16

16

Повесть «Стажеры» называют иногда самым идеологическим произведением Стругацких. Наверное, это все же не так: идеологии в оболочке литературного художества более чем достаточно во многих текстах звездного дуэта как до «Стажеров», так и позже. Дело в другом: «Стажеры» несут наиболее мощный заряд советской идеологии. А вот признаков духовной верности советской «системе» с середины 60-х у Стругацких до крайности мало. И будут они либо своего рода «обманкой», успокоительным средством для издателя, либо получат какую-то дополнительную нагрузку, придающую им двойной смысл, — как, например, история бунтаря Араты из «Трудно быть богом» или откровения главного героя «Хищных вещей века» о язвах общества потребления, где он исполнял разведывательную функцию.

Но до «Стажеров» включительно тексты братьев Стругацких действительно насыщены «коммунарством». Герои этих ранних произведений намертво встроены в социализм, они и не помышляют о каком-либо ином будущем — только общая победа коммунистического строя на всей Земле! И когда им приходится участвовать в «соревновании систем», они делают это со всей убежденностью в своей правоте.

Так, например, в кафе «Твой старина Микки Маус» неподалеку от международного ракетодрома происходит разговор между барменом, защищающим достоинства капиталистической системы, вакуум-сварщиком (пока еще не стажером) Юрием Бородиным и космонавтом Иваном Жилиным из экипажа «Тахмасиба».

Бармен заводит спор: «Эти самые грязные бумажки, о которых вы говорите. В вашей сумасшедшей стране всякий знает, что деньги — это грязь. Но у меня в стране всякий знает, что грязь — это, к сожалению, не деньги. Деньги надо добывать! Для этого летают наши пилоты, для этого вербуются наши рабочие. Я старый человек и, наверное, поэтому никак не могу понять, чем измеряется успех и благополучие у вас. Ведь у вас все вверх ногами. А вот у нас все ясно и понятно. Кто сейчас покоритель Ганимеда капитан Эптон? Директор компании „Минералз Лимитэд“. Кто сейчас знаменитый штурман Сайрус Кэмпбелл? Владелец двух крупнейших ресторанов в Нью-Йорке. Конечно, когда-то их знал весь мир, а теперь они в тени, но зато раньше они были слугами и шли туда, куда их пошлют, а сейчас они сами имеют слуг и посылают их, куда захотят. Я тоже не хочу быть слугой. Я тоже хочу быть хозяином».

Жилин его «срезает»: «Кое-чего вы уже достигли, Джойс. Вы не хотите быть слугой. Теперь вам осталась самая малость — перестать хотеть быть господином».

Бородин опрометчиво говорит: «А по-моему, ужасно скучно всю жизнь простоять за стойкой… Работа должна быть интересной». И, далее, сообщает Жилину: «Жалко его. Ну зачем живет человек? Вот накопит он денег, вернется к себе домой. Ну и что дальше?»

Жилин, понятно, приняв сторону вакуум-сварщика, спрашивает Джойса: «Что вы будете делать, когда разбогатеете?»

Тот контратакует: «Я знаю, какого ответа ждет мальчик. Поэтому спрошу я. Мальчик вырастет и станет взрослым мужчиной. Всю жизнь он будет заниматься своей… как это вы говорите… интересной работой. Но вот он состарится и не сможет больше работать. Чем он тогда будет заниматься, этот мальчик?»

Бородин пытается придумать адекватный ответ, но выходит все какая-то ерунда, и сводится она главным образом к тому, что он как-то и не задумывался над этим; ему нравится идея умереть до того, как исчезнет возможность работать.

Из поражения делает победу Жилин: «Хотя мой союзник по молодости лет не сказал ничего умного, но, заметьте, он предпочитает умереть, чем жить вашей старостью. Ему просто никогда в голову не приходило, что он будет делать, когда состарится. А вы, Джойс, об этом думаете всю жизнь. И всю жизнь готовитесь к старости. Так-то, старина Джойс… Вот в этом и разница… И разница, по-моему, не в вашу пользу».

А еще в «Стажерах» будет сцена на Бамберге, где капиталистическое руководство шахты эксплуатирует рабочих в опасных и вредных условиях, фактически гробит их здоровье… Будут и другие детали, помельче. Но суть везде одна: коммунизм побеждает, советские люди побеждают.

