А. А. Тишков Марк Ильич Нейштадт (1903–1985)

«Молодой ботаник – зрелый болотовед – маститый палеогеограф»

И. П. Герасимов (из выступления на Ученом совете, посвященном 60-летию М. И. Нейштадта)

Палеогеограф, геоботаник, д.г.н. (1955), профессор (1959). В Институте в 1948–1985 гг., зам. директора по науке (1957–1970), заслуженный деятель науки РСФСР (1971)

Жизнь одаривает человека встречами с замечательными людьми. Замечательными эти люди могут быть по-разному. В Институте географии всегда было много ярких, интересных людей с уникальными судьбами. Но все же, несмотря на богатое научное наследие, лишь некоторые имена продолжают светить на «научном небосклоне». И здесь проблема не в забывчивости учеников и последователей, а в конъюнктуре современных исследований. Так получилось и с именем М. И. Нейштадта. В 2003 г. я готовил для «Известий РАН. Серия географическая» материал к 100-летию ученого, связался с М. М. Чернавской – дочерью М.И., к сожалению, уже покойной, и обратил внимание на то, что о нем написано и сказано крайне мало. Рукопись статьи тогда посмотрели А. А. Величко и Э. М. Зеликсон, дали ценные советы и замечания, согласились с новыми оценками наследия, а главное – с более весомой ролью в отечественной эволюционной географии, которое в статье было отведено М.И.

Интересно, что последнее десятилетие Институт географии РАН стал более активно заниматься палеоэкологическими реконструкциями сопряженного развития биоты и климата в голоцене. Постоянно возникает необходимость в пополнении методологической базы этих исследований, в т. ч. для уточнения событий раннего голоцена и его некоторых этапов, синхронизации климатогенных изменений, а также для оценки преемственности в развитии растительности. Это подразумевает обоснование переноса закономерностей современной динамики растительности на палеоэкологические реконструкции. И здесь есть основание возвратиться к богатому научному наследию М. И. Нейштадта, 110-летний юбилей которого будет в 2013 г. Еще в 1977 г. Н. А. Хотинский отмечал, что именно М.И. первыми работами по реконструкции развития ландшафтов окрестностей озера Сомино заложил фундамент современной палинологии и палеогеографии голоцена.

Рисунок А. Д. Арманда.

Именно озеро Сомино и стало местом наших первых встреч, консультаций и последней встречи, незадолго до смерти ученого. И для самого М.И. это озеро было своего рода символом научной судьбы.

Более 50 лет разделяют первые и последние публикации Марка Ильича по реконструкции природной обстановки в районе маленького озера Сомино в Ярославской области. В них уместились главные события отечественной палинологии и палеогеографии ХХ в., в становлении которых М. И. Нейштадт занимал достойное место. Мне приятно сознавать, что одна из последних публикаций М.И. каким-то образом была связана с нашей беседой о судьбе озера Сомино и окружающих его болот. Сначала я рассказал о том, что болота вокруг озера выгорели после летних пожаров 1972–1973 гг. Н. А. Хотинскому, который много работал в этих краях, кстати, также по совету М.И., описывал там «свайные культуры». А затем я рассказал об этом самому М.И., постоянно информировал его о происходящих в тех краях изменениях ландшафтов, о работах археологов. И в 1978 г. М.И. мне рассказал о начале работ по истории озер СССР и его желании включить в нее озеро Сомино, на котором работал еще в начале 1920-х годов. Потом в 1980 г. он показал и одну из последних своих публикаций с названием «Проект озеро Сомино». Круг замкнулся спустя 50 лет!

В той, теперь уже десятилетней давности юбилейной статье, мне хотелось изменить представление о вкладе М. И. Нейштадта в современную палеоэкологию и палеогеографию, отойти от стереотипов 1970–1980-х гг., когда больше говорилось о заслугах М.И. в «становлении и развитии советского торфоведения и болотоведения» и о его научно-организационной, общественной и международной деятельности, а не о вкладе в теорию отечественной палинологии, палеогеографии и истории растительности голоцена. Как будто не было «всесоюзной хронологической схемы голоцена», построенной для изучения истории растительности в голоцене и называемой «схемой Нейштадта», или не М.И. принял эстафету от В. С. Доктуровского в палинологии голоцена, выделив региональные типы пыльцевых диаграмм? А разве не он еще в 1930-х гг. первым стал проводить масштабные оценки зональной дифференциации растительности Северной Евразии в голоцене? И, конечно же, странно выглядела недооценка роли М.И. в создании методологии и методик изучения болот и торфов для целей реконструкции климата и растительности в голоцене.

