Т.Г. Жидкова. Мои воспоминания о Белле[*]

Каждый, кто знал Беллу или только читал ее книги, представляет ее себе как страстную путешественницу. И это действительно так.

Я иногда подолгу жила в ее квартире во Всеволожске. Отец, Юрий Захарович, преподавал там в Сельскохозяйственном техникуме. Что бы такое почитать, думала я, разглядывая названия книг на «главной» книжной полке. Кроме всем известных имен, например С.Т. Аксакова, Д.Н. Мамина-Сибиряка, И.А. Бунина, М.М. Пришвина, К.Г. Паустовского, были там и такие, каких я никогда не встречала: Е.Э. Дриянский, «Записки мелкотравчатого»; Н.А. Зворыкин, «Охота по перу»; Л.П. Сабанеев, «Календарь природы» и другие. Да, еще Брем и отцовские журналы со статьями о генетике.

Она любила книги, в которых описывались многие явления природы: морские течения, ураганы, болота, ветры... («Словарь ветров» Л.З. Проха был ее настольной книгой.) Особая статья — книги о ее, как она называла то ли в шутку, то ли всерьез, «тотемном звере» — волке (среди них едва ли не самое почетное место занимала монография Н.А. Зворыкина «Волк»), На столе лежали стопками географические карты в неимоверных количествах. В коридоре висел барометр. Каждый раз, когда я снимала с полки какую-нибудь ее любимую книгу, то вскоре со вздохом откладывала и переходила к другой полке, где стояли уже «привычные» книги.

В рассказе «Личная нескромность павлина» она пишет, что для нее великая литература всегда была связана с охотой. Например, «Записки ружейного охотника» Аксакова и «Моби Дик» Мелвилла. Она любила и его повесть «Тайпи» и назвала свою замечательную собаку, английского сеттера, — Тайпи.

Но когда мы учились на первом курсе университета, нас обеих захватил Юрий Казаков. Делаю ударение на слове «обеих», потому что Белла узнала и полюбила его еще школьницей. В 1959 году она купила его сборник «На полустанке» в безлюдном книжном магазине в Очакове.

Мы сидели на лекции, и Белла достала из сумки небольшую книжку. Кажется, сборник рассказов «Голубое и зеленое». Автор был мне незнаком. Мы стали читать оглавление. Более других нам понравилось название «Осень в дубовых лесах». И тут же на лекции мы принялись за чтение. Вот это да! С нетерпением ждали, когда кто-то из нас отставал и не давал перевернуть страницу. Нам было 18 лет. А в рассказе была такая любовь! Такая любовь! А у героини были такие зеленые глаза! И там были такие леса, такая Ока, такая ночь! И такое Белое море!

А мы только недавно закончили ненавистную школу. И нигде-то не бывали. Это потом поедем — поплывем к Белому морю. И на Оке побываем, в Тарусе. Пока же читаем Казакова — «Осень в дубовых лесах».

А через несколько лет мы познакомимся с нашей любимой героиней. Как только поезд пришел в Архангельск, Белла, где-то узнавшая, что Лидия Ивановна Одинцова работает в архангельском литературном издательстве, отправится туда и спросит ее адрес.

Было воскресенье, и мы пошли к ней в гости. Помню, что добирались долго, потому что она жила на окраине Архангельска. Помню наш страх, что она нас не приглашала, и то, что страх сразу прошел, как только она открыла нам дверь, и мы увидели ее, и у нее были зеленые глаза. Когда мы прощались, она вдруг сняла с полки журнал (кажется, «Знамя») со словами: «Вот здесь его “Северный дневник”, возьмите, мне он больше не нужен». Мы все трое были в смятении и от поступка, и от этих слов. У Беллы в ее записных книжках есть рассказ об этом дне. (Потом они много лет вели переписку.) Вообще, у Беллы много отличных текстов, которые не вошли в ее книжки. Не прав тот, кто думает, что она мало писала. Печатала мало, это да!

