О. Н. Соломина (запись беседы с А. В. Дроздовым) Он очень любил своих учеников

Сначала несколько слов о себе, поскольку у меня довольно-таки непростая судьба в географии и только благодаря Леониду Рувимовичу она состоялась, я не преувеличиваю. Я училась на вечернем отделении исторического факультета. Но я хотела, точнее, всегда знала, что мне надо поступать на геологический – мне очень нравится полевая жизнь. С юности нравится… Но я была уверена, что не сдам математику и физику, потому что их я действительно не знала. У меня если есть какое-то врожденное направление интересов, то оно гуманитарное. И вот я до самого последнего момента не знала – куда мне поступать.

Я училась во французской спецшколе и училась хорошо. И в первый год после школы я в самый последний момент решила поступать в Институт иностранных языков им. Мориса Тореза. И, естественно, не поступила, потому что никакого блата у меня не было, а без этого попасть туда было совершенно невозможно. И год работала лаборанткой в школе в физическом кабинете. И готовилась опять непонятно к чему. Я знала, что это будет какой-то гуманитарный ВУЗ, потому что это направление у меня на роду написано, но какой? Мои родители в этом никакого участия не принимали, они полагали, что я как-нибудь сама все решу, и уехали отдыхать. И я решила попробовать куда-нибудь поступить. Экзамены на вечернее отделение факультетов МГУ принимались на месяц раньше, чем на дневное, и поэтому я взяла и поступила на вечернее Истфака. И все!

Со мной в одной группе училась девушка, которая была замужем за гляциологом нашим, за Гуняевым. Они собирались летом в экспедицию на Кавказ, и она сказала, что им нужна повариха. Я обрадовалась и подписалась на это дело. Поехала поварихой на Кавказ к Леониду Рувимовичу Серебрянному.

Это была экспедиция в Безенги, мое первое путешествие в горы. Л.Р. я увидела в первый раз – этот момент я очень хорошо помню – из окна поезда. Тогда в первый раз я увидела вообще всех, кто ехал в эту экспедицию, в том числе Гросвальда, который провожал свою Нину Андреевну, увидела Андрея Стекленкова, Андрея Орлова. Гросвальд сразу произвел на меня неизгладимое впечатление, он был в таком пиджаке, совершенно неземной, уверенный в себе (вообще, он всегда был очень убедительный). Леонид Рувимович казался тогда совершенно молодым, ему еще не было пятидесяти, наверное. Он в кожаной куртке стоял как-то очень молодцевато и высматривал нас в окна поезда, прибывшего на перрон в Нальчик. Нина Андреевна замахала руками, и тут мы все и встретились.

Мы поехали в Безенги на ГАЗ-66, который был загружен почти под крышу – тогда еще привязывали раскладушки, раскладные столы и т. д. И сидеть впереди там только серьезным людям доверяли, остальные все лежали, упершись носом в самую крышу, и не видели просто ничего. Везли долго, дорога там ужасная, и под ледник мы приехали поздно, в полной темноте.

На мой вопрос, как и что мне делать, начальник отряда ответил: «Встаешь в шесть, чтобы к семи завтрак был готов». Легли спать. Я, как ответственный человек, действительно проснулась в шесть, откидываю полог армейской палатки и передо мной – белые сверкающие горы. Я просто обомлела. Потому что это было что-то невероятное. И только-только солнце пробивается… Что-то сготовила, бужу их, а они меня проклинают! Никто ни в какие семь и даже восемь вставать не собирался. Леонид Рувимович, между прочим, был жаворонком, и он-то, как раз, любил встать рано! Но ему народ не позволял. Тогда Орлуша (А. В. Орлов) открыл мне секрет, что Л.Р. просто с утра хочет есть. И тогда поступило предложение, ставить возле спальника Л.Р. с вечера еду, чтобы он, проснувшись, ел, а потом снова засыпал.

Я совершенно не умела готовить, отправившись в эту экспедицию. Именно там я научилась варить всякие супы, борщи. Вообще эта экспедиция была страшно интересная, во-первых, потому, что это была моя первая экспедиция. А во-вторых, потому что там было много интересного народа.

И вот этот экспедиционный опыт для меня остался идеальным навсегда, в том числе и в части организации научных исследований. У Л.Р. всегда было много аспирантов, соискателей, просто сотрудников, которых он набирал, и он умел каждому дать в руки инструмент. Маленький инструмент, которым тот умел работать. Ну, например: «Ты будешь заниматься морфологией – ориентацией обломков этой морены. Сначала ты начинаешь с малого, берешь штангенциркуль и измеряешь эти обломки, их ориентацию и т. д. Дальше ты расширяешь сферу своей деятельности и измеряешь не только обломки, но и что-нибудь еще. Потом, в конце концов, защищаешь диссертацию».