С М.И. я познакомился еще в 1964 г. в Московском обществе испытателей природы, в период своих занятий в биологическом кружке. Его книга «Определитель растений Средней полосы Европейской части СССР», третьим изданием которого мы все тогда пользовались для своих экскурсий, помогла многим сделать первые шаги в геоботанике, в том числе и мне. Мой экземпляр, подписанный М.И. в 1964 г., сейчас хранится в музее Института географии.

Мало кто сейчас осознает тот факт, что многие отечественные исследователи голоцена, включая и самого М. И. Нейштадта, например В. Н. Сукачев, В. С. Доктуровский, Н. Я. Кац, Н. И. Пьявченко, В. В. Кудряшов и др. были выдающимися «рецентными» ботаниками и геоботаниками. Это позволяло им с высокой степенью соответствия реконструировать природную обстановку разных периодов голоцена, вычленяя процессы, связанные собственно с эволюцией ландшафта и реальные сукцессионные процессы, как эндогенные, так и экзогенные – климатогенные и гидрогенные направленные перестройки растительности.

Именно эту сторону научной деятельности М.И. высоко ценили геоботаники, считая его лидером данного направления науки. Академик И. П. Герасимов, абсолютно правомерно числя М.И. по «географическому ведомству», свое выступление на Ученом совете Института географии, посвященное 60-летию М.И. в 1973 г., озаглавил «Молодой ботаник – зрелый болотовед – маститый палеогеограф». Вероятно, точнее было бы сказать, что начиная со своих первых работ по послеледниковой истории района Плещеева озера в 1928 г., в т. ч. и оз. Сомино с его сапропелевой толщей около 40 м, до своей последней достаточно краткой публикации 1986 г. о 200-метровом «чуде-торфянике» в Греции он оставался палеогеографом и палеоэкологом, не меняя интересов.

Привожу краткую биографию М.И., чтобы были понятны истоки многих направлений его деятельности.

Родился в 1903 г. в Псковской области около г. Невель, в озерном и болотном краю. Его отец из Витебской области, а мать – уроженка г. Великие Луки. Оба погибли в 1941 г. в г. Невель во время оккупации. Увлечение наблюдениями за природой началось у М.И. еще в гимназии, а затем – после Октябрьской революции – в Единой трудовой школе. В своем докладе «Мой путь в географию» на заседании Ученого совета Института географии, посвященного 70-летию М.И., он с любовью вспоминал те времена и своего учителя природоведения и географии А. П. Гусаревича, который провел с учащимися Невельской средней школы множество экскурсий. «Жизнь реки и озера были на глазах – жуки-плавунцы, водомерки, вертячки, ручейники в своих домиках… Все это можно было наблюдать и изучать, сделав всего один шаг из дому, и возбуждало интерес к законам жизни,» – вспоминал М.И.

В школе, где учился М.И., был создан естественно-географический кружок, который изучал природу окрестных мест и создавал биологические коллекции. Их в 1919 г. послали в Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), который и вызвал М.И. в 1919 г. в Москву на курсы по изготовлению наглядных пособий. Жил 16-летний натуралист в доме Наркомпроса по Малому Харитоньевскому переулку, очень полюбился соседям (в основном участникам различных партийных съездов и конференций), т. к. стал добровольным тапером – сопровождал игрой на пианино немые кинокартины, которые показывали участникам съездов.