До времен позднего Хрущева, надо полагать, у авторов не возникало сомнений, что грядущие века могут далеко развести два принципиально разных идеала будущего: первый — предначертанный стране и миру советским руководством, и второй, живущий в интеллигентской среде. Стругацкие довольно долго видели не два, а именно один идеал. В сущности, они унаследовали этот идеал, даже некий багаж идеалов от отца — особенно Аркадий Натанович. В 1982 году, когда от «коммунарства» в текстах Стругацких не останется даже воспоминаний, когда они вдоволь напробуются жестокого давления со стороны «системы», Аркадий Натанович все-таки скажет: «Я сын своего отца, своего времени, своего народа. Никогда не сомневался в правильности коммунистических идей, хотя я и не член партии. Я впитал их с детства. Позднее, во время учебы и самостоятельно, я познакомился с другими философскими системами. Ни одна из них не удовлетворяет меня так, как коммунизм. Ну и, кроме того, я основываюсь на собственном восприятии жизни. В нашем обществе, несмотря на некоторые недостатки, я вижу то здоровое, святое, если хотите, что делает человека человеком. У нас считается неприличным не работать. А ведь коммунизм — это занятие для всех голов и для всех рук. Коммунизм не представляется мне розовым бытом и самоуспокоенностью. Его будут сотрясать проблемы, которые человек будет решать».

Подобные высказывания не предназначены только для того, чтобы обмануть «систему».

Тут нужна искренняя убежденность: внутри, на самом дне окружающей действительности, какой бы она ни выглядела, лежит драгоценное жемчужное зерно. Пусть грязь закрывает его многослойными напластованиями, пусть ее сияния почти не видно, пусть исказили ее форму царапины, нанесенные в суровые времена, пусть. Зато там, на уровне глубинной сути, сохраняется верная идея… Не случайно осенью 1991 года, уже после августовских событий, в печальной беседе с одним из авторов этой книги — Г. Прашкевичем — Аркадий Натанович скажет: «И все-таки… И все-таки более красивой идеи, чем коммунизм, люди пока не придумали…»

В советской культуре постоянно вступали в схватку два начала — имперские ценности и революционная романтика. Порядок, сила, единство, надежность, прочность, государственничество бились насмерть с летучим бродильным веществом странствий, индивидуализма и творческой динамики, с разрушительным пламенем, наполненным мечтами о будущем созидании. В середине 30-х «пролетарский интернационализм» сменился «советским патриотизмом», и тогда, через большую кровь и большое разочарование, свершилась первая ломка революционной романтики, уступившей имперству позиции. При Хрущеве произошел частичный реванш. Но только частичный, а потому вскоре сменившийся частичной же реставрацией. На закате СССР первое и второе придут в состояние усталого клинча…

Так вот, Аркадий Натанович в какой-то степени принадлежал полю именно тех самых революционеров-романтиков. Пафос развития — любой ценой, лишь бы не застрять, лишь бы не стоять на месте, лишь бы развиваться! — наполняет многие его высказывания. Потрясения? Хаос? Пусть! Человек найдет способ решить проблемы. «Я сын своего отца!» А отец братьев Стругацких был в числе прямых творцов революции, ее последовательных и сознательных сторонников. Натан Залманович неизменно оказывался на переднем краю революционного действия: в продотрядах, на фронтах Гражданской, в политотделах зерносовхозов 30-х годов. Ему находилось место везде, где требовались срочные и самые радикальные меры. Те самые, что сопровождаются словами «по законам революционного времени». Искал ли Натан Залманович выгоды лично для себя? Известные нам источники не дают тому подтверждений. «Был честнейшим и скромнейшим человеком» — по словам младшего сына. Видимо, следует говорить именно о его убежденности, «идейности». Образованный человек способен пройти через всё это, если уверен, что действует ради торжества истинных и чистых принципов, если он видит в себе одного из хирургов, врачующих огромное больное тело, делая многочисленные ампутации.

«Он был ортодоксальным коммунистом, — писал об отце Борис Натанович, — никогда не колебался, никогда не участвовал ни в каких оппозициях, верил партии безгранично и выполнял ее приказы, как солдат. Но каким-то образом ухитрился при этом сохранить широкий образ мыслей, когда речь шла о литературе, живописи, о культуре вообще».

Натан Залманович, как и многие, жестоко пострадал при Сталине. Именно, как многие. Более того, на протяжении последних лет жизни он не имел возможности восстановить прежнее свое, более высокое, более комфортное положение. Вселило ли это в умы его сыновей, ну, скажем, нелюбовь к советской власти, к принципам устройства жизни в СССР? Вовсе нет. Скорее надежду на исправление. Сталин умер, «оттепель» выглядела как долгожданное излечение от жестокой болезни. Или, иначе, как избавление от той «порчи» верных идей, которая произошла при Сталине.