Книга, что они выпустили по итогам тех работ на Кавказе, включает пять глав, две из которых были отдельными диссертациями. Там каждый отвечал за какой-то участок работы. И, вот даже сейчас, я не вполне понимаю – как все это сработало. Потому что обычно мешают амбиции, ведь совершенно разные люди там были. Или я не замечала тогда, как все улаживалось на этапе, например, полевых работ и дальнейшей обработки материалов. Очевидно, авторитет Л.Р. был настолько велик, что ни у кого не возникало сомнений, кто будет первым автором, кто последним. У него это было очень хорошо устроено, он прекрасно понимал все тонкости дела: люди приносят свой богатый фактический материал, и дальше это все надо как-то организовать. Организовывал, конечно, он, но все равно у ученого амбиции всегда или часто стоят впереди. Особенно когда отдаешь свои наработанные данные в общий котел, и дальше что-то варится и получается. И вот он очень умело заведовал этим делом! И я сейчас тоже пытаюсь у себя так делать. Серебрянный объявлял, что после окончания полевых работ пишется одна общая статья, куда включаются все соавторы, которые принимали участие в этих работах. Потом каждый имеет право публиковать свои данные в таком составе, в каком хочет.

Я с ним написала одну книжку. Я приходила к нему домой, у него был круглый такой стол и там, на печатной машинке я печатала текст, который наговаривал Л. Р. Дальше мы составляли какой-то кусок, и потом его снова перечитывали, переделывали и т. д. Часто это было в интерактивном режиме, т. е. я могла Л.Р. прервать и предложить что-либо.

Я понимаю, ему, так же как и всем, не хватало рабочих рук. Поэтому ему было нужно работать с нами с таким бешеным энтузиазмом – вот, давай, пожалуйста, давай вот это, давай то…

Он, конечно, хорошо видел концепцию всей работы. Ты мог «принести в клювике» какую-то ерунду, а он все это объединял – и в результате получалась, конечно, вещь! Он понимал – каждый человек должен найти свое место в соответствии со своими возможностями и своей потенциальной компетенцией. Потом ты можешь дальше развивать свое дело, но вот этот аппарат знаний, который у тебя в руках – это инструмент, которым ты можешь «ямочку свою копать», потом от этой ямочки, если хочешь дальше развиваться, выбирать свое направление. Он говорил, если ты основательно освоишь что-нибудь, ты будешь потом востребованным специалистом. Даже если у тебя не получится что-то более значительное, по крайне мере ты всегда будешь хорошим ремесленником.

Но тут обязательно нужен один человек, который бы был одновременно сверху и рядом. Тогда можно допускать всю эту мозаику и все эти частные эффекты. И вот Л.Р. обладал как раз таким качеством.

Дальше Л. Р. меня очень поддержал, потому что потом, когда мы уже много раз ездили в экспедиции, мы кое-что набрали, и начали писать следующую книжку – не про Кавказ, а уже про Тянь-Шань. Часть, которую писала я – моя диссертация. Без Л. Р. я, конечно, не решилась бы писать ее, а с Гросвальдом я не смогла бы написать, потому что у него другой подход. Это человек, который сверху смотрит, т. е. у него главное – дедукция.

У Л.Р. были поразительно разные интересы, например, методология географии. Вообще у него, я бы сказала, в основном было гуманитарное дарование. Конечно, чтобы написать про радиоуглеродный метод, даже на том раннем уровне его развития, нужно знать основы физики. Но в целом он был гуманитарием, он же знал много языков и легко им обучался. Я помню, что Л.Р. как-то по-шведски выступал, мог по-английски, по-немецки, по-французски. Ну и читал он, конечно, все. Мы с ним однажды обсуждали Улисса Джойса, еще в те старые времена, до того как роман появился на русском. А он читал его по-английски, что очень непросто. Окончил же он совсем неожиданную кафедру – картографию.

