Глава 15. Поступление в гимназию и болезнь

По приезду в Москву мы отправились с матерью к доктору, но доктор уезжал с визитом, вызванный каким-то высокопоставленным лицом, и нас не принял. Прихрамывая, я отправился в гимназию. По рассеянности я вошел в большую белую залу в калошах. Товарищи подняли меня на смех, я направился вниз, в швейцарскую снять калоши, и с площадки над лестницей до меня донесся рев надзирателя:

   — Зачем вниз пошел?

Главный надзиратель, Михаил Ярославович, худой старик, с красным лицом и белой пушистой бородой, на гимназическом языке носил название Мишки. Младший надзиратель Николай Васильевич назывался Селедкой.

Молебен перед началом занятий служил знакомый мне батюшка, по прозванию Иезуит, с большой лысиной, клочками седых волос около ушей и вздернутым носом. Во всей его наружности было что- то благоговейное и просфорное. Из учителей вышел к молебну директор Лев Иванович и стал впереди, откинув назад голову; рядом с ним встал маленький красный математик Кипарисов и громадный, седой, хромающий и очень грязный физик Чубаров. После молебна надзиратель Селедка повел наш второй класс наверх. Внизу классы были высокие и просторные, выходившие окнами на улицу: наверху, рядом с пансионом, помещались два тесных класса, окнами во двор. Нас оказалось всего 12 человек, и нас поместили в самом маленьком классе, где пахло керосином и кухней. Селедка начал писать на доске расписание уроков на завтрашний день, а я оглядывал товарищей. Вот Остроленко, красивый хохол с черными глазами. Вот Лубков, пухлый и белый, с белыми волосами и глазами, в мягкой синей куртке на толстом животе. Вот Мамонов, веселый и очень воспитанный дворянчик, с пронзительно тонким голосом, приезжающий в гимназию на собственных лошадях. Вот Мериносов, как будто всегда красный от стыда, прячущий свои глаза, тихенький: он из мещан и страшно завистлив. Вот крупный и молчаливый, оставшийся на второй год купчик Потапов. Вот Скороспелов, очаровательное дитя с серьезным лицом, крошка, которую всякий рад посадить на колени: это первый ученик и сын известного доктора по накожным болезням, тоже приезжает в гимназию на собственных лошадях.

Когда я сходил с лестницы, красивый и щеголеватый мальчик с наглым выражением глаз и вьющимися волосами положил мне руку на плечо и спросил:

   — Кажется, мне приходилось видеть вас в церкви Святой Троицы?

Я давно знал этого мальчика. Это был сын одного из самых почтенных наших прихожан, купца Артамонова, имевшего нарядный особняк в нашем переулке. В храме они пользовались правом снимать пальто и вешать его в шкаф около свечного ящика. Престарелый отец и мальчик всегда очень благоговейно стояли около правого клироса на коврике. Мальчик не оглядывался по сторонам и только иногда как будто жевал. Я уже слышал об этом Артамонове ужасные вещи: он остался на второй год, считался в гимназии первым шалуном и безобразником и едва не был исключен за то, что испортил водопровод. Его изысканная любезность при первом знакомстве очень мне польстила.

Приподнятость настроения заглушила боль моей ноги, и, скользя по паркету рекреационного зала, я почти не хромал. Казалось, все обойдется. На другое утро я встал в 8 часов. Шел проливной дождь, и пришлось послать за извозчиком. Отец кричал мне из-за стены:

   — Кто-то едет в гимназию, посылают за извозчиком, но не я, не я!

Отец мой не мог терпеть преподавание в гимназии и год назад вышел в отставку.

Первый урок был русского языка. Сам Лев Иванович быстро вошел в класс и упал в кресло, закрыв глаза и тяжело дыша носом:

   — Возьмите ваши тетрадочки и напишите диктант! — сказал он отчетливо, выговаривая каждую букву и резко произнося «о», так что его нельзя было смешать с «а».

   — Напишите на тетради: русский диктант, фамилию и имя. Поля отогните.

Лев Иванович встал и обошел парты, поглядывая, точно ли исполняют ученики его приказания.

   — Ну, что это за поля? — яростно завизжал он, вырывая тетрадку у одного из учеников и собственноручно отгибая поля чуть не в пол- страницы.

   — Я забыл принести тетрадку, Лев Иванович, — робко заявил худой и маленький ученик, сидевший на задней парте.

   — Что же это ты, батюшка мой! Изволь, чтобы тетрадка у тебя всегда была с собою!

   — Может быть, можно на листочке? — дрожа, залепетал ученик.

Лев Иванович опять завизжал:

   — Нет, брат! Не принес тетради, так сиди как де-ре-во!

   — А разве деревья сидят? — тихонько заметил Артамонов.

Лев Иванович этого, конечно, не слышал. Тяжело дыша, он опять повалился в кресло, взял свежую, разрезанную книгу в серой обложке, толстым синим карандашом разорвал листы где-то в середине и, закинув голову, произнес торжественно: «Медведь!» Затем быстро и пояснительно: «Это — заглавие!»

Раздался мерный скрип перьев.

