18

Фильм «Сталкер» отнял у Стругацких много сил, нервов, времени. Постфактум скандал с испорченной пленкой Стругацкие пересказывали с оттенком веселья. Беда-то уже миновала… На самом деле это была трагедия. После смерти Андрея Тарковского (29 декабря 1986 года) Аркадий Натанович с огромным уважением рассказал о нем в очерке, появившемся в журнале «Огонек» (1987. № 29): «В скверном и практически безвыходном положении оказался Андрей. Как писатель я отлично понимал его состояние, это ведь все равно (если не страшнее), что утрата писателем единственной рукописи его нового произведения, да так, что и черновиков бы не осталось. Но обстоятельства сложились много хуже. У Андрея погибла половина отпущенной ему пленки и безвозвратно сгинули две трети отпущенных на фильм денег. В Госкино вежливо, но категорически отказались компенсировать ему эти потери. Ему вкрадчиво предложили посчитать загубленную пленку за нормально проявленную и продолжать съемку, а когда он наотрез отказался, дали понять, что готовы все потери щедрой рукой списать по параграфу о творческой неудаче, если, конечно, он плюнет на фильм и займется чем-нибудь другим… Это были поистине тяжелые дни. Андрей ходил мрачный, как туча. Съемочная группа оцепенела от ужаса… Нечего и говорить, я тоже был в отчаянии, поскольку самонадеянно приписывал беду всегдашней невезучести братьев Стругацких. В один из тех дней я прямо сказал Андрею об этом, он яростно и нетерпеливо от меня отмахнулся. И вдруг…

С Андреем Тарковским многое получалось „вдруг“.

Недели через полторы этого тягостного состояния Андрей явился мне просветленным. Он шел как по облаку. Он сиял. Честное слово, я даже испугался, когда увидел его. А он вошел в комнату, приклеился к стене ногами, спиной и затылком — это только он умел, я как-то попробовал, но ничего у меня не получилось, — вперил взор в потолок и осведомился вкрадчивым голосом:

— Скажи, Аркадий, а тебе не надоело переписывать свой „Пикник“ в десятый раз?

— Вообще-то надоело, — осторожно не соврал я.

— Ага, — сказал он и благосклонно покивал. — Ну, а что ты скажешь, если мы сделаем „Сталкер“ не односерийным, а двухсерийным?

Я не сразу сообразил, в чем дело. А дело было яснее ясного. Под вторую серию дадут и сроки, и деньги, и пленку. Приплюсовав этот комплект к тому, что сохранилось от первоначального варианта, можно было и выкрутиться. И еще одно немаловажное обстоятельство: к тому времени я уже интуитивно ощущал то, что Андрею как опытному профессионалу было очевидно, — в рамках одной серии замыслам его, изменившимся и выросшим в процессе работы, стало очень и очень тесно.

— А разрешат? — чуть ли не шепотом спросил я.

Андрей только глянул на меня и отвернулся. Позже я узнал: еще несколько дней назад послал он в инстанции по этому поводу запрос (или требование?), и там, поеживаясь и скрипя зубами, дали согласие.

— Значит, так, — произнес он уже деловито. — Поезжай в Ленинград к своему Борису, и чтобы через десять дней у меня был новый сценарий. На две серии. Антураж не расписывайте. Только диалоги и краткие репризы. И самое главное: сталкер должен быть совершенно другим.

— Каким же? — опешил я.

— Откуда мне знать. Но чтобы этого вашего бандита в сценарии и духу не было.

Я вздохнул, помнится. А что было делать? Не знаю, как он работал с другими своими сценаристами, а у нас сложилось так. Приношу новый эпизод. Вчера только его обговаривали. „Не годится. Переделай“. — „Да ты скажи, что переделать, что убавить, что прибавить!“ — „Не знаю. Ты сценарист, а не я. Вот и переделывай“. Переделываю. Пытаюсь впасть в тон, в замысел, как я его понимаю. „Так еще хуже. Переделай“. Вздыхаю, плетусь к машинке. „Ага. Это уже что-то. Но еще не то. Кажется, вот в этой фразе у тебя прорвалось. Попробуй развить“. Я тупо всматриваюсь в „эту фразу“. Фраза как фраза. По-моему, совершенно случайная. Мог ее и не написать. Но… Переделываю… Долго читает и перечитывает, топорщит усы. Затем говорит нерешительно: „Н-ну… Ладно, пока сойдет. Есть от чего оттолкнуться, по крайней мере… А теперь перепиши этот диалог. Он у меня как кость в горле. Приведи в соответствие с эпизодом до и эпизодом после“. — „Да разве он не в соответствии?“ — „Нет“. — „И что тебе в нем не нравится?“ — „Не знаю. Переделай, чтобы завтра к вечеру было готово“. Вот так мы и работали над сценарием, давно уже принятым и утвержденным во всех инстанциях.