После курсов в 1919 г. М.И. вернулся в Невель, где работал делопроизводителем при новой власти, а уже в 1920 г. начал обучение в Московском государственном университете на физико-математическом факультете по специальности «ботаника». Учиться юному М.И., по-видимому, было легко благодаря хорошей подготовке, полученной не только в школе, но и дома (обычно в таких семьях, как семья М.И. готовили детей к возможности «экстерната»). Помогла и рекомендация Наркомпроса. Заметим, что М.И. выезжал из Невеля с «мандатом» в Нарокомпрос учеником всего лишь 5 класса. Как он сам вспоминает «мне пришлось три раза сдавать экзамены в первый класс, это были сложные и трудные экзамены, которые осложнялись и другими причинами». Эти «другие причины» – Постановление Кабинета Министров 1887 г. «О мерах к упорядочению состава учащихся в средних и высших учебных заведениях», касающегося ограничения для образования простонародья, а главное – «непубликуемый» циркуляр для попечителей учебных округов о норме приема в учебные заведения для евреев: в «черте оседлости» – 10 %, вне черты – 5 %, а в обеих столицах – 3 %. Эти ограничения просуществовали фактически до 1916 г., а их снятие открыло путь к образованию многим талантливым людям, в т. ч. и М.И., который всю жизнь был благодарен «советской власти» и подчеркивал «разницу в получении образования в царское время и советское». Об этом он особо сказал и в своем докладе «Мой путь в географию».

Мне приятно сознавать, что я учился на кафедре геоботаники, которую организовал В. В. Алехин, и которую одним из первых закончил М. И. Его учителями в МГУ стали В. В. Алехин, А. А. Еленкин, А. Л. Курсанов, но самым главным был В. С. Доктуровский. Его экскурсии на болота, на разрезы торфяников, в т. ч. межледниковые, развили интерес у М.И. к изучению истории болот и их палеогеографии. Он вспоминал, какое впечатление на него произвели наглядные «сюжеты», показанные В. С. Доктуровским на примере с «максимумом пыльцы орешника» в ранних слоях межледниковых отложений торфа, где помимо этого можно было наблюдать мощные прослойки и самих орехов.

После университета в 1925 г. М.И. распределился на Центральную торфяную опытную станцию (Московская область), на которой проработал 22 года. Это было время масштабных исследований торфяных болот и ресурсов торфа СССР, для методологического и методического обеспечения которых требовалась серьезная научная работа. Его должность сначала была простой, но конкретной – «геоботаник». Долгие годы он оставался заведующим сектором торфяного фонда, а затем – заместителем директора по научной работе станции. Усилиями М.И она многие годы оставалась центром научной и методической мысли в области истории, географии и хозяйственного использования болот. Один только взгляд на список публикаций молодого ученого в эти годы поражает воображение и позволяет говорить о добрых традициях отечественной прикладной науки.

К сожалению, академическая наука зачастую необоснованно претендует на эксклюзивный научный синтез. Мне трудно судить о других отраслях науки, но вот в геоботанике, к которой был близок М.И., базовые знания, теория, понятийный аппарат и методическая основа сформировались в рамках прикладных исследований по луговедению, лесоведению, болотоведению, песковедению и пр. в отраслевых институтах. Так было и в период работы М.И. на Центральной торфяной опытной станции, которая тогда была по сути дела национальным научным центром в области болотоведения, торфоведения, изучения истории растительности в голоцене. Скромность М. И. не позволяла ему в публикациях и выступлениях подчеркивать это, но именно так нас учил на кафедре геоботаники профессор Т. А. Работнов и другие, которые прошли школу прикладной науки и высоко ценили тех, кто работает «на земле».

В 1935 г. М.И. защитил кандидатскую диссертацию. В том же году вышло первое издание его «Определителя растений Средней полосы Европейской части СССР», выдержавшего позже более 8 изданий. До защиты диссертации прошло всего 10 лет после университета. А как много сделано! Здесь и основы палинологии и палеогеографии голоцена, проблемы географии, типологии и районирования болот, методы их исследования, включая палинологический и ботанический анализы торфа, результаты экспедиционных работ в разных регионах страны и пр. М.И. мы обязаны тем, что за сравнительно короткий срок были изучены ранее неизвестные огромные заболоченные пространства и торфяники Западной, Центральной и Восточной Сибири, Дальнего Востока и Камчатки. А параллельно с изучением «торфяного фонда» страны шло создание принципов ботанико-географических исследований болот, разработка методов анализа торфяных залежей для целей реконструкции их развития и пр.

