Наталья Башмакофф (Финляндия). «И только ты один не остываешь»

Не стало Беллы Улановской. Так и хочется сказать — Беллы-Улыбки. Раннее лето 1994 года. Стоит Белла среди изобилия роз, гроздей сирени и душистого горошка на Хельсинкском цветочном рынке, в майке с надписью «Paltta-Baltto», в соломенной шляпе. А над головой, прорезая глубокую синеву воздуха, парят ослепительно белые чайки. Шляпа бросает тень на лицо, и хорошо видна лишь освещенная ярким солнцем складка застенчиво улыбающихся губ. Такую улыбку дарит тебе впервые заулыбавшийся всем своим существом младенец. Улыбнется и засмущается, весь уйдет в новую для него эмоцию: «Что это, мол, во мне такое вдруг зашевелилось?» Такой запомнилась мне Белла, запечатленная на фотографии в тот беспечный солнечный июньский день двенадцать лет назад.

Познакомились мы мимолетно, после встречи прибалтийских писателей и переводчиков, состоявшейся в начале лета в местечке Сиппола, в юго-восточной Финляндии. Познакомились и тут же прониклись тихой симпатией друг к другу. Юкка Маллинен, неутомимый импресарио, журналист и переводчик, привез из Сиппола поутру к завтраку в наш старый особняк под Хельсинки группу русских литераторов, приехавших в гости. Среди них были Белла Улановская и Виктор Кривулин. Я накрыла в сиреневой беседке «d?jeuner sur l’herbe», гости расселись и стали угощаться кофе, карельскими пирожками и финскими хлебами, рассказывали, как проходила конференция, расслабились на припеке. У ног, в надежде на подачку, назойливо вертелась наша старая дворняга Шафа. Ее побаиваясь, молча, из-под упругих листьев буйно цветущего бадана за происходящим наблюдал Кеша, кот-новосел, кривулинский питомец, привезенный Витей из Питера и оказавшийся на самом деле страшно пугливой барышней-кисой.

Беседу с хозяевами вели в основном мужчины. Белла молча созерцала. Встретив ее впервые, я была поражена не только ее разоружающе-мягкой улыбкой, но и тем, что, казалось, этим чуть теплящимся на губах движением внутренней собранности ее лицо было буквально сосредоточено на «чтении» того, что свершается кругом в природе: как беззвучно растет и распускается сад, как щебечут птицы, как тихо, колыша дубовые ветви, повевает ветер. Читала Белла природу завороженно, не просто как фон наших действий или объект любования, но как насыщенную свершением действительность, от человека не зависящую, как волшебное проявление жизни здесь и сейчас.

* * *

Действительность испытывает зависть к романной наполненности неважно какими событиями. Главное, чтобы происходило что-то, а время было насыщенно. Я поняла, что действительность радует тогда, когда дарит насыщенными днями. Соответствия, их совпадения, случайности, да и просто как можно больше переплетений. Если перебрать эти события, проверяя их значительность, наступает сомнение, однако кто посмеет осудить мнимую деятельность минувшего дня? Ты причастен к жизни, возможно, даже часть ее, ты даже сам заплетаешь и там и тут и готов расхлебывать тобою созданные коллизии.

* * *

Возвращаясь ежедневно по тропинке, ведущей к деревянному особняку в глуби заросшего сада с опустелыми, почерневшими скворечниками, покинутой беседкой, заколоченным колодцем, я все чаще думаю о том, сколько людей перебывало у нас в гостях, в том числе художников пера, проходило здесь по мягко шуршащему гравию за последние тридцать с лишним лет после международных встреч, семинаров и конференций. Сколько было их, встреч при солнце, при луне, при костре, при свечах, при китайских фонариках: Федор Абрамов, Анатолий Рыбаков, Иосиф Бродский, Виктор Кривулин, Белла Улановская, Михаил Эпштейн, Ольга Седакова, Елена Шварц, Ольга Кушлина, Юрий Гальперин, Сергей Козлов, Михаил Берг, Ёжен Гильвик, Пьер Гамарра, Мохаммед Диб, Жан-Пьер Фай, Рене де Обалдиа, Пентти Холаппа, Ейла Костамо, Юхани Пелтонен, Пекка Парккинен, Лийса Лауккаринен, всех не перечислишь. Не говорю о музыкантах, художниках кисти, критиках, людях науки. Одни из перечисленных здравствуют и по сей день, других уже нет среди нас... Каждый оставил по себе какую-то память. Кто картину, кто книгу, кто автограф в гостевой книге, кто сувенир — чашку, игрушку, даже стул... кто-то просто забыл туфли, зонтик, пальто...