Если «Осень в дубовых лесах» понравилась нам одинаково, то в оценке других вещей мы несколько разошлись. Я полюбила рассказы «Тедди» и «Арктур, гончий пес» (сколько изложений по отрывкам из них писали в школе мои ученики!), Белла — «Северный дневник». Когда она в Архангельске получила от Лидии Ивановны «Северный дневник» в подарок, знала уже текст почти наизусть.

Ее буквально заворожил этот очерк:

— Послушай, ты только послушай, — читала она мне по телефону, сидя на корточках в коридоре своей коммунальной квартиры на Некрасова, про какого-то чудака, который презирал всех потому, что прошел и проехал когда-то от Пинеги до Мезени: «От Пинеги до Мезени! — говорил он шепотом, зажмуривался и крепко стукал кулачком. — А? Эх ты!.. Понимаешь ты это? От Пинеги до Мезени прошел я весь Север!»

— Ну что, поедем? — звала Белла. Но меня не трогали чувства этого «странного» человека. И она одна, к ужасу своей матери, отправилась на Белое море. Ей было 20 лет. Ворчал отец, который многое повидал на своем веку (прошел всю войну лейтенантом, был ранен). Он не одобрял выкрутасы своей дочери. Но она была дочерью своевольной. После этой поездки, чувствуя себя опытной путешественницей, она побывает на Белом море не раз.

А в 1966 году (к этому времени ею будет написано немало) она решится почитать рассказы Казакову. Возвратившись из поездки по «казаковским» местам (на этот раз я уступила ее просьбам и мы путешествовали вместе), она узнает, что в Ленинграде состоится встреча с писателем Нурпеисовым и переводчиком его романа Юрием Казаковым. Прочитав роман (очень понравился!), пойдет в Публичную библиотеку, где проходила встреча. После нее осмелится подойти к писателю и сказать, что только что была в Койде, где читала «Северный дневник» его героям — жителям деревни. Он удивится девическому энтузиазму и бесстрашию и пригласит ее к себе в Переделкино, где будет жить этой зимой. О том, что она побывала у его героини, говорить тогда не стала. Признается ему в этом позднее, в Переделкине.

Путь от станции до Дома творчества неблизкий. И когда она подошла к корпусу, где жил Казаков, страшно продрогла. Вошла. Потом рассказывала мне: по лестнице в модном шерстяном свитере, в пиджаке, накинутом на одно плечо, сбегал, насвистывая, Василий Аксенов; она спросила, где можно найти Юрия Казакова, он на бегу, не останавливаясь, назвал номер комнаты и, веселый, исчез за дверью. О том, как тогда относилась Белла к творчеству Казакова, об их встрече в Переделкине, у нее есть рассказ (первой своей частью вошедший в не опубликованное при ее жизни эссе «Из книги Обращений»). Скажу только, что ее тексты он оценил по достоинству («Тебе надо писать, у тебя настоящее») и подарил ей свою книжку с надписью: «Милая Белла! Может быть, когда-нибудь мы встретимся на общих наших северных дорогах. Ю. Казаков. 30.11.1966». (В архиве Беллы есть запись, из которой видно, что она считала очень важным для себя это «одобрение Ю. Казаковым» ее первых рассказов.) Больше они не виделись.

Мне вспоминается один литературный вечер. Он проходил в актовом зале университета. Выступал Андрей Вознесенский. Зал был забит до отказа: сидели на ступеньках и подоконниках, стояли вплотную друг к другу в проходах. Когда он кончил читать — спросил, что бы еще хотели услышать. И Белла крикнула на весь зал: «Давай про зайца». Он приветственно помахал в ту сторону, откуда услышал просьбу. Видно было, что он любит это стихотворение, посвященное Казакову. И по залу понеслось: «Трали-вали! Мы травим зайца, а быть может, мы травим себя». И еще я помню, как Белла на первом курсе сказала мне: «Вот как надо писать» — и прочитала из рассказа «Трали-вали»: «Егор очень молод, но уже пьяница. Пьяницей была и его жена...»