В период Великой Отечественной войны М.И. занимался составлением карт проходимости болот для Военно-инженерного управления Красной Армии, а затем уже в составе «картографической бригады» Института географии, руководимой И. П. Герасимовым, участвовал в подготовке крупномасштабных тематических карт для различных военных организаций. В качестве своего реального вклада в победу М.И. рассматривал и доклад на Ученом совете Минздрава СССР о возможности использования сфагновых мхов в качестве перевязочных средств вместо ваты. Составленная им Инструкция по заготовке и употреблению сфагнума вышла во время войны в трех изданиях и широко распространялась на фронте и в тылу врага среди партизан. Я видел эти Инструкции и думаю, что они спасли жизнь многим раненым.

После войны М.И. поступил в докторантуру к И. П. Герасимову. Сделать это в те годы было нелегко – например, надо было сдавать экзамены по двум языкам. В процессе обучения в докторантуре в 1948 г. М.И. по конкурсу был принят в Институт географии. Здесь следует подчеркнуть тот факт, что, несмотря на неоднократные высказывания М.И. об И. П. Герасимове как о «третьем учителе», все же они в отношении палеогеографии голоцена были на равных позициях. И не потому что М.И. был старше, а потому, что заслуженно приобрел авторитет среди коллег и выдвинулся в лидеры науки. Здесь следует отметить, что И. П. Герасимов совершил героический поступок, приняв на работу М.И. в те годы, когда уже повсеместно начиналась борьба с космополитизмом и когда из МГУ были выгнаны многие коллеги и товарищи М.И., в т. ч. Н. Я. Кац. Могу сказать, что И. П. Герасимов, конечно же, рисковал, и тем более понятна искренняя признательность ему М.И., сохранявшаяся до последних дней жизни ученого.

В 1955 г. М.И. защитил докторскую диссертацию, которая чуть позднее была издана как монография «Палеогеография и история лесов СССР». Она получила впоследствии премию Президиума АН СССР. Но еще большее признание она получила среди коллег и специалистов в смежных и даже далеких научных областях.

В Якутии.

Полевая экскурсия, 1951 г.

В Институте географии М.И. проработал 37 лет, причем 13 из них заместителем директора. Многие сотрудники Института старшего поколения помнят М.И. как скромного, доброжелательного и исключительно трудолюбивого человека. Несмотря на громадную общественную нагрузку, он продолжал научные исследования, вел большую работу в международных научных организациях.

Не будет преувеличением отметить, что М.И. долгие годы был общепринятым мировым лидером палеогеографии голоцена, о чем свидетельствует его избрание почетным председателем Комиссии INQUA (Международный союз по изучению четвертичного периода) по голоцену, почетным членом INQUA и почетным членом Бюро Ассоциации по изучению четвертичного периода Африки. Он принимал участие в подготовке и проведении шести (VI–XI) Конгрессов INQUA! Во Франции была издана книга М.И. по истории INQUA и ее конгрессов. Как лидер отечественной и международной палинологии М.И. участвовал в редколлегиях международных палинологических журналов, в организации многих международных палинологических конференций, награжден золотой медалью имени Г. Эрдтмана, медалями Хельсинского и Кильского университетов.

Вклад М. И. в развитие палеогеографии можно кратко суммировать следующим образом. Еще в середине 20-х гг. прошлого века, включив в текущие исследования торфяников палинологический анализ, М.И. получил большое количество пыльцевых диаграмм, что позволило разработать обоснование оценки возраста болот, более корректно устанавливать «стратиграфические зоны» голоцена, реконструировать его климатические периоды и даже выйти на анализ эволюции и сукцессионной динамики растительности и изменений границ природных зон в голоцене. Уже в его статьях по послеледниковой истории Переславль-Залесского уезда были заложены методологические основы для таких построений. На этом принципе основана современная система полеоклиматических реконструкций по пыльцевым спектрам, разработанная в 1980–1990-х гг. В. А. Климановым. Важность положений, представленных в ранних публикациях М.И., для становления отечественной палинологии, истории растительности и палеогеографии голоцена отмечал Н. А. Хотинский. Он писал в 1973 г., что именно в них М.И. нарисовал свою первую картину голоценовой истории лесов в центре Русской равнины и наметил детальную палинолого-стратиграфическую схему, расчленяя голоцен на 12 зон. Предложенная схема долгое время оставалась практически без изменений и легла в основу выделенного М.И. «среднерусского типа пыльцевых диаграмм» и согласована с периодами Блитта-Сернандера.

