Языки большого пожара

Заходил Гришечка Соловьев с недавним номером «Юности». Он все читает. В его квартире даже кухня и ванна завалены книгами и газетами. Оставил мне посмотреть. А перед этим вслух прочитал стихотворение Бориса Слуцкого «Розовые лошади», помещенное здесь.

До сих пор не знаю,

отчего были розовы лошади эти.

От породы?

От крови, горящей под тонкою кожей?

Или просто от солнца?

Весь табун был гнедым,

вороным

и буланым.

Две кобылы и жеребенок

розовели,

как зори в разнооблачном небе…

Тут я прервал Гришу:

— Ясно, что не от солнца. Иначе весь табун был бы розовым. От крови под тонкой кожей!

Он продолжал:

Эти лошади держались отдельно.

Может быть,

ими брезговали вороные?

Может быть,

им самим не хотелось к буланым?

Может быть,

это просто закон мирозданья? —

масть шла к масти.

Но среди двухсот тридцати

коннозаводских,

пересчитанных мною на долгом досуге…

— Да это же невозможно — пересчитать такой большой табун, ведь кони бродят.

— Не в этом дело, — сказал Гриша и закончил:

две кобылы и жеребенок

розовели,

как зори,

развевались,

как флаги,

и метались

языками большого пожара.

— Странное стихотворение, правда? Как думаешь, о чем оно?

Я рассмеялся:

— Ах, до чего красиво, какое полыхание! А думать тут и нечего, Гриша! Двести тридцать — это 230 миллионов «буланых», «коннозаводских» — это мы с тобой, а две кобылы и жеребенок — это 2,5 миллиона «тонкокожих» соплеменников Слуцкого. Это ж надо, каким Эзопом оказался Борис Абрамович. Неужели Борис Полевой не разглядел, не понял? Ведь, вроде, русский мужик. Зачем ему нужна такая эзоповщина?

— Да он не занимается делами редакции, там всем заправляет Дементьев. А что, сейчас население у нас именно 230 миллионов?

— Точно! Статистика.

* * *

Этот давний разговор и стихотворение пришли на ум, когда читал воспоминания С. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» (2001). Там автор приводит совсем иного рода стихи на эту тему своего многолетнего друга.

Он писал: «Мужественный пессимизм, прямота и бесстрашие были одними из главных черт натуры Слуцкого.

Евреи хлеба не сеют,

евреи в лавках торгуют,

евреи раньше лысеют,

евреи больше воруют.

Не торговавший ни разу,

не воровавший ни разу,

ношу в себе, словно заразу,

эту особую расу».

Да, надо иметь немалый запас «мужественного пессимизма», чтобы назвать свою нацию «заразой».

И дальше: «Помню, как в начале шестидесятых годов в одном из провинциальных городков в доме, где собиралась еврейская либеральная интеллигенция, меня, приехавшего из столицы, попросили прочитать что-нибудь столичное, запрещенное, сенсационное. Я прочитал это стихотворение Слуцкого. Помню, как слушатели втянули головы в плечи, как наступила в комнате недоуменная тишина, словно я совершил какой-то неприличный поступок…

— Это же Слуцкий! — недоумевая, сказал я. Ответом было молчание. Такой Слуцкий, нарушивший запреты на рискованную тему, был для этой местечково-советской интеллигенции неприятен, даже опасен».

Сперва я все это принял за чистую монету. Ну как же! Ведь Слуцкий ввел Куняева в литературу, долгие годы до самой смерти Слуцкого они были друзьями. Но однажды, по случаю еще раз прочитав этот пассаж, я сильно засомневался.