Стоят еще дом и сад, где эти люди побывали. И каждый оставил в нашей памяти отпечаток о себе — по саду проходящем. «Где бы ни проходил человек, остается след, остается память, запечатлеется его образ, который живет, пока живы мы, те, кто его помнит», — пишет Челль Вестё, лауреат Премии «Финляндия» 2006 года в новейшем романе «Где мы когда-то проходили», действия которого начинаются в старом многонациональном Гельсингфорсе царского времени. Проникая по следам памяти, документам, фотографиям, рассказам и воспоминаниям в былую действительность, прикрепляя ее к местам поныне сущим, Вестё выстраивает действительность новую, наполненную пряностью встреч, имен, столкновений культур; прелести того, чт? в состоянии воссоздавать человеческая память.

Называя имя, мы восстанавливаем в памяти и образ личности. Иногда это одно лишь движение или поза человека, походка, выправка; иногда деяния, жесты, пожатие руки или особые черты лица; иногда голос или даже интонация голоса. Белла оставила навсегда в нашем саду образ своей неугасимой улыбки. И что совершенно неповторимо и изумительно — эта мягкая, полугрустная-полуироническая, задумчивая улыбка воскресает и светит сквозь строки ее прозы при каждом чтении.

* * *

Вот оно, наше имя, мы всегда готовы сделать шаг вперед, вот почему иногда нам слышится какой-то зов, но это лишь перерасход, избыток ожидания; выкликать нас будут поодиночке, брать ли вещи, нет, личных вещей при себе не иметь.

* * *

Мы встречались еще несколько раз на каких-то питерских чтениях, куда меня неизменно зазывал бурно кипящий деятельностью Витя Кривулин. Встречались всегда с той же тихой симпатией. Потом я посылала к Белле свою студентку, писавшую работу о ее творчестве. Так тянулась тонкая цепочка встреч и взаимных улыбок. Последней была передача мне Сергеем Завьяловым Беллиной книги «Личная нескромность павлина» с дарственной надписью от 17 декабря 2004 года.

Книга эта стала родной и настольной, и с тех пор я с ней путешествую почти неразлучно. В каких только местах она не побывала: в Париже, Авиньоне, Перпиньяне, Фигересе, Москве, Пскове, Новоржеве, Нью-Йорке, Вашингтоне, Амстердаме, Пизе, Риме, Флоренции, Копенгагене... Каждое новое место — особое прочитывание, насыщенное атмосферой этого нового места вперемежку с Беллиной «капризной» прозой: то она уберет рассказчика, то спрячет героиню, то нырнет за ней и вытащит ее и поведет в обратном направлении против течения повествовательного времени. Перечитываю знакомые рассказы и всякий раз останавливаю внимание на том, как мелко перетерт и пересыпан у Беллы вымысел с наблюдением реальности. Частый, четкий монтаж и дробление текста, неожиданные повороты и ракурсы повествования задают особый ритм ее тексту. Они ударяют в голову особой полуфантастической Беллиной атмосферой — не то мира, не то его изнанки, — а непрестанное преобразование стержневых образов постепенно и плавно проникает в чувства читателя, врастая в него тоненькими корешками, почти паутиной.

