В. Н. Коротаев Станционные люди

На Тянь-Шанскую физико-географическую станцию (ТШФГС), где я проработал в должности младшего научного сотрудника с 1962 по 1968 г., меня привела сложная житейская парабола. Правда, до этого мне уже довелось провести там несколько месяцев в 1960 г. на преддипломной практике, где я познавал «азы» полевых исследований – учился «видеть» геоморфологический объект и вести записи в полевом дневнике. К настоящему времени их накопилось уже несколько десятков (по работам на Северном Тянь-Шане, арктическом побережье Сибири, в Нижнем Поволжье и в рейсах на НИС «Академик Петровский»).

Моя послевузовская судьба должна была определиться государственным распределением: после окончания географического факультета МГУ в 1961 г. по специальности «географ-геоморфолог» я отправился на совсем другую станцию – Черноморскую научно-исследовательскую Института океанологии АН СССР (ЧЭНИС), расположенную в Голубой бухте Черного моря недалеко от г. Геленджика. Это назначение я получил по своему искреннему желанию и доброму совету научного руководителя моего дипломного проекта «Морфология и динамика береговой зоны озера Иссык-Куль» – проф. О. К. Леонтьева и дядюшкиного напутствия – Евгения Александровича Попова, – одного из первых директоров ЧЕНИСа, где я еще ребенком отдыхал с родителями. Однако с самого начала все пошло как-то не так.

По приезде на ЧЭНИС я и еще четверо молодых специалистов (двое – мои однокурсники-океанологи Андрей Полосин и Женя Плахин) были поселены в одну огромную комнату, где мы отчаянно боролись со сколопендрами, ползавшими по стенам комнаты. Сначала мы жили одной веселой компанией: после работы охотились с подводным ружьем на кефаль и каменных окуней, часть улова продавали отдыхающим, а остальное вечерами жарили с зеленым горошком и запивали холодным столовым вином, купленным на вырученные деньги. Потом все получили назначение в разные полевые отряды, и веселая жизнь кончилась, начались трудовые будни.

По предварительной договоренности с проф. В. П. Зенковичем – патриархом береговой динамики – я должен был продолжить начатые им работы по кадастровому описанию черноморских берегов, но непосредственный мой начальник по ЧЭНИСу Е. Н. Егоров решил иначе: в должности старшего лаборанта с окладом 96 руб. в месяц меня определили на НИС «П. П. Ширшов», где я помогал геологам бурить прибрежные отмели с помощью вибропоршневой трубки, что, конечно, не совпадало с моими амбициями и надеждами. Постепенно росло неудовольствие моего нового положения – положения молодого специалиста, которому не дали возможность заниматься любимым делом (береговой геоморфологией).

Моя черноморская эпопея закончилась довольно печально: после полевого сезона в октябре 1961 г. меня командировали в Москву для помощи вьетнамским аспирантам проф. В. П. Зенковича в обработке проб донных наносов, меченых люминофорами. Это была последняя капля моих унижений в работе на подхвате, которая заставила меня приложить некоторые усилия, чтобы получить свободное распределение (не без доброй помощи уважаемых М. В. Карандеевой – зам. декана по учебной работе и декана – проф. А. М. Рябчикова). Получив свободное распределение и уволившись из ЧЭНИСа, я приобрел в наследство период самого «смутного времени» в своей научной карьере. Чего только я не делал, стараясь закрепиться на факультете: фотографировал на фоне черного бархата снежинки для проф. Г. К. Тушинского, которого мы все обожали еще в студенческие годы и хотели быть гляциологами; составлял поисковые геоморфологические карты для проф. С.С Воскресенского, дешифрируя на аэрофотоснимках древние лога с пьезокварцем, и т. п. По результатам этой работы Сергей Сергеевич предлагал мне должность нач. отряда, но мои научные интересы были неизменными – береговая геоморфология, где вакансий тогда не было даже в штатах по труду.