Действительно, во-первых, хотя в истории известны случаи резких заявлений иных писателей, философов, политиков о своей нации, но все же такие факты весьма не часты, редки, даже исключительны. И Слуцкий был таким исключением? Сомнительно. Во-вторых, почему вся история маскировочно-безымянна: автор не назвал ни «провинциальный городок», в котором неизвестно зачем оказался, и ни одного участника той интеллигентской компании, не помянул даже хозяина дома, как не указал и то, откуда взял этот стишок? В-третьих, поэтов обычно просят почитать их собственные стихи, а тут — «что-нибудь столичное». Странно. В-четвертых, а что занесло русского поэта в какую-то еврейскую компанию, которая ему так несимпатична, что он ее эпатирует? В-пятых, крайне сомнительно, чтобы человек, да еще гость в чужом доме, решился бросить в лицо этой компании стишок, «облитый горечью и злостью». Наконец, трудно поверить, что все слушатели «втянули головы в плечи» и онемели. И уж совсем невероятно, чтобы чтец-декламатор ожидал радостной реакции слушателей и удивился: «Это же Слуцкий!..»

Да, все сомнительно… И вдруг в статье Олега Хлебникова о Слуцком («Новая газета», 6 мая 2009) читаю это же стихотворение, в котором после первых четырех известных мне строк идут такие:

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства.

Скоро совсем постарею,

Но никуда не деться

От крика «Евреи! Евреи!»

Не торговавший ни разу,

Не воровавший ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорилось не лживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

Это как же понимать? Куняев сжульничал, вырвав из стихотворения восемь нужных ему строк, чтобы изобразить «прямоту и бесстрашие» Слуцкого, или кто-то (сам Хлебников?) присочинил к этим строкам еще нужных ему двенадцать? Статья Хлебникова во многом неубедительна и даже недобросовестна. Так, он счел возможным привести напечатанное в свое время В. Коротичем в «Огоньке» стихотворение Слуцкого «Тост» — об известном тосте Сталина на приеме в Георгиевском зале Кремля 24 мая 1945 года «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа». Как известно, тост был «за ясный ум, стойкий характер и терпение» русского народа — «руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны». А Слуцкого, как и Хлебникова, не интересовал ни ум, ни характер нашего народа, он об этом и не упомянул, а вырвал только терпение. Ясно, что Сталин имел в виду наше терпение, терпеливость к тяготам и неудачам войны, а стихотворец жульнически изобразил это как терпение к руководству Сталина, которое по умолчанию считается им бездарным. Да нет, не по умолчанию! Инструктор политотдела 57-й армии, он прямо называет Верховного Главнокомандующего трусом. Под водительством труса мы и разнесли в прах фашистскую армию, которая в две-три недели громила все армии Европы. Так вот, цитируя этот стишок, Хлебников выбросил особенно подлые слова об участниках приема Победы — маршалах и генералах, ученых и писателях, политических деятелях и трудящихся — «пьяных зал».

Да, статья Хлебникова в целом недобросовестна, лжива, но все-таки думаю, что вивисекцию стихотворения Слуцкого о евреях проделал не Хлебников, а Куняев. Не был его друг «прямым мужественным пессимистом», каким он хочет его изобразить. И стихотворение «Розовые лошади» подтверждает это.

* * *

9 апреля. Пасха

Когда утром Катя вошла в мою комнату, я сказал:

— Христос воскрес, Катенька.

— Где? — спросила она, ни мгновения не раздумывая. Словно все остальное ей хорошо известно.

Днем были у Мухачевых. Вчера по какому-то поводу Катя сказала Тане:

— Ты не права, мама.

Она, видите ли, уже выносит свое суждение о правоте или неправоте родителей.

28 V, воскресенье

Она очень не любит, когда Таня уходит на работу, и страшно радуется, если она остается дома. Перед Днем Победы Таня пришла домой пораньше, часа в четыре. Катя удивилась:

— Ты совсем пришла?

— Совсем.

— Больше не пойдешь на работу?

— Не пойду.

Восторг охватил ее. В дверях кухни она встала в позу римского сенатора и, каждый раз энергично выкидывая вперед и вверх правую ручонку с вытянутым пальцем, стала выкрикивать:

— Мама — не пойдет — на работу! Мама — не пойдет — на работу!

С каждым днем растут ее филологические интересы. Она знает многие буквы и называет их по-своему: Т — Таня, П — папа, М — мама, метро, К — Катя, Л — лягушка и т. д.

Вчера спрашивает у Тани:

— Мама, «яндыш» (ландыш) на «я»?

«Л» и «Р» до сих пор не выговаривает, отчаянно картавит, говорит «кайтошка» и «йук» (лук).