Но вот интересно, как Л.Р. высказался по поводу дендрохронологии. Я по своей инициативе начала заниматься этим делом при датировании морен. Говорю Леониду Рувимовичу (на уровне написания кандидатской): «Ну, а что же мы с Вами дендрохронологией не занимаемся?» Он отвечает: «Я был на одном заседании этих дендрохронологов – это особая наука! Мы не сможем с тобой этим заниматься. Там всякая статистика и т. д.». Тогда он меня как-то остановил и довольно надолго. Но все же я его не послушалась, и начала этим заниматься. Но пока я не съездила в Штаты и не научилась делать это как следует, у меня, конечно, были некоторые затруднения. Не знаю, почему он тогда мне сразу сказал «этого нам не надо, этого мы не сможем…».

Л.Р. в последнее время остро чувствовал, что его недопоняли, недооценили. И часто выступал критически. Вот чем отличается от него А. Н. Кренке – это абсолютно позитивный человек! А.Н., когда выступает, всегда скажет, что ты сделал в своей диссертации. Он понимает это даже лучше, чем сам диссертант. И еще мне нравится заповедь, которой придерживается Кренке: «не надо говорить о том, что не сделано, скажите о том, что сделано, это задача оппонента». И это прекрасно, и я всегда про это пытаюсь помнить, когда пишу рецензии. Л.Р. тоже все это понимал, но его захлестывали эмоции. В последние годы это было даже тяжело. Под конец его жизни мы были уже практически хорошие друзья, поэтому я могла его останавливать.

Он свято относился к полевым работам. Я думаю, ему, так же как и мне, просто нравилась эта полевая жизнь.

Он был физически не очень приспособленный к полю человек – не координированный. В первый год, когда я там служила поварихой, было много уморительного. И вот я помню, сижу в палатке, а был какой-то день, когда мы не пошли на работу, и я все время варю, ну, потому что когда люди не ходят на работу, они постоянно есть хотят. И вот у меня стоит ведро компота под пологом в тени. Слышу, как идет Л.Р.: вот он ткнулся в одну палатку и об оттяжки «бдынь», о вторую «бдынь», и я чувствую, что он приближается, и об мою уже – «бдынь». И я ему кричу: «Леонид Рувимович, у меня тут компот стоит». Он отвечает: «Я вижу!» И вдруг слышу – ведро «бдынь»! Еще помню, у Л.Р. была очень чувствительная кожа, ему совершено нельзя было находиться на солнце, а тут Кавказ. Вот они (Л.Р. и А. В. Орлов) сидят и описывают обнажение, просидели целый день на солнце. И хотя у Л.Р. была шляпа, что-то еще, но были незакрытые туфли, и на следующий день у него выскочили вот такие пузыри!.. И мы вынуждены были везти его в больницу в Нальчик, и он там провел неделю, потому что у него кожа сгорела до ожогов. Поэтому физически он к полю был очень не готов. Но ему это страшно нравилось. Ему нравилась эта романтическая жизнь, такая коллективная, как ни странно.

Думаю, теперешнее время Л.Р. больше бы подошло. Он, конечно, все равно был бы чем-нибудь недоволен, но все-таки его ориентация на этот западный стиль помогла бы ему. Мне кажется, он очень быстро бы пошел дальше и дальше. Мы с ним опубликовали несколько статей на английском, и они же прошли «со свистом» просто диким, там ждали новых… Он, пожалуй, единственный из всех кого я знаю, у кого первый аспирант, который защитился, был из Прибалтики.

Но ему очень мешали, его не пускали за границу, и это тоже наложило очень серьезный отпечаток на его состояние.

Постепенно он становился все более и более пессимистичным, почти мизантропом. Но поскольку я могла пресекать его такие пессимистические ламентации, мы с ним могли и на оптимистичные темы говорить. Большинство людей, которые к нему с почтением относились или даже без всякого почтения, не достигали этой фазы, потому что сначала ему надо было выговорить все плохое, что у него есть, а потом уже можно было говорить обо всем интересном.

Л.Р. очень любил своих учеников. Поэтому он очень тяжело переживал, когда кто-то уходил. Он же всегда всех доводил до защиты, возился, правил работы. У него было много направлений и соответственно учеников на разных этапах своего развития: кого-то нужно постоянно контролировать, кого-то можно уже отпускать в свободное плавание. И это для него было очень важно.

Это были совсем особые отношения между учителем и учеником. Мне раньше казалось удивительным – что же он столько времени на нас тратит? И тоже вся эта логистика, это же требует усилий! Надо же и свою работу успевать делать! Однако ему очень охотно многие помогали: радиоуглеродные образцы он отправлял в Прибалтику, пыльцу ему делала Молясова из Питера и т. д. Так что и тогда, в некомпьютерную эру он производил столько качественного научного материала, что это просто потрясающе!