Этот смутный период закончился неожиданно: на факультет к своему старому другу (проф. О. К. Леонтьеву) заехал директор ТШФГС Р. Д. Забиров, которого я случайно встретил возле комнаты 1710 и поведал свою печальную историю с распределением. Рашид Джумалиевич тут же предложил мне должность младшего научного сотрудника, гарантировал оплату всех финансовых затрат, связанных с переездом на станцию, и, главное, полную поддержку исследований береговой зоны высокогорных озер Северного Тянь-Шаня. Мы ударили по рукам.

Через неделю, отправив багажом и малой скоростью свою научную библиотеку, я качался в тамбуре скорого поезда № 18 Москва-Фрунзе (ныне – Бишкек), жадно впитывая сладковатый запах чего-то цветущего. Уезжал я из столицы с радостным чувством возвращения домой, хотя в этом «доме» я провел всего несколько месяцев на преддипломной практике. Это удивительное чувство «возвращения домой» я испытывал каждый раз, когда приезжал в командировки в Киргизию уже после возвращения на постоянную работу в МГУ. Туда – хотелось всегда.

Из бесед с коллегами по факультету я понял, что все, кто бывал на станции, испытывали потребность вновь вернуться и делали это с неизменной радостью. Чем же был вызван этот непонятный феномен «чувства дома» на станции? Анализ всей прошлой истории станции и мои воспоминания показывают, что эта удивительная атмосфера была создана первыми сотрудниками станции, которые приехали туда после 1957 г. Скорее всего это была неосознанная попытка сохранить традиции и дух географического факультета МГУ, понятное желание не потерять московский шарм в новой среде. Это им удалось сделать, создав небольшую московскую диаспору на станции, которая старалась поддерживать высоко интеллектуальный и очень демократичный образ жизни. В эту элиту пускали не всех и не сразу: надо было пройти своего рода отбор (сейчас бы сказали – кастинг), который включал довольно своеобразные интеллектуальные и спортивные игры.

Собирались, например, в большой камералке финского домика и по реферативным журналам (РЖ) устраивали конкурс на сообразительность. Произвольно брался номер РЖ, открывалась любая страница, тычком пальца выбирался реферат и ведущий (обычно – Володя Благообразов) задавал вопрос. Что-то вроде: «Численность пассажиропотока в токийском аэропорту за сутки?». Побеждал тот, кто угадывал близкий порядок цифр. Ну, и так далее на разные темы.

Спортивные игры включали шахматы (здесь «царем горы» был все тот же В. А. Благообразов, имевший первый разряд), пинг-понг, бадминтон, городки, прыжки в высоту и длину, толкание ядра и метание молота (!). Консультантом по легкоатлетическим видам был Женя Баков, настоящий спортсмен и выпускник Киргизского госуниверситета. Очень много курьезных случаев было с метанием молота: от развороченных сараев на территории «заречного дома», где обитал Р. Д. Забиров и элита станции, до «полетов» вслед за раскрученным молотом, если метатель не успевал вовремя выпустить его из рук (так произошло с Саней Перешкольником, имевшим небольшой рост и вес «мухи»).

По вечерам собирались у кого-либо дома, пили кофе (в то время этим напитком мы все очень увлекались, привозили из столицы сырые зерна, сами жарили и мололи), чай, реже сухое вино (водку не пили!), слушали музыку, песни Высоцкого, сами пели под гитару (обычно аккомпанировал Петя Второв) и т. п. Очень много выписывали газет (обязательно «Литературную газету») и журналов («Иностранную литературу», «Вокруг света», для детей – «Веселые картинки», «Юный натуралист», «Технику молодежи» и т. п.). Скупали новинки в книжных магазинах по всей Иссык-Кульской котловине (братьев Стругацких, Т. Манна, Э. Хемингуэя, М. Булгакова, Р. Кента, Э. Ремарка, М. Цветаеву и т. п.).