Борис Натанович относился к «коммунарству» значительно прохладнее, чем его старший брат. Видеть в нем революционного романтика нет никаких оснований. И отца, по собственному признанию Бориса Натановича, он почти не помнит, зная его главным образом по рассказам мамы и брата. Тем не менее и он также говорит о «красивой и сильной идее» в одном своем интервью (1994): «Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой… Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано. Беда здесь в том, что само слово „коммунизм“ безнадежно дискредитировано. Черт знает какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином „коммунистическое будущее“. Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод „Жигули — Москва“… Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом…»

Позднее, в 2000 году, Борис Натанович еще более откровенно рассказывал о долгом процессе «эрозии убеждений», завершившемся лишь после чешских событий 1968 года. Первой его «идиотскую убежденность» в правильности советского строя поколебала, по словам самого Бориса Натановича, жена старшего брата — Елена Ильинична. «Лена всё знала, всё понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену… Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не дракой… Ленка кричала, что все они (большевики то есть, Молотовы эти твои, Кагановичи, Ворошиловы) кровавые бандиты, а я кричал, что все они великие люди, народные герои… А потом наступил Двадцатый съезд, и мне было официально объявлено, что да, действительно, большая часть этих великих людей — все-таки именно кровавые бандиты. И это был, конечно, первый страшный удар по моему самосознанию. Да и венгерские события были в том же самом году и тоже оказали свое воздействие…»

«Веру в социализм и коммунизм, — сообщает он, — мы сохраняли еще на протяжении многих лет (после венгерского мятежа. — Д. В., Г. П.). Мы довольно быстро — примерно к Двадцать второму съезду партии — поняли, что имеем дело с бандой жлобов и негодяев во главе страны. Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас очень долго. „Оттепель“ способствовала сохранению этой веры — нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой».

В «Стажерах» есть один характерный эпизод, показывающий, насколько прочной была вера авторов в светлое будущее. Начальник физической лаборатории «Эйномия» Костя, он же духовный лидер пестрой братии неистовых исследователей, спокойно поучает большую власть — Юрковского: «Ну вот скажите мне серьезно: зачем вы приехали сюда? Ни спросить вы ничего толком не можете, ни посоветовать, я уж не говорю, чтобы помочь. Ну, скажем, я в порядке вежливости поведу вас по лабораториям, и мы станем ходить как два лунатика и уступать друг другу дорогу перед люками. И мы будем вежливо молчать, потому что вы не знаете, как спросить, а я не знаю, как ответить».

Генеральный инспектор пеняет на перенаселенность станции. На это Костя отвечает: «Люди же хотят работать!.. Что же, ждать, пока МУКС закончит постройку новой станции? Нет, планетолог Юрковский рассудил бы совсем иначе. Он не стал бы мне выговаривать за перенаселенность. И не стал бы требовать, чтобы я ему все объяснял… Нет, планетолог Юрковский сказал бы: „Костя, мне нужно, чтобы вы экспериментально обосновали мою новую роскошную идею. Давайте займемся, Костя!“ Тогда я уступил бы вам свою койку, а сам бы занял аварийный лифт, и мы бы с вами работали до тех пор, пока бы все не стало ясно, как весеннее утро! А вы приезжаете собирать жалобы. Какие жалобы могут быть у человека, имеющего интересную работу?»

Выходит, в новое время не столько власть использует «настоящих людей», сколько «настоящие люди» (то есть творческая интеллигенция) прививают власти нравственные принципы и приоритеты практической деятельности.

Этого очень хотелось. Но мечта явью не стала.

На протяжении всех первых лет совместного творчества Аркадий Натанович, несомненно, занимал в писательском тандеме преобладающее положение. И его надежды, и его разочарование в слабеющей «оттепели», надо полагать, сыграли очень важную роль. Двадцатые годы с их идейным наполнением уже не могли вернуться. Никак не могли. Пока хоть какая-то надежда жила, он со всей страстью работал внутри «системы», на благо «системы», бешеной своей энергией увлекая брата. А вот когда «система» обманула его ожидания, — встал к ней в оппозицию.

Таков смысл быстрого дрейфа братьев Стругацких от «Стажеров» до «Попытки к бегству» и «Трудно быть богом». Собственно, этот дрейф очень точно повторяет умственное движение огромной части советской интеллигенции — от мечтаний «оттепели» к досаде на «похолодание»[6].