Однажды по какому-то наитию я спросил: „Слушай, Андрюша, а зачем тебе в фильме фантастика? Может, повыбросить ее к черту?“ Он ухмыльнулся — ну чистый кот, слопавший хозяйского попугая. „Вот! Это ты сам предлагаешь! Не я! Я этого давно хочу, только боялся вам предложить, как бы не обиделись“.

Короче говоря, на следующее утро я вылетел в Ленинград. Как там у нас с Борисом было, я писать здесь не стану, потому что пишу не о нас, а об Андрее Тарковском. Мы написали не фантастический сценарий, а сценарий-притчу (если под притчей понимать некий анекдот, действующие лица которого являются для данной эпохи типичными носителями типичных идей и поведения). В Зону за исполнением заветных своих желаний идут модный Писатель и значительный Ученый, а ведет их Апостол нового вероучения, своего рода идеолог… Я вернулся в Таллин ровно через десять дней. Андрей встретил меня на аэродроме. Мы обнялись. Он спросил: „Привез?“ Я кивнул, стараясь не трястись. Дома он взял у меня рукопись, молча удалился в другую комнату и плотно закрыл за собой дверь. Жены принялись потчевать меня, выставили коньяк (был как раз день моего рождения). Нечего и говорить, ни у кого кусок в горло не лез.

Прошло какое-то время. Наверное, около часа. Дверь отворилась, вышел Андрей. Лицо его ничего не выражало, только усы топорщились, как всегда, когда он был погружен в свои мысли. Он рассеянно оглядел нас, подошел к столу, подцепил вилкой кусочек какой-то снеди, сунул в рот и пожевал. Затем сказал, глядя поверх наших голов: „Первый раз в жизни у меня есть мой сценарий“…»

Смыслы, вложенные в фильм «Сталкер» Тарковским, резко отличаются от того, что жило и живет в повести «Пикник на обочине». Кинокартина вышла не хуже и не лучше, она просто совершенно другая и о другом. От «материнского текста» в ней сохранилось только одно — пугающие ландшафты Зоны, развалины, ржавь, болота, ломаная техника, иными словами, уродующий отпечаток цивилизации, неразумно запакостившей мир. Тут между фильмом и повестью полное соответствие. И, надо полагать, полное понимание в этом вопросе было между режиссером и сценаристами. «Они стоят у растрескавшейся бетонной плиты шагах в пятидесяти от угрюмого белосерого здания с ободранными стенами, и отчетливо виден ведущий в черноту широкий, как ворота, прямоугольный вход, и обвалившиеся цементные ступени, ведущие к нему, и — на высоте человеческого роста, там, где кончается верхняя ступенька, — площадка, заросшая разноцветными мхами».

Да, мир загажен человеком… В «Пикнике» из этого отчаянного положения нет выхода — только смутная надежда; чуть ли не главный смысл текста заключался именно в том, чтобы показать ужас глобального тупика. А у Тарковского выход есть — через веру. Поэтому фильм получился мистическим, в то время как для братьев Стругацких мистика, сверхъестественное, вера — набор заблуждений.

Сталкер-юродивый, придуманный братьями Стругацкими, поднят Тарковским на невиданную нравственную высоту. Он становится настоящим духовным учителем, прекрасным блаженным, он даже несколько христоморфен. И когда Стругацкие напишут «Отягощенные злом», их жутковатый Демиург-христоморф будет чем-то неуловимым вызывать ассоциации с нервной блистательной игрой артиста Александра Кайдановского, исполнившего в «Сталкере» главную роль. Если искать «художественные влияния», то Кайдановского там окажется больше, чем Булгакова… при том, что и первого, и второго там не столь уж много.