Были и другие «развлечения», например, давать интервью заезжим местным журналистам, после которых в газете «Советская Киргизия» появлялись статьи о нашей интересной и нелегкой работе на станции, и в частности, такие строки: «… высоко в горах на метеостанции работает Софья Гелиограф…» (журналиста совершенно поразил прозрачный шар гелиографа!) или «…после появления эхолота для промера глубин отпала надобность опускать под воду теодолит…» (без комментариев) и т. д. Нас часто посылали дежурить вместе с милицией на кордонах в период сбора опийного мака, а также отрабатывать трудодни на подсобном хозяйстве станции (копать картошку, укладывать тюки за сеноподборщиком и т. п., что-то вроде отработок на овощных базах и в совхозе Поречье).

Московская диаспора на станции много сделала для продвижения географической науки в Киргизии. Ими написаны десятки научных статей, монографии (не менее пяти), они были редакторами многих выпусков Трудов станции, помогли составить русско-киргизский словарь географических названий Киргизии (!).

Это была хорошо сбалансированная жизнь, где научная работа перемежалась с интеллектуальным отдыхом. Конечно, без поддержки директора станции Р. Д. Забирова все это вряд ли было бы возможно сделать на таком высоком уровне. Оплату труда директор, конечно, не мог изменить, это не позволяли рамки бюджетных ставок: м.н.с. без степени – 120 р., м.н.с. со степенью – 160 р. Директор поощрял и удерживал нас другим. Во-первых, возможностью работы по индивидуальным планам и научной тематике, которая в большинстве случаев не пересекалась с работами других сотрудников.

Например, исследования береговой зоны озера Иссык-Куль я проводил совершенно самостоятельно, имея небольшой отряд и береговой стационар на мысе Кара-Булун. На лодке типа «Казанка» с подвесным мотором «Москва» (10 л.с.) и двумя студентами я за несколько лет обследовал каждый метр 600-километровой береговой линии и подводного склона озера. Материалы этих работ легли в основу монографии «Береговая зона озера Иссык-Куль» (Фрунзе: Илим, 1967) и кандидатской диссертации «Морфология и динамика береговой зоны озера Иссык-Куль» (1967). Стационарные работы на мысе Кара-Булун включали наблюдения за волновым (по волномерной вехе и волномеру-перспектометру Иванова) и уровенным (самописец «Валдай») режимами озера, а также за динамикой пляжевой зоны (методом «штырей») и механизмом формирования иссыккульских береговых баров (методом повторной теодолитной съемки). Проводились также полустационарные наблюдения за динамикой речных дельт методом повторной фототеодолитной съемки (устья рек Джергалан, Ирдык, Барскоон, Тосор, Тон, Актерек), причем для устья реки Ирдык удалось восстановить старые базисы, заложенные еще Ю. Ф. Книжниковым в 1956 г. В дальнейшем работы по динамике иссыккульских дельт были продолжены моим аспирантом (Эрмеком Н. Султаналиевым), который в 1995 г. защитил кандидатскую диссертацию и долгое время исполнял обязанности зам. декана по учебной работе географического факультета Киргизского государственного университета.

Во-вторых, директор станции давал нам возможность зимовать в Москве, где мы все время проводили на географическом факультете, показывая результаты своих работ профессорам кафедр геоморфологии, палеогеографии и биогеографии. Мы называли директора «Дядей», и это был очень добрый дядя, который контролировал нашу научную деятельность, абсолютно не мешая работать и закрывая глаза на наши вечерние посиделки и не всегда невинные развлечения.

Кстати, о прозвищах. Меня, например, называли «Влас» – сокращенное от имени Владислав. Получил его еще будучи студентом в первой моей экспедиции на Северную Двину, где тогда работали Н. И. Маккавеев, Е. И. Сахарова, А. И. Дрябезгов. Вот он-то и сказал как-то: «У тебя очень длинное имя, отныне будешь Власом». Некоторые мои друзья и знакомые до сих пор так и называют меня (например, Валентина Бондарева, Татьяна Воскресенская).

Володю Благообразова звали «Гроб». Этим прозвищем его наделили за удивительную способность «гробить» все хорошие начинания, за одну черту его сложного характера – быть всегда первым и непогрешимым. Он свято верил в то, что он – самый-самый, это очень мешало его личной жизни.

