Глава 5. В Дедове

Каждую весну к дому подают два извозчика; отец запирает двери и запечатывает их сургучом, и мы едем на Николаевский вокзал. Нас всегда провожает бабушка ближняя, и мы на вокзале едим ветчину, которую я называю «величиной». Уже у вокзала я радуюсь зеленой траве и коровам. У станции ждет ямщик Емельян — седой и румяный, с ржаной козлиной бородой и кисетом, от которого пахнет «мятными пряничками». Старенький и тряский тарантас через час привозит нас в Дедово. Зеленый двор — в пахучей траве и испещрен маргаритками.

Я просыпаюсь на другой день и смотрю на трещины белой бумаги, которой оклеен потолок: из этих трещин слагаются странные человеческие лица. Моя большая комната — в тени: два окна выходят во двор и осенены дубами, а два других выходят на проселочную дорогу, по которой каждый день гоняют стадо. В четыре часа ночи меня будит блеянье овец и мычанье коров. Здесь у меня вместо московского умывальника с педалью кувшин и таз, и нельзя умываться без посторонней помощи.

В этой усадьбе выросла моя мать, ее братья и сестры — теперь здесь подрастает второе поколение. Прежде всего мне вспоминается девочка с голыми руками и в кисейном платье, которая капризно восклицает: «Ах, эти несносные комары». Я вдруг понимаю, что носящиеся в воздухе существа, которые жалят меня во всех местах и, напившись кровью, валятся с моего лба, называются «комары». Девочка в кисейном платье — моя двоюродная сестра Маруся[161] — старше меня года на три. Посреди усадьбы — большой старинный дом моей бабушки, где она живет с тетей Наташей и дядей Тяпом. Кругом дома толпятся высокие древние ели, чернея вершинами в голубом небе. В просторной бабушкиной гостиной, на камине, закинув голову, улыбается белая Венера. В доме много кладовых и буфетных, а в глубине — кабинет дяди Тяпа и спальня тети Наташи. Из окна спальни видна зеленая мшистая поляна, а в конце ее, в просветах старинных елей, сверкает и переливается пруд.

Семья была тогда большая и веселая, на усадьбе стояло четыре семейных гнезда, а к завтраку, обеду и чаю все собирались в большом доме. Бабушка жила царицей с любимой дочерью Наташей и любимым зятем Тяпом в большом доме. Наш флигель, старый и тенистый, был слева от ворот[162]. Выстроен он был еще в крепостные времена, прежде в нем помещалась контора управителя и библиотека. Когда-то имение было богато, с оранжереями и большими мифологическими картинами, со множеством сараев, амбаров и гумен. Теперь все это исчезло. Вместо гумна — зеленое поле, покрытое ромашками, а ото всех картин остались Персей и Андромеда у нас в передней и еще в темном коридоре прорванная картина «Геракл на распутье», между Афродитой и Афиной.

Любимая комната моей матери — библиотека. Она совсем темная, листья деревьев приникают к оконным стеклам. Над диваном портрет моего прапрадеда: смуглое, немного африканское лицо, с выдающимися скулами и черными глазами, с лентой и звездой на груди. А рядом из темного фона выступает голое и жуткое лицо, неизвестно чье… Я не люблю спать под этим портретом… Сбоку у окна еле виден в темноте портрет философа Сковороды, держащего книгу с золотым обрезом… Кабинет моего отца выходит на юг. Это самая веселая комната в доме: она недавно пристроена моим отцом, в ней всегда солнце и она выходит в яблочный сад.

За нашим флигелем — нарядный городской дом с зеленой крышей, недавно построенный дядей Сашей Марконетом. В нем живет мамина старшая сестра тетя Саша с мужем. Там у дверей — круглые, блестящие ручки, а в буфете — какао, хлеб с маком и расписные тарелки с немецкими надписями. Дядя Саша влачится на костылях, иногда его возят в кресле с колесиками. Он всегда весел и всегда орет, но я отношусь к нему холодновато, потому что он меня дразнит. Тетя Саша — хлопотливая, ласковая, с маленьким круглым лицом, но она как-то беспокойно моргает. Если мои родители предпочитают ее тете Наташе, то я не обязан им в этом следовать. У папы какая-то страсть к Марконетам: он ежедневно пьет у них утренний чай, вместо того чтобы идти в большой дом. Но в этом случае я к нему охотно присоединяюсь, потому что только у тети Саши можно пить какао, да притом не Абрикосова, а Блоскер. Но надо уже сказать и о главном обитателе Дедова, который ютится в маленьком, заглушенном плакучими ивами флигельке направо от ворот, как раз против голубятни: о младшем бабушкином сыне, дяде Вите. Мой старший дядя Николай Михайлович Коваленский живет далеко, он только иногда наезжает в Дедово, и обыкновенно один.