Ленинград, 1953 г. М. И. Нейштадт в первом ряду шестой справа.

Использование пыльцевых диаграмм для палеогеографических и хронологических построений было пионерным и в те годы часто вызывало сомнения у коллег. М.И. своими публикациями убедил коллег-геоботаников в том, что значимые для формирования растительного покрова климатические колебания в послеледниковое время имели место.

Сам М. И. особо ценил опубликованную в конце 1930-х гг. в «Проблемах физической географии» статью «Роль торфяных отложений в восстановлении истории ландшафтов СССР», в которой он обобщил свои взгляды на проблемы палеогеографических реконструкций на основе изучения торфяных залежей. По-видимому, именно такой подход позволил М.И. исследовать самые древние слои голоценовых торфяников, получивших название «мшаровского горизонта» – по имени болотного массива в районе Плещеева озера. В будущей «всесоюзной хронологической схеме голоцена» этот горизонт соответствовал «древнему голоцену». На основе пыльцевых данных и подсчета слоев уникальной сапропелевой 40-меторовой толщи оз. Сомино он установил его возраст 10 000 лет, который подтвердился позднее датировками С¹⁴. Да и в начале 1970-х гг., когда встал вопрос об использовании годичной слоистости сапропелей оз. Сомино для сопоставления радиоуглеродного возраста с абсолютными оценками, для первой половины голоцена подобных данных еще не было.

На Амуре. Какой широкий!

Статья о торфяных болотах Барабинской лесостепи, опубликованная в Трудах Центральной торфяной опытной станции, открыла цикл исследований по голоцену Западной Сибири, ответив на прямые вопросы о происхождении верховых болот на южном пределе их распространения, о положении границ березовой лесостепи и пр. Выяснилось, что изученные торфяники не являются реликтами ледникового времени, а сформировались в раннем голоцене. С этого же периода развивается и березовая лесостепь, сохраняя свою стабильность, что подтверждается преобладанием в пыльцевом спектре пыльцы березы. Этот вывод важен с позиции теории голоценовой динамики ландшафтной зональности. В оптимум голоцена северная граница леса сдвигалась на север по разным оценкам на 300-500 км, но при этом «колочная» лесостепь практически оставалась стабильной, что подтверждено и позднее реконструкциями А. А. Величко.

Можно подчеркнуть, что Западная Сибирь всю жизнь притягивала М.И. к себе. В этом крупнейшем в мире торфяном бассейне им открыты и описаны многие массивы болот, выявлены закономерности их развития. Здесь он впервые пришел к выводу о синхронности начала болотообразования в Азиатской и Европейской частях России, сделал первые радиуглеродные датировки для центральной части региона, описал торфяники с тремя горизонтами пней. Это существенно расширило представление о природе «пограничного горизонта».

В Западной Сибири М. И. сделал «глобальные оценки» роста болот, определил скорости болотообразования, показал его «агрессивный» характер в системе «лес-болото» во влажные климатические периоды.

По Амуру. На капитанском мостике.

Уже работая в Институте географии, он не прерывал связей с производственными организациями. Главным для М.И. здесь был доступ к огромному массиву первичных материалов, которые он систематизировал, обобщал и представлял на суд коллег в виде крупных монографий, сводок, атласов и справочников. Такими в свое время стали: «Торфяные запасы Азиатской части СССР», «Методы исследования торфяных болот», «Споро-пыльцевой метод в СССР».

Когда М. И. в книге «История лесов и палеогеография СССР в голоцене» (1957) провел синтез имеющихся палинологических данных для всей Северной Евразии, он выделил 15 типов региональных диаграмм, четко различающихся по составу и последовательности споро-пыльцевых спектров. Он же определил их как «модели развития растительности голоцена», отметив глобальный характер индицируемых спектрами климатогенных изменений. В современных поисках причин и моделей нынешних глобальных изменений в прошлом явственно прослеживаются методологические «нейштадтовские корни». Не его ли «типы региональных диаграмм» стали стимулом для будущих реконструкций климатических изменений, проводимых В. П. Гричуком, а затем и В. А. Климановым.