За Мишей Хейфецем закрепилась прозвище «Мень», отражающая количественный показатель (один мень, мегамень) так называемой хейфоединицы – единицы суетливости. На станцию часто приезжал муж Эммы Азыковой доктор биологических наук Марат Токомбаев, который всегда просил объяснить ему, что же это такое хейфоединица. Для этого мы устроили небольшую провокацию из бывшей школьной жизни: вывинтили лампочку в камералке и вставили в патрон мокрую бумажку. Зашел Миша Хейфец, посидел с нами. Бумажка высохла, свет погас. Мы сидим и сетуем, что теперь придется свернуть работу. Миша не выдерживает, проверяет лампочку – не перегорела, долго щелкает выключателем. Приносит табурет, лезет в электрощиток. Потом приносит «когти» (где взял?) и лезет на столб. В итоге света лишилась вся станция и несколько частных домов. Миша Хейфец все делал только из самых лучших побуждений – помочь людям.

Невольно я сравнивал быт и общий климат на ЧЭНИСе в Геленджике и условия, в которых работали молодые ученые на Тянь-Шанской станции. Только сейчас я понимаю, насколько мудро поступал Рашид Джумалиевич Забиров, которого за глаза все назвали «Дядей» («дядя, дядя пришел!», – кричали наши станционные дети, когда он приходил в гости к сотрудникам), давая полный «карт-бланш» своим подчиненным в области их научных интересов, постоянно заботясь об обновлении приборной базы станции и, по мере возможности, улучшая их бытовые условия. На Тянь-Шанской станции была создана удивительная «питательная среда», где как на дрожжах росли будущие кандидаты наук, пополняя «золотой фонд» географической науки в Киргизии.

И еще о директоре. Рашид Джумалиевич Забиров был очень увлеченным человеком. Во-первых, он фанатично был влюблен в рыбалку. Помню, что после туристической поездки на Кубу он вывез способ плетения круговой сети и ловил ей речную форель в водотоках Конуруленской межгорной котловины. Судаков и сазанов он вылавливал в затонах Тюпского залива, где специально прикармливал рыбу (чаще всего в Николаевском затоне). Когда здоровье не позволило ему продолжать полевые гляциологические исследования, он весь отдался делу сохранения иссыккульских пляжей в период резкого снижения уровня озера Иссык-Куль. В то же время он очень активно боролся с попытками переброски стока рек Сары-Джаса и Каркары в Иссык-Куль. Так местные чиновники от науки пытались остановить падение уровня озера, забывая о том, что водный баланс замкнутого водоема в аридной зоне является очень чуткой и тонкой системой. «Это вам не кастрюля, – говорил Р. Д. Забиров, – откуда можно отчерпать излишек воды». Дополнительное вливание могло привести к противоположному эффекту – подъему уровню озера и разрушению всей курортной инфраструктуры. Этим он очень досаждал водохозяйственным чиновникам, которые впоследствии нашли способ отплатить ему, сняв с должности директора станции и вкатив выговор по партийной линии за якобы нарушение финансовой дисциплины. Его «провинность» заключалась в том, что, желая подкормить сотрудников, он обменивал у киргизов старых выбракованных лошадей на коров и продавал мясо (через бухгалтерию!) всем работникам станции. Оказывается этим он «подорвал основы животноводства Киргизии».

После смены директора (им стал Бектур Орозгожоев по прозвищу «Коммунист», а впоследствии – Анатолий Диких) и отъезда большей части московской диаспоры на Большую землю станция разделилась на несколько конфликтующих группировок, утратила свои позиции как самостоятельное научное учреждение и постепенно превратилась в полевую базу Института геологии АН Киргизской ССР, куда были переданы научные единицы бывшего отдела географии. Развал научной и хозяйственной инфраструктуры станции довершила «перестройка» и выход Киргизии из состава союзных республик СССР. Остались очень хорошие воспоминания о прошлом и сожаления об утрате для научного географического сообщества России прямых возможностей изучения таких уникальных природных объектов как Иссык-Кульская котловина, озеро Иссык-Куль, сырты и ледники Северного Тянь-Шаня.