На нашем же филфаке литературные вечера устраивались очень часто. И лучшим поэтом признавался всеми Лев Васильев, первый муж Беллы.

К первому одинокому путешествию по Белому морю она была готова. До этого мы побывали в двух диалектологических экспедициях, на Пинеге и в Карелии.

Из пинежской деревни, в которой мы жили, далеко уходить было нельзя. Во всяком случае, ночевать мы были обязаны в том же доме, где встали на постой, потому что преподаватели за нас отвечали. Я с легкостью подчинилась этому требованию (больше всего любила читать и ловить с местными мальчишками рыбу), а Белла вечно норовила куда-нибудь отправиться. Бывало, что возвращалась очень поздно, и мне приходилось что-то врать о том, где она. Но однажды, когда мы узнали, что наши руководители уедут за продуктами и будут только на следующий день, а их отъезд совпал с каким-то праздником, которым славилась деревня, находившаяся в дне ходьбы от нашей, — Белла стала уговаривать меня воспользоваться их отсутствием и уйти рано утром, с тем чтобы переночевать в той деревне и вернуться к их появлению.

Мне не хотелось, чтобы она одна шла куда-то с ночевкой. Все-таки такого еще не бывало. А идти мне тоже не хотелось. Не помню уже, что это был за праздник. Но я знала, что старухи достанут из сундуков свои сарафаны, платки, повойники и начнут водить хороводы, вспоминая свою молодость, и петь свои заунывные песни. Я все это не очень любила. А уж если говорить честно, очень даже не любила. На меня старинные русские песни (если они, конечно, не подделка) наводили даже не тоску, а ужас, а Белла очень любила старинные русские праздники.

И вот с вечера, на мое счастье, пошел сильный дождь. И я надеялась, что к утру он не пройдет и можно будет поваляться в доме и почитать книжку. Дождь не только не прошел, но превратился в ливень.

— Ну вот, — сказала я бодро утром, — видишь, идти нельзя.

— Еще как можно! — был ответ. — Надевай сапоги, плащ и пошли!

Какой силы был дождь, станет ясно из такого эпизода. Мы шли по берегу реки и вдруг услышали за спиной причитание: «Ох ти мнетюшки! Ох ты горе-то какое!» Нас обогнала баба, которая летела по берегу, вытянув руки по направлению к странному предмету, напоминающему будку, который быстро мчался по течению. Как нам объяснили потом, это была уборная, которую смыло ливнем в реку.

И вот, по колено утопая в грязи, мы шли на праздник. И ничто не могло остановить мою подругу. «А не пошли бы мы тогда, ты когда-нибудь в жизни увидала бы такую картину?» — спрашивала она меня потом, и была права. По-моему, самой замечательной ее чертой был необыкновенный интерес к жизни.

Как всякий по-настоящему одаренный человек, она обладала множеством талантов. В юности писала стихи, играла на рояле, унаследовав музыкальный талант от своей матери, которая была одним из самых известных преподавателей музыки в Ленинграде. Хорошо фотографировала. У меня сохранилось множество фотографий, сделанных ею во время наших путешествий. Она рисовала. К некоторым ее текстам ею были сделаны чудесные карандашные рисунки. Она замечательно танцевала: на нашем факультете была лучшей плясуньей. Танго и фокстроты не любила. А твист отплясывала лучше всех.

Кажется, на четвертом курсе мы поехали на ежегодную конференцию в Тарту. Наш любимый университетский преподаватель, Борис Федорович Егоров, вел семинар «Русская поэзия середины XIX века». Он был замечательным лектором. А на семинаре увлек нас структурным анализом поэтического текста. И Белла написала интересную работу о стихах Аполлона Григорьева. Но ехать со своим докладом в Тарту боялась: ведь сам Юрий Михайлович Лотман должен был быть среди слушателей. Борис Федорович сумел уговорить Беллу, и правильно сделал: ее доклад имел успех.