Трудно представить, что одна мать родила таких разных людей. Дядя Коля мягок на ходу, в серой шляпе, подпрыгивает: Гоп! Гоп! Дядя Витя медленно выступает в белых панталонах, движенья его степенные. У дяди Коли розовое лицо, серые дымчатые волосы и голубая бородка — розовое с голубым — цвета XVIII века. У дяди Вити борода растет клоками, лицо его смуглое, дядя Коля постоянно курит и говорит отрывисто, как будто воркует; дядя Витя никогда не курит, говорит мало и немного шамкает. Дядя Коля — художник и служит в суде; дядя Витя — математик и механик. Больше всего дядя Витя любит гонять голубей длинным шестом и, закинув голову, часами следит, как они кувыркаются в небе. Но оба дяди не любят копать землю. Все цветники сделаны моим отцом и дядей Тяпом, и оба они постоянно работают в саду, облекшись в мягкую чесунчу, дядя Тяп возделывает цветники кругом большого дома, мой отец — за нашим флигелем. Каких только они не разводят редких пород, выписывая каталог Иммера[163]. У моего отца лиловые лупинусы, ирисы всех сортов, желтые лилии, высокие синие дельфиниумы, у дяди Тяпа — громадные красные маки, а в августе — флоксы, синие, красные и белые. Середина двора вся занята кустами роз, и в июне перед балконом расстилается розовое море, над которым встает облако благоуханий. Розы эти одичали, стали маленькие, но зато их тысячи. Это — любимые цветы моей бабушки. А около дома дяди Вити — только одна какая-то низкорослая, широкая лилия кирпичного цвета — тигрида.

В маленьком флигеле, направо от ворот, живет дядя Витя с тетей Верой и Марусей. Тетя Вера иногда сощуривает на меня большие серые глаза, и мне становится не по себе.

   — Как тебя зовут? — спрашивает тетя Вера.

   — Никак, — мрачно я отвечаю.

   — Ну, прощай, «никак», мы идем во флигель, — с усмешкой кивает мне тетя Вера. Впрочем, мне до нее все равно, а вот к дяде Вите хотелось бы подлизаться. Но как? Он терпеть не может детей: иногда за обедом останавливает на мне чуть насмешливый взгляд зеленоватых глаз — и ни слова. Когда он гоняет голубей и я приближаюсь к нему, он ворчит: «Уйди, ты мне всех голубей распугаешь», — но влечет меня к себе дядя Витя… А как они дружны с папой: постоянно хохочут.

В пятом часу все обитатели четырех домов обедают на большом балконе… Мне еще приносят обед в мою комнату, а как хотелось бы обедать с большими. С балкона доносится шум, хохот, оранье дяди Саши, взвизгиванья дяди Тяпа. С заднего крыльца приносят на кухню стаканы с недопитым квасом. Какие странные большие: они не допивают квас!

Вечереет. Я пью молоко в моей детской, а Таня читает мне вслух сказку. Под окнами прогнали стадо, и пыль стоит столбом. На дубе дремлет черная курица.

Просыпаюсь утром. Все блестит, искрится. Через окно вижу, как Маруся у своего домика кормит скворца и чистит его клетку. Я погружаюсь в зелень: изучаю усадьбу и карабкаюсь на деревья. Березовая аллея ведет к пруду. Когда-то она была из одних берез, но березы дряхлеют, подымается молодой ельник. Направо, за ореховыми зарослями— большой сад. Когда-то он был плодовым, но теперь заглох и запущен. Остались только кусты малины да крыжовника, да клубника в густой траве, а яблони одичали. Я люблю путаться в широких полянах, отделенных друг от друга канавами и стенами елей. Налево от аллеи за поляной — темная еловая роща, из нее уже видать деревню: там в углу есть мрачный прудик с черной водой. За рощей «баня»; теперь уже больше следов бани не видно, но место славится белыми грибами. За нашим и дяди-Сашиным флигелями — настоящий плодовый сад: большая китайская яблоня, с маленькими горькими яблоками, две-три хорошие яблони, среди множества одичавших, смородина всех цветов и крупная малина.