   — Медведь! — прозвучал еще раз торжественный голос учителя.

По окончании диктанта, занявшего целый урок, Лев Иванович сказал:

   — Ну, дежурный, соберите мне тетрадочки!

И вышел из класса, гордо закинув голову, с видом победителя.

Затем вошел коренастый и рыжий учитель немецкого языка и написал нам на доске немецкий алфавит. Это был хитрый и преехидный полячок, о котором еще будет речь в следующей главе. Я с интересом ждал третьего урока, географии. Знал я, что географию преподает старый наш знакомый, особенно близкий друг тети Наташи, Владимир Егорович Гиацинтов[337], отец той самой девочки Лили, с которою мы встречались в Штатном переулке в лучшие дни моего детства. Я совсем его забыл, и представлялся мне он иным. Вошел он с географической картой, которую принялся вешать на доске. С большой лысиной, необыкновенно добрыми глазами, глядевшими из-под пенсне, слегка пахнущий духами, он сразу внес атмосферу чего-то домашнего и знакомого. Ученики за уроком его баловались, и он беспомощно на них покрикивал бархатно-мягким голосом, неспособным издавать устрашающие ноты. Он читал нам об Австралии, по учебнику Янчина[338], а так как близилась большая перемена, то проголодавшиеся ученики вели себя как настоящие австралийцы: от одной парты несло колбасой, от другой — сыром.

   — Перестаньте есть! — закричал Владимир Егорович, вообще стараясь изобразить на своем лице свирепость.

   — Владимир Егорович, да я голоден!

Лицо учителя вдруг просияло пленительной улыбкой.

   — Ну, что же, и я голоден, — ответил он.

По окончании урока я подошел к нему, и он приветствовал меня, как старого знакомого.

Несколько дней посещал я гимназию и с увлечением готовил уроки, а колено мое все распухало. Наконец пришлось покориться решению родителей: завтра не идти в гимназию, а послать за доктором.

И давно было пора. Эту ночь боль не дала мне спать, а на другой день я уже не вставал с постели, на третий не мог удерживаться от стонов. Приехавший детский доктор посоветовал обратиться к хирургу, а пока прописал теплые компрессы. Кровать мою вынесли в большую гостиную, чтобы мне вольнее было дышать. Дни и ночи слились в непрерывную боль, я уже не мог читать, почти не в силах был разговаривать, колено превратилось в громадный шар, и достаточно было пошевельнуть головой, чтобы ощутить острую боль. Наконец приехал немец-хирург, с красным носом и в очках, с аккуратно зачесанными волосами на лысой голове. Он довольно грубо схватил мое колено, отменил теплые компрессы, от которых мне становилось хуже и хуже, и велел непрерывно класть мешки со льдом. Больше недели продолжал я не спать и стонать. Только в присутствии отца, который сам мне бинтовал ногу, наливал примочку и клал лед, мне становилось легче. Маленькая «бабуля» со скорбным лицом приносила мне склянку одеколона и, входя в комнату, всегда восклицала:

   — Ах, какой у вас аромат!

Очень грустно мне было узнать, что в гимназию мне идти не скоро и что пролежу я самое меньшее месяц. Наконец на совершенно гладком раздутом колене показались морщинки — признак, что началось рассасывание и лед оказывает свое действие. Болезнь моя была определена как gonytis selerosa reumatica, или синовит. Как только опухоль начала опадать, доктор прописал ежедневно упражнять мою ногу, и я мог ее выносить только потому, что массажем занимался мой отец, всегда бодрый и голосом и манерами подражавший доктору Штейну. Но самого Штейна я осенью недолюбливал первое время: манеры у него были грубые.

   — Ну что? Больно? — спрашивал он.

   — Ужасно больно.

   — Эх! Что за «ужасно больно?» Так, мой милый, выражаются одни институтки!

Отец мой с самого начала очень полюбил Штейна. И действительно, это был редкий добряк и великолепный хирург. Но уже его багровый нос показывал, что он постоянно пил, и действительно, имея впоследствии много дел с доктором Штейном, я убедился, что он почти не бывает трезв. В пьяном виде делал он и операции, и всегда удачно. Доктор Штейн издавал какой-то острый запах, от него разило карболкой и спиртом. Одним словом, это был настоящий немец.

Около моего одра собирались друзья: две бабушки дежурили бессменно и всегда приносили сладкие пакетики, по вечерам сидел Боря, из гимназии присылали уроки. Я не знал, что участь моей ноги под сомнением, что мне грозит опасность остаться хромым. Но сентябрь был на исходе. Мы с Борей уже затевали спектакль на Рождество и выбрали «Мессинскую невесту» Шиллера. На роль королевы решено было пригласить Эльзу, невесту играла Маруся, дон-Карлоса — я, Боря был хором. Я еще не вставал с постели, когда начались считки, и к нам стала приезжать Эльза. Ну, и что бы вы думали?.. Мне было до нее совершенно все равно, как будто вся любовь ушла в мое колено, возмутила синовиальную жидкость и вышла вон. Заглянула к нам и няня Таня. И до нее мне было все равно, и я равнодушно слушал, как она фальшивым голосом, раздражавшим мою мать, говорила:

   — А я, право, барыня, не знаю, за что это вы меня прогнали.