После конференции был знаменитый университетский карнавал, которым она традиционно завершалась. О том, какой костюм соорудила себе Белла, вспоминает Татьяна Никольская. И мы с нею несколько расходимся в том, какой это был наряд. Вот они, ошибки памяти. И чья память сохранила детали лучше, не знаю.

У тартуанок и тартуанцев костюмы были замысловатыми. У нас же ничего подходящего под рукой не было. Белла повязала черный шелковый платок на голову, прикрыв им один глаз. Нарисовала жженой пробкой лихие усы. Подпоясалась плетеным эстонским ремешком. И так они отплясывали с Мишей Мейлахом твист (он был тогда высоким, худеньким, стройным юношей с шапкой черных кудрявых волос), что все, как мне казалось, с удовольствием наблюдали за их заразительным танцем. И упоенная своим успехом, Белла вдруг ловким, изящным движением сдернула этот ремешок и, так как была наряжена пиратом, пошла охаживать им с легким посвистом танцующих. Я даже боялась, что казавшиеся мне несколько чопорными тартуанцы возмутятся. Но волновалась напрасно.

Белла замечательно пела. Конечно, мы в те университетские годы любили Окуджаву. Но Белла пела не все песни, какие знала, а только те, в которых были энергия, движение: «Ваньку Морозова», «А мы швейцару, отворите двери...», но чаще других — «Из окон корочкой несет поджаристой...».

Уже после окончания университета ее любимой песней стала «По Дону гуляет, по Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой...», которую она привезла из деревни Астафьево Калининской области (места, неоднократно ею описанные в «Осеннем походе лягушек» и «Кто видел ворона»), куда ездила к родне, а заодно и поохотиться.

Те из ее друзей, которые бывали у нее в гостях во Всеволожске, помнят, как она ее пела. Мы пили в ее доме ягодную наливку, которую делал ее отец, и потом, разгоряченные, просили: «Ну, теперь давай “По Дону...”» И Белла начинала сначала медленно, низким голосом, потом все быстрее, выше, а затем махала нам рукой, мол, давайте, давайте. И вот мы уже все вместе орем-подпеваем: «Поедешь кататься — обрушится мост».

И когда она начинала торжественно выпевать это «по Дону, по Дону», мне всегда казалось: ее что-то с ним связывает, сокровенное, что ли.

И потом, когда я прочитала ее рассказ «Личная нескромность павлина», мои предположения подтвердились. Тот, кто читал этот рассказ, наверняка помнит эту удивительную историю о том, как Дуб-правдоискатель сошел в Дон. Она несколько лет спустя после этого события жила в селе Глотово (бунинские места) и, узнав от местных жителей об этом чуде, захотела все услышать от очевидцев и тут же отправилась на Дон. Там ей сказали: «Идите по берегу, найдете пастухов, которые впервые увидели это чудо, они и сейчас там пасут». И она разыскала их, когда они прогоняли свое стадо по берегу Дона.

И вот очередная Беллина поездка на Белое море, о которой я уже упоминала. Для нее очередная. Для меня первая. Белла изучила заранее весь маршрут, по которому мы будем двигаться. Он несколько отличался от того, которым она следовала первый раз, от «казаковского».

Путешествовали мы так. От Ленинграда до Архангельска на поезде; по Зимнему берегу пешком до деревни Куя; там сели на огромный двухпалубный пароход, который шел от Архангельска до Мезени, и плыли до деревни Майда.

Пароход бросает якорь напротив деревни, к нему летит на всех парах северная мотодора. Вместе с нами в нее садятся цыгане. Почти вся мотодора заполняется ими. Мы плывем к Майде. Потом сидим на бревнах. Ими, огромными, серебристыми, завален весь берег. Встаем и, взвалив рюкзак, идем в сторону деревни Койда. Мальчишки, узнав, куда мы держим путь, кричат нам вслед: «Майда — Койда — Сингапур».

