, может быть, одну из самых высоких радостей, что дарит искусство.

Надо что-то предпринять, чтобы твое «Избранное» выдвинули на премию. Это весомое слово русской поэзии. Но кое-какие стихи из цикла «Природа-мать» я исключил бы. Вот эти, например:

Плевать мне на прелести юга,

Соседушка! Мне не нужны

Ни лежбища праздного люда,

Ни плеск черноморской волны…

Это совсем не то, что у Исаковского:

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна —

это чужие края. А тут ты говоришь о нашей советской земле и обижаешь многих. Во-первых, тех, кто во время своего отпуска приехал погреться на солнышке да покупаться в дни своего трудового отпуска. Это вовсе не праздный люд, а такие же трудяги, как мы с тобой. Во-вторых, разве так можно — плевать мне? Представь, что Исаковский в свое время написал бы:

Начхать мне на берег турецкий,

На Африку мне наплевать…

Даже о чужбине так нельзя. А ведь ты нечто подобное о наших советских краях говоришь.

Да и подумай: Пушкин воспевал черноморскую волну, восхищался ею:

Прощай же, море, не забуду

Твоей торжественной красы,

И долго, долго помнить буду

Твой шум в вечерние часы…

А советский поэт Викулов хочет в эту волну плюнуть. Это дико противоречит всему циклу с его заботой о природе и любовью к родной земле.

Не стал бы включать в книгу и «Разговор с попутчиком», где ты опять-таки жителю юга лепишь в глаза:

Ваших, коль молва не врет,

На работе дрожь берет.

А у наших пышут лица

От жары — не похвальба —

Наши в стужу рукавицей

Утирают пот со лба…

Нет, ты уж не хитри, это настоящая похвальба. И не к чему, Сережа, деление на «наших» и «ваших». И потом, разве это довод — «коль молва не врет». А вдруг да врет, а ты уже обидел людей?

Я не видел, как работают грузины или армяне, но нет сомнений, что труд виноградаря или чаевода не легче наших северных работ.

И кончается стихотв. неудачно:

А короче — хватит хаить

Край наш — не было б беды.

Если какой-то С. Макаровский хаит, то, конечно, ты обязан свой край защитить, но унижать при этом людей, среди которых он живет, может быть, лишь случайно, не следует.

В стихотв. «Вам, Роберт, Гера, Феликс» я заменил бы имя Ибрагим, ибо оно весьма популярно на нашем советском востоке. Помню, как на одном пленуме Союза кинематографистов представитель какой-то среднеазиатской республики возмущался названием фильма «Ко мне, Мухтар!». Так названа собака, а на востоке это имя святого. Да и вообще давать животным человеческие имена негоже, но это укоренилось давно: «А Васька слушает да есть», медведь — Мишка, лиса Патрикеевна и т. п. А остальные имена действительно весьма экзотичны и чужды русскому уху. Но в то же время можно назвать немало весьма достойных людей с такими именами, хотя бы Феликс Дзержинский. Впрочем, он же поляк И отличается от Феликса Кузнецова не только этим. И Роберт Рождественский хороший поэт. «Мы долгое эхо друг друга» — это замечательно! Словом, с именами не следует быть столь решительным и прямолинейным, но, конечно, естественней видеть у русских людей русские имена.

«Я не то еще сказал бы — про себя поберегу», ибо ты главный редактор, и у тебя лежит моя рукопись».

8 апреля Викулов написал: «Дорогой Володя! Мне понравилась твоя дотошность. Критик в тебе все-таки сидит. Вернее, не сидит, а рвется наружу. И я сдаюсь! Хотя «обсохнуть» (?) в таком значении мне не нравится».