Она уже поступила на новое хорошее место.

26 сентября, в праздник Иоанна Богослова, в нашем приходском храме всегда бывало архиерейское служение, и после обедни крестный ход на Смоленский рынок, где сооружались помосты, обтянутые красным сукном. В этот день Штейн посоветовал мне попробовать встать с постели. Я ступил на правую ногу, затем осторожно на левую и вытянулся во весь рост. Моя мать не выдержала радости этой минуты и разразилась припадком рыданий. Только тут я понял, что дело могло кончиться не так благополучно.

Я немедленно устремился к окну и увидел вдали красные помосты, золотые хоругви и толпу. С этого дня я стал бродить по квартире с палкой, но большую часть времени проводил на диване.

Однажды вечером отец подошел к моему дивану с печальным лицом:

   — Должен сообщить тебе неприятную новость. Опять в Дедове был пожар, но уже не в лесу, а на усадьбе.

   — Что же сгорело?

   — Да большой дом!

Бедная бабушка была совсем раздавлена. Начали искать виновников пожара и остановились на одном подозрении. В Надовражном проживал графский сторож Василий Матвеевич Сурогин, с большой черной бородой и глазами старого колдуна. Супруга его Аграфена была настоящая ведьма и еще злее мужа. Они чинили всякие неприятности старой матушке и ее дочерям, ругали их, оскорбляли, и, наконец, в одно прекрасное утро Василий Матвеевич облил их сено керосином. Бедная старушка послала Груню к моей бабушке просить защиты. Бабушка поехала к самому графу в Москву и жаловалась на поведение его сторожа.

   — Будьте спокойны, — отвечал граф, — никаких более притеснений этому доброму семейству от моего сторожа не будет!

Бабушка вернулась успокоенная. Но слова графа остались только словами: Сурогин безобразничал по-прежнему, а проведав о визите «генеральши к графу», затаил месть. Никто не сомневался, что поджог дома — дело Сурогина, подали в суд, но доказать ничего не удалось: свидетели были запуганы. Бабушка решила с весны строить новый дом, в уменьшенных размерах, а пока застраховать остальные здания. Но мой отец проявил свойственное ему иногда упрямство.

   — Какая нелепость, страховать дом после пожара! — говорил он. — Ни за что не буду страховать наш флигель! Если не страховали раньше, то зачем же страховать теперь?

За вечерним чаем разыгрывались неприятные споры. По-видимому, подымался немыслимый ранее вопрос: имеет ли мой отец право на дом? Ведь все здания на усадьбе формально принадлежали бабушке. Мне запомнился такой разговор. Бабушка в пятый раз восклицает:

   — Ну, хорошо. Тогда я скажу страховому агенту: это дом моего зятя, и он не хочет страховать!

Моя мать в пятый раз возвышает голос:

   — Нет, мама; это не дом твоего зятя: все дома — твои.

Услышав в шестой раз неестественную фразу: «Это — дом моего зятя», — я не выдерживаю, закрываюсь одеялом и хохочу. Все пугаются, думая, что я рыдаю.

Отношения между мамой и бабушкой окончательно портятся. Мне кажется, что мама обижает бабушку. Я в негодовании вскакиваю и, хромая, покидаю комнату. Бабушка вдруг заливается слезами, откидывается на спинку кресла, воскликнув: «Господи, какая я несчастная!», и уезжает. На следующее утро мама чувствует раскаяние и посылает бабушке письмо, где просит прощения. Бабушка отвечает очень холодно и язвительно.

Старый дом сгорел, дядя Саша в могиле, тетя Саша помешана, и вся семья трещит. Весной будет выстроен новый дом, но прежнее Дедово умерло. Где эта большая дружная семья, которая шумела на балконе?.. А что делается в доме дяди Коли?.. Там мрачно, как будто стоит покойник: дом разделен на две половины — дядя Коля перед мольбертом одиноко работает на своей половине, дети бегают от него, как от зачумленного. В другой половине непрерывно раздается музыка тети Нади. Зато в доме дяди Вити, как всегда, поют канарейки. Там стало еще веселее, потому что дядя Коля каждый вечер оживляет чайный стол своими остротами; зато мои родители совсем перестали там бывать. Ах, да! Я забыл, какую новость я услышал во время моей болезни: у тети Веры скоро опять родится ребенок. Я не понимаю, почему это известие раздражает мою мать.

О, мало было смерти, мало было безумия! Ад высылает на нас самую ядовитую свою змею, и имя ей — прелюбодеяние. Эта змея, вползая в мирные и счастливые дома, выворачивает их с корнем и оставляет одни развалины. Мой отец и здесь хотел быть Гераклом, хочет задушить змею, но уже его силы слабеют. И моя мать, видя, как родные, с их страстями и злом, приближают отца к могиле, не может простить им, становится яростной и несправедливой.

Праведник стал перед Иродом, суровый и беспощадный, и Иродиан беснуется, читая в его холодных глазах:

   — Не должно тебе имать жену брата твоего[339].

1923 г.