Цыгане буквально растворились в воздухе. Их было несколько семей: дети и женщины. Мужчин не было: у них свои дела. И Белла по дороге рассказывает мне: «Ты видела у них мешки? Они бродят по тундре, находят стада оленей. Идут за ними, собирая шерсть в эти мешки, а потом везут ее на продажу. Вот это народ!»

Когда она успела все узнать? И сидели мы вроде в мотодоре рядом. Интересно, что же я делала, пока она вела расспросы? У Беллы, я уже говорила, была эта удивительная черта — ей все было интересно!

Сначала мы идем по мокрому песку. Но это тяжело. И мы забираемся по крутому берегу наверх. С одной стороны Белое море до горизонта, с другой — бескрайняя тундра. Идем целый день и не встречаем ни одного человека. К вечеру залетали над тундрой белые совы. Да еще вдруг тюленя заметили. Появилась его круглая морда над водой и скрылась. Мы кубарем покатились вниз, скинув рюкзаки. Белла посвистела. Голова опять появилась. Тюлень был молоденький и любопытный.

Но вот ближе к ночи показалась тоня. Уже 11 часов, но светло. Дверь закрыта — привязана веревкой к косяку. Отвязываем, входим. Мы так устали, что и есть неохота. Закрываем веревкой дверь изнутри.

Я сразу ложусь на деревянный топчан, накрываюсь курткой с головой и, пробормотав: «Если что, меня не буди», тут же засыпаю. Мне с Беллой никогда не страшно. А ей со мной? Просыпаюсь среди ночи и вижу, что она сидит у окна и смотрит на тундру. Перед нею ее заветная тетрадь. Утром заглянула в ее записи: тетрадь осталась открытой. И первая строчка этой ночи: «Танька, как всегда, спит».

Утром мы обнаружили, что на тоне две огромные бочки, полные рыбы. Одна — красной, семгой. Как я уговаривала Беллу попробовать. Ну хоть кусочек, хоть самый маленький. Нет, нет и нет. «Сиди!» — это было ее любимое слово в минуту недовольства.

«Сиди» как-то однажды материализовалось. Она приехала ко мне в гости в Москву, где жила моя мать, и потащила за город. На этот раз к Григорию Соломоновичу Померанцу. Они были знакомы, и он пригласил ее в гости. Может быть, это было в Переделкине. Было лето, теплый август. Мы подошли к домику, где на веранде хозяева пили чай.

— О, вовремя! — сказала я. — Сейчас попьем чаю.

— Сиди! — был ответ.

— Где сидеть? — обиделась я.

— Вот здесь, за кустами, чтобы нас не было видно.

И мы уселись на теплую траву. И пока чай не был выпит и со стола не было убрано, мы так и сидели, тихо-тихо.

Вообще в Белле удивительным образом сочетались два качества: дерзость и застенчивость.

Вернемся на тоню. (Словарь ударений велит произносить тОня, но местные говорили «тонЯ».)

Там на столе были свечка, солонка с солью, спички, хлеб. Уходя, Белла вытащила банку консервов и оставила на столе. «Учись!» — сказала она мне.

