12

«Как приходили идеи — вопрос совершенно некорректный, — писал Г. Прашкевичу в декабре 2010 года Стругацкий-младший. — Могу повторить уже говоренное. Приходили и поодиночке, и короткими очередями, и вдруг налетали как поденки на свет — трепещущим облачком. Некоторые — из пальца, другие с потолка, а третьи вообще неизвестно откуда — из житейского сора, не ведая, как водится, стыда. Иногда (редко) — во сне, еще реже выскакивали из нас обоих одновременно (в этих случаях АН, как человек военный, вчера из казармы, имел обыкновение констатировать: „С тобой хорошо говно есть — изо рта выхватываешь“), но, как правило, — из бесконечных обсуждений, из жестоких споров и полезных разногласий. Установить сколько-нибудь уверенно конкретного автора той или иной идеи сейчас совершенно невозможно (как, впрочем, и всегда). Но помню, что снабжение цитируемой поэзией обеспечивал я; зато Аркадий Натанович вытащил несколько отличных строчек из нашего друга Юры Манина (Вечеровского): „Глянуть смерти в лицо сами мы не могли, нам глаза завязали и к ней привели…“»

И в том же письме: «…к стихам я, скорее, отношусь как литературному материалу — для цитирования в прозаических текстах. В этом качестве они иногда не могут быть переоценены (как, скажем, „Сказали мне, что эта дорога…“ в „За миллиард лет до конца света“). Стихи же вообще, как самостоятельная литературная ценность („для чтения и перечитывания“), меня способны заинтересовать редко, я бы сказал, в исключительных случаях: Пушкин, Гумилев, совсем редко — Бродский или Цветаева. Это стихи „для чтения вслух“ самому себе, имея при этом целью испытать то, что у Тынянова названо „восторг пиитический“. Это — жемчужины в необъятной навозной куче так называемой поэзии — „рифмованного спама“. Поэтому сведения мои по этому поводу отрывочны, и обогащать себя в этом плане я отнюдь не стремлюсь — во избежание…»

А жара? А Питер? А кот Калям, вполне равнозначный прочим героям?

«И жара случалась, — писал Борис Натанович. — И Питер был, и Комарово, и слякоть вперемежку с морозами — полтора года работали, всякое бывало (как говаривал старый вояка, сейчас из казармы: и на я-бывало, и на е-бывало). И Калям присутствовал, и захватывал унитаз у тебя перед носом, в самый ответственный момент — этот наш Калям был дьявольски интеллигентен, никаких лотков и песочниц не признавал: только унитаз о натюрель, и потом сварливо требовал, чтобы за ним спустили воду…»

А Вечеровский? Вайнгартен? Губарь? Глухов? Снеговой? Малянов?

«Вечеровского мы сконструировали сразу из двух знакомых ученых… Вайнгартен создан из ребра Лешки Германа — такой же толстый, безмерно талантливый, веселый до свирепости, жизнелюб и Фальстаф… Губарь в значительной степени это Саша Копылов, мой любимый друг, а Глухов — один из друзей Аркадия Натановича, тихий, безобидный человечек с похожей темой диссертации. Малянов, естественно, это я, а Ира — моя Адка, законная и любимейшая женушка. (Писать этих двоих было легко и естественно: по ним только что прошелся каток Гомеостатического Мироздания, принявшего форму молодых энергичных офицеров ГБ, копающих так называемое „дело Эткинда-Хейфеца“.) А что касается Снегового, то он и в самом деле был срисован с Александра Александровича Меерова (был такой писатель-фантаст), который в квартире напротив, правда, не жил, но со мной тесно общался, имел за плечами „ракетный опыт“ (работал в одной шарашке с Валентином Глушко), был огромен во всех своих измерениях, и лицо его, действительно, изуродовано было застарелыми шрамами, оставшимися навсегда после встречи с „адским пламенем“…»

В «Авроре», куда Стругацкие подавали первую заявку на «Миллиард…», повесть не пошла: предложение редактора перенести действие за рубеж, в какую-нибудь капиталистическую страну, авторов совершенно не вдохновило. В конце концов повесть обрела пристань в журнале «Знание — сила».