Любил я забрести в каретный сарай, где много было обломков старых экипажей, громадная линейка, какие-то изломанные тарантасы и дрожки. Приятно было лазить по линейке в жару, и хорошо пахло кожей и дегтем. Тогда еще только начиналось запустенье Дедова. Прекрасно было это море цветов, когда-то посеянных в цветники, а теперь одичавших и заглушенных травой. Больше всего было незабудок и маргариток; под черемухами синели бездуханные печальные барвинки.

Тотчас по приезде приходили гости. Являлась к бабушке на поклон старая вдова священника, Авдотья Федоровна[164], красивая, в белом чепце, и три ее дочери — девушки. Раньше всех запомнилась мне младшая, которой суждено было играть большую роль в моей жизни. Веселая, шутливая и черноглазая Зязя была любимицей всех детей. Имя ее было Саша, но маленький мой двоюродный брат Миша Коваленский[165] исковеркал имя «Саша» в «Зязя», и у нас в семье ее иначе не звали. Я не понимал, почему Зязя любила гулять с дядей Маком. Дядя Мак был молодой медик, по фамилии Хабаров, живший по летам у дяди Саши в качестве массажиста и носивший красную рубашку. Старшую сестру Дуню я, как и все дети, недолюбливал: она была коричневая, иконописная. Позже всех я начинаю помнить среднюю сестру Катю, маленькую, толстенькую, розовую, с большими голубыми глазами. Обо всей этой семье много будет речи впереди.

В первый же день появились товарищи, дети арендатора. Домик их стоял при въезде в усадьбу, рядом с прудом, где водились раковины с улитками. Над заросшим осокой прудиком наклонилась толстая плакучая ива, и в этом пруду полоскали белье из соседней прачечной. Был он тинистый и вонючий.

Арендатор, или, как его звали на деревне, «арендатель», Григорий принадлежал к лучшим людям, каких я встречал на жизненном пути. Он был плотник из Тверской губернии, случайно забрел в наши края, арендовал клочок земли и построил дом. Это был богатырь в сажень ростом, с русыми волосами и детскими голубыми глазами. Деревня наша была тогда бедная, дело у мужиков валилось из рук. Григорий первый принес в Дедово дух труда и энергии и впоследствии приписался к крестьянскому обществу. Он работал как вол, плотничал, пахал землю. При этом был чист душой, незлоблив и правдив, как ребенок. Его энергия оказала влияние на крестьян, и к годам моей юности на месте разваливающихся домиков появилось большое село, с крепкими домами, иногда под железом, конкурировавшее с соседним Надовражным. Почти все мужики занялись столярным делом.

Жена Григория Настасья Гавриловна была из другого теста. Мужа она, своего «Григорья», любила крепко, но часто вздыхала, что он прост, как малый ребенок, никогда не умеет соврать, кого-нибудь прижать, сорвать лишнюю деньгу. Но хитрить и прижимать не надо было этому богатырю, могучему и трудолюбивому. В Григории Семеновиче моя бабушка нашла свой народный идеал: сочетание большой силы с кротостью. Она изобразила Григория и его детей в рассказе «Большие люди»[166].

Григорий привез из Тверской губернии своего старого отца, «дедушку», двух дочерей и троих сыновей. Потом у них еще много рождалось и умирало. Мой сверстник Федька скоро умер, и я его почти не помню. Приходилось дружить с Егором, который был на пять лет старше меня, и Арсеней — сверстником Маруси. Егор вышел в мать: черноглазый, востроносый, хитрый, бойкий. Он далеко пошел вперед, много вынес испытаний и горя, участвовал во всех боях Японской войны, ночевал в реке и нажил себе ревматизм на всю жизнь, спасался от японцев на осле, но его ум и хитрость, под моральным воздействием отца, сделали из него деятельного и богатого человека, дельца на всю округу. Второй брат, Арсеня, был тихоня, весь в отца, физически крепче и здоровее брата, но кроткий и бесхитростный. Маруся дружила с Егором, я — с Арсеней. Прибегала на двор и младшая дочь Григория — Настюшка в лимонно-желтом платье.

Доживал я в Дедове пятое лето моей жизни, когда родители стали поговаривать, что мы будем зимовать в Италии. «Что же, ты рад ехать в Италию?» — спросила меня тетя Вера, когда мы прогуливались в облетающей роще. В это время из кухни донесся обеденный запах: «Что же, — сказал я задумчиво. — Куклеты там есть». Тетя Вера захохотала и долго рассказывала всем о моем ответе.

   — Хорошо в Италии, — ворковал дядя Коля, отрываясь от мольберта и прищуриваясь: — Везувий!