После того как мы неделю прожили в Койде и Белла обошла все окрестности (я больше ловила рыбу с местными мальчишками), она узнала, что в дальнем лесу, в двух днях езды на моторке, есть кельи, в которых до сих пор живут потомки раскольников. Когда-то там было много келий, где «спасались от щепоти». Теперь остались только две. Как туда добраться? Она уже все разузнала. «Слушай, — сказала она мне. — Две баржи поплывут с почтой и посылками к сенокосным бригадам (а в посылках домашняя снедь, главным образом рыбники с семгой, пироги с черникой и морошкой). Плыть с остановками двое суток. В последней бригаде косит мужик из келий. Зовут Василием. С ним мы поплывем на моторке дальше. Плыть будем полдня. К себе он жить не позовет. Человек нелюдимый. Он нас высадит на берегу. И мы пойдем дальше одни. Около часа. Там встретим Александра Ивановича. Он косит на берегу для себя. С ним поплывем на лодке дальше. Он-то пригласит. Василий живет один, а Александр Иванович — с семьей: женой и маленьким сыном. Через неделю он поедет в Койду за сахаром, солью, папиросами, спичками, хлебом и довезет нас до последней бригады. Там нагрузят сено на баржу, и мы на этом сене поплывем назад. А все еще останутся косить.

Мне, как всегда, никуда ехать не хотелось. В Койде было так хорошо.

— А где было плохо? — сердилась Белла. — Ну где?

И мы поплыли. Это было одно из самых запомнившихся мне путешествий. Все было так, как сказали Белле местные жители. И вот мы уже в моторке с Василием, с тем, который «нелюдимый». Сидим на корме, он на носу. Рядом с ним ружье. Он невысокого роста, в огромной кепке, из-под которой торчит клок седых волос, с настороженным угрюмым взглядом. За всю дорогу сказал несколько слов. Нам очень не по себе. По берегу густой непроходимый лес. Куда он нас завезет? Что нас ждет? Сидим на корме притихшие. Смотрим назад, на воду. Он тоже на нас не глядит. Сидит вполоборота к нам. Но лодка идет лихо. Вдруг раздается ружейный выстрел. У обеих одна и та же мысль: «Все. Конец. Это он выстрелил в нас».

Мы даже запоздало пригибаемся. Поняв, что живы, смущены. За кормой трепыхается подстреленная утка. «Хватай ее», — командует Василий Белле: ее признал за старшую. Она наклоняется послушно над кормой, опускает руку в воду и хватает утку за крыло. «За горло давай», — учит Василий. Чувствую, что Белла в ужасе, но ослушаться не решается. Наконец ей удается справиться с уткой, она втаскивает ее в лодку и с каким-то отчаянием кидает ее Василию. Тот уже выключил мотор. Ловит, чертыхаясь, птицу. Мы опять поворачиваемся боком и смотрим назад. Утку нам жаль.

К вечеру (ночь белая) Василий причаливает к берегу. Мы вылезаем. Он вытаскивает лодку на берег, снимает мотор и исчезает. Мы кричим ему вслед: «До свиданья, спасибо». Слышим, как уже в лесу он что-то ворчит в ответ.

О том, что нам идти по берегу, никуда не сворачивая, помним. Да и куда свернешь? Ровно через час видим разложенный на берегу костер. А около него сидит огромного роста человек. Василий был ростом невелик, а этот просто гигант. Мы даже останавливаемся в нерешительности: идти ли дальше? А куда нам деваться? Но ведь нам сказали: Александр Иванович позовет. У него семья, маленький сын. Так что хватит валять дурака. Решительно двигаемся вперед.

— С Василием приплыли? — не удивляясь, спрашивает он. Потом, за разговорами у них в доме, узнаем, что Александр Иванович уже ничему не удивляется. У него за спиной полная тяжелых испытаний жизнь. А тут-то и правда удивляться нечему: с кем же нам еще приплыть, как не с Василием? Шум-то моторки он слышал, ведь не глухой.

Ему лет 50. Он очень красив. На нем тулуп, теплая шапка-ушанка: хотя сейчас июль, но уже ночь, а потому комары. Кивает нам, чтобы садились у костра. Мы ужинаем: едим уху с хлебом. Потом идем за ним по тропинке в глубь леса. Вскоре стоим у небольшой лесной избушки. Он наклоняет голову, чтобы войти. Заходим. Натоплено.

— Ну ложитесь. Завтра рано вставать.