Леонид Трауберг говорил: «В изображении атмосферы — не любование деталями, а подчас грозное, образное отношение!» Умение Беллы стряхнуть с себя автоматизм в?дения глубоко личностно и неповторимо; оно уводит в гущу образных столкновений и снимает проблему взаимоотношения действия и фона. У Беллы все — сплошное движение, рост.

* * *

Бывает, все, что написано женской рукой, возьмут и сравнят, например, с вышиванием гладью.

Я тоже занялась традиционно женским делом, почему бы и нет, работой со льном.

Вот какая нить пойдет в повествовательную ткань, самая древняя и прочная, годная для облачения египетских царей и парусов открытия Америки. Если уж распускать паруса, то важно иметь под рукой благородную льняную парусину. Что может быть лучше льняных парусов для странствия по морю народной жизни.

* * *

Известный питерский искусствовед Евгений Федорович Ковтун как-то писал о живописи В.В. Стерлигова, что она раскрывает «живой и подвижный мир, наполненный пространством, которое сверкает красками природы». В этом удивительном мире, говорил Ковтун, «по-новому встречаются и взаимодействуют пространство и природа. Пространство не окружает природу, как привычно видеть в картинах, а входит в нее, пронизывает ее, сама же природа воспринимается как часть вселенной, часть мирового пространства». Традиция включения в искусство представления об антимире, его обратной стороне, изнанке или мнимости, идет от художников классического авангарда, провозглашавших всеобщую связь явлений в мире, видимого с невидимым, частного с универсальной системой. Эту традицию продолжает и развивает в новом ключе и проза Беллы Улановской.

* * *

Мне кажется, замолкни однажды наша дорогая батарея за озером — все здесь перестанет расти и цвести, а как поведет себя наша картошка — неизвестно, ведь каждый год мы берем на посадку нашу собственную картошку, которая выросла именно на этом поле, и хотя бывали годы, что вырастало примерно столько же, сколько посадили, но на посадку следующего года хватало, так что можно сказать, что выведена особая популяция залпоустойчивого картофеля — розоватые, удлиненные, плоские с боков клубни — такие экземпляры многократно рикошетят при прицельной стрельбе в воду.

* * *

Почему мне во время первого пребывания на Псковщине в начале послесоветской эпохи такими родными представились эти пейзажи Нечерноземья, будто я их давно во сне видела? То ли потому, что предки матери с берегов Мсты-реки, то ли потому, что насмотрелась в детстве в дарственных советских альбомах расплывчатых репродукций с изображением «Родины»?

* * *

Лет десять назад перебрались вместе со своими домами на центральную усадьбу последние старики. Она осталась одна. Ее уговаривали переезжать. Наконец использовали последний довод. Замолчало радио и погас свет. Ненужные теперь столбы пошли своим чередом в печку. Числился ли теперь в географии населенный пункт Вакарино?

* * *

В «северных» рассказах Беллы также завораживает беспросветно-грустная глубинка русского Нечерноземья. Почерневшие избы, размытые мосты и дороги, прошлогодний неубранный лен, совершенно неуместный телесериал «Санта-Барбара», на время которого затихает реальная жизнь в умирающей деревеньке. Против солнца вижу силуэт одинокой старухи, несущей на ветхом коромысле в гору по скользкой тропинке свою ледяную добычу. Старуха реальна. Я с такими сама встречалась. Они-то и несут огонек жизни в повестях Беллы. И сколько их, таких железных старух, кто отказался переезжать из родной избы в более «перспективный» населенный пункт и теперь, брошенные на произвол судьбы, доживают здесь одинокие дни беззащитной старости, спасая тем самым жизнь деревни. Пусть без мужиков, пусть без давно разрушенных молокозаводов, без уборки льна, но ведь живут. И несут на своих плечах традиции русской деревни. Сколько этому времени отведено?

Путешествия по тропинкам памяти тянутся далее. Новые места. Новые встречи с автором. Улыбка. Белла. И только ты одна не остываешь.