Читаю статью М.И. 1928 г. о голоценовой истории окрестностей озера Плещеево и реконструкциях динамики климата и растительности на основе анализа пыльцевых спектров и не перестаю удивляться прозорливости автора. Он писал: «Все колебания климата в послеледниковое время происходили лишь в небольших размерах…». Ну а коренные перестройки растительности и животного населения имеют более сложную природу. Он прекрасно понимал поступательный характер динамики всего природного комплекса на освободившихся из-под ледника и на новых гляциальных субстратах. Характерные времена первичных сукцессий почв и растительности охватывают сотни и тысячи лет. И выдавать происходящие в данном случае смены за исключительно климатогенные не резон. И разве значимы изменения климата на 1–2 °С для древесной породы, «климаареал» которой настолько широк, что охватывает несколько природных зон?

Методология палеогеографии голоцена, разработанная М.И., базируется исключительно на фактах, массовых данных и результатах их пространственно-временного сопоставления. Наука за последние десятилетия шагнула вперед, но устойчивость основных положений концепций несомненна.

У М.И. еще при жизни было достаточно возможностей для проверки своих построений в условиях появления новых подходов и методов. Например, появление и широкое распространение радиоуглеродного метода ¹⁴С только добавило аргументов к теоретическим построениям М.И.: в отношении начала голоцена, его деления на 4 крупных хронологических периода; голоценовой истории лесов Северной Евразии, палеогеографии природных зон и их движения, наличия региональных типов пыльцевых диаграмм, индицирующих временные отрезки и характер динамики растительности. Для книги «Палеогеография и хронология верхнего плейстоцена и голоцена по данным радиоуглеродного метода» (1965) М.И. подготовил главу «Голоцен». В ней подведен итог нового этапа развития палеогеографии голоцена с учетом внедрения радиоуглеродного метода. Он вместе с Л. Р. Серебрянным был инициатором и руководителем этих пионерных исследований в Институте географии на всех его этапах: от полевых работ в центре и на северо-западе Русской равнины и обеспечении межинститутских контактов до теоретических обобщений.

Радиоуглеродные даты подтвердили прежние оценки начала болотообразования (старт торфонакопления) на Русской равнине и возраст начала нижней границы голоцена в 12 000 ВР. М.И., несмотря на имевшиеся в те годы разногласия, пришел к выводу, что нижняя граница должна быть синхронной и близкой по абсолютной величине для большинства регионов Северной Евразии (в противном случае она не является следствием глобальных перестроек климата). Несколько сложнее было с синхронизацией «пограничного горизонта» в свете данных, полученных новыми методами. М.И. высказал мнение о возможном отличии «пограничного горизонта» в разных регионах Восточной и Западной Европы.

Оценивая научное наследие М.И., хочу подчеркнуть подтвердившуюся верность его основных теоретических построений. К сожалению, в жаркие 1972–1973 гг. действительно сгорели, осушенные торфоразработками, крупные болотные массивы вокруг озера Сомино (Переславль-Усольский торфяной массив). А как хотелось бы спустя 70 лет после первых исследований оз. Сомино вернуться туда, как об этом мечтал М.И., вооружившись всеми современными техническими и аналитическими средствами. Вспоминаю старую фотографию бурения сапропелевой толщи на оз. Сомино, показанную М.И. как иллюстрацию самоотверженности труда исследователей в те далекие 1920-е гг.: деревянная площадка на островке, кронштейны, буровая, плохо одетые люди. Что было стимулом их работы? Быстрее оценить запасы торфа и сапропеля для возрождаемого после революции и войн хозяйства страны? Или дух познания – стремление понять природу этой древней воронки и проследить ее многотысячелетнюю историю – развитие озера, формирование на его окраинах сплавины и болота, поселение на берегах человека? Выходит, что и то и другое.

Сам М. И. достаточно скромно оценивал свой вклад в развитие науки. Нам же этот вклад видится выдающимся, потому что именно М. И. Нейштадт заложил теоретические основы большинства современных направлений палинологии, истории растительности и палеогеографии голоцена, исторической биогеографии Северной Евразии, изучения динамики природной зональности последних тысячелетий, палеоэкологических реконструкций, эволюционного болотоведения.