Мы оглядываем избу. Куда же ложиться? Здесь только один топчан. Почувствовав наше смятение, говорит: «Я на полу лягу». И как бы угадав, что мы боимся его, такого большого и красивого, довольно ухмыляется: «Ну устраивайтесь. Пойду покурю». Мы быстро забираемся на топчан, прижимаемся крепко друг к другу, боясь шевельнуться. Дрожим мелкой дрожью. Он возвращается где-то через полчаса. Входит тихо. Кидает на пол тулуп, ложится. Мы чувствуем, что ему тоже не спится. Все-таки под самое утро мы с Беллой заснули.

Плывем дальше на его лодке. Его мы уже не боимся. Он сидит на веслах лицом к нам, и мы любуемся его поразительной красотой и тем, как он легко гребет против течения. Когда плыли с Василием, так боялись, что ничего не видели вокруг. Да и потом эта лодка весельная, не моторка. А вокруг такая тишина, такой туман! И такой рассвет!

На берегу женщина. Она, видимо, вышла из леса, услыхав скрип весел.

— Кого везешь? — кричит она издалека.

— Гостей, — откликается он, не оборачиваясь.

— Гостей, это хорошо! — опять весело кричит она. Мы пристаем к берегу. Хозяйка протягивает нам поочередно каждой руку, чтобы помочь вылезти из лодки.

— Ну пошли, раз приехали. Заберем грибы и домой.

Идем по тропинке. Видим две корзины, полные белых грибов. Она поднимает их. «Нет, сегодня жарко». Ставит корзины на землю. Снимает почти новенькую плюшевую жакетку (такие тогда были модны в деревнях) и вешает ее на сук.

— Дождя не будет. Завтра заберу.

— Как, а если кто возьмет?

— Ну разве лиса захочет покрасоваться, — смеется она.

Вечером, когда ложились спать, хозяйка завесила оба окна занавесками. А у Беллы, конечно, вопрос: «А от кого завешиваете?» Ну и дурацкий вопрос, думаю я. В городе всегда на первом этаже окна завешивают. Но Белла знает, зачем спрашивает. Надеется про него услышать, про своего «тотемного зверя».

— Как от кого? — смеется хозяйка. — От волков.

Белла довольна ответом.

— А что, заглядывают?

— А то как же? Подойдет к окну, лапами о стенку обопрется и смотрит. Скучно ему в лесу-то. У нас поди веселее.

Так она, конечно, шутит. Волку в лесу не скучно. А вот их мальчонке скучно было. Отец на рыбалке, или на охоте (у них стояли две бочки с засоленными лебедями, одна — с белыми, другая (честное слово, правда) — с черными), или на покосе. Мать по хозяйству. А он целый день один. Ни друзей, ни братьев, ни сестер. Он первые дни прятался от нас. Мать ему отдельно поесть давала. И куда бы мы ни пошли, он крался за нами с самодельным деревянным ружьем. И когда мы внезапно оглядывались, чтобы застать его врасплох, слышали, как он, наверно, испытывая сладкий ужас, убегал. А потом опять его маленькая фигурка с направленным на нас ружьем неотступно следовала за нами.

Потом он привык к нам. В день нашего отъезда опять спрятался, но мать нашла его и заставила попрощаться. Он вышел к нам смущенный.

Мы спросили его, что бы ему прислать в подарок. Он хотел что-то сказать, но мать строго на него поглядела, и он ничего не попросил.

Интересно, что бы он хотел получить в подарок? Ведь у них не то что телевизора, даже радио не было. Впрочем, у отца, может, и был радиоприемник. Но при нас его не слушали. Не забывайте, хозяева — потомки раскольников.

Потом мы с Беллой собирали ему в Ленинграде посылку. Помню, что положили в нее детскую подзорную трубу, музыкальную дудочку, переводные картинки, калейдоскоп, цветные карандаши.

Осенью пришла ответная посылка. В ней была вяленая рыба. И лист в клеточку, на котором детскими печатными буквами было написано: «Спасибо».