Р. Вдовина. «Порой ко мне приходит Белла...»

Как давно не седлала я своего голубого «Урала»!

Да и нет его уже давно.

Кончил он свою жизнь на балконе одной моей знакомой. Долго я ходила мимо, глядя, как ржавеет мой друг, на котором так никто больше и не ездил.

А было Время! Времена...

Когда-то существовали в паре два неразлучных велосипеда: синяя «Кама» и голубой мой «Урал». Много накатано было километров на его колесном счетчике.

Даже в Крыму мы однажды побывали с ним — в Бахчисарае, на Восточной ул., 11, найдя приют у знаменитой художницы, ученицы Богаевского — Елены Варнавовны Нагаевской, где я дней десять пережидала непогоду, ночуя под картинами Куприна и Богаевского среди медной татарской старинной посуды.

А дождь все лил и лил и плескал двумя фонтанчиками из-под колес велосипеда, а по сторонам шоссе колосилась мокрая крымская обильная сирень.

На подъеме к Старому Крыму я попала в стаю легковых велоспортсменов, и они толкали меня в гору поочередно, узнав, что я «пилю» на дорожнике от Бахчисарая. Одолев подъем, мы простились, и они, красиво развернувшись, понеслись обратно.

Помнит мой «голубой» и накатанную дорогу во Всеволожское в гости к Белле Улановской.

В конце 60-х меня однажды пригласил на работу в свой еще не законченный музей Б.В. Федоренко — на должность ночного сторожа, и я, будучи «свободным художником», это предложение приняла. К тому же мне хотелось пополнить свои немногие знания о Достоевском.

В штате было всего три человека — три молодые особы, закончившие университет, филологи, избравшие темой своей творчество Достоевского, который тогда еще не пропагандировался, а здание будущего музея находилось в состоянии кап. ремонта.

Скоро я познакомилась со всеми тремя, а особенно с Беллой, в которой меня пленили ее богатый творческий потенциал и талант неутомимой рассказчицы, увлекшей меня темой Достоевского и Блока и пополнявшей мои литературные познания.

По ночам я читала хроники писателя, и мой интерес к нему все возрастал.

Так мы познакомились с Беллой и скоро подружились.

Сейчас, читая книгу Беллы, я как-то заново знакомлюсь с автором — таким умным, мощным и целеустремленным, которого в свое время не распознала в веселой, остроумной и легкой Белле при наших хождениях зимой и летом по полям и лесам.

А глубокой ночью я часто возвращалась домой в центр на своем велосипеде через Ржевку, полная впечатлений.

Помню и собак Беллы — сеттеров Тайпи и «перепороженную» трехцветную Зорьку, которая держала всех под страхом, стоило сделать при ней резкое движение. А мне она однажды вдруг взгромоздилась на колени, выказав особое расположение.

Помню белых куропаток зимой на снегу и знаменитую погребную «Берендеевку».

Не раз я оставалась ночевать в гостях и проводить ночи без сна в разговорах, никогда с Беллой не уставая.

Однажды Беллу ударила молния — редкий случай, — оставившая на память свою метку.

Иногда Белла бывала и у меня в городе, и я делилась с нею своими откровениями.

Однажды я достала из ящика старые лиловые бусы, желая их подарить, зная, что Белла любит украшения.

Белла деликатно отказалась, но я настаивала — ну надень! Посиди в них, пока я читаю!

Она уступила, но через несколько минут с криком «ой!» сбросила с себя эти бусы, сказав, что обожглась ими. И точно: бусы были раскалены, как огнем. Что за чудо! Почему? Я их много раз примеряла на себя совершенно без последствий. Вероятно, была в Белле некая потенциальная энергия, которая мне оказалась неведомой. Хотя чудес уже было полно вокруг музея Достоевского, а камушки оказались аметистами.

Потом я навещала Беллу, уже работавшую в каком-то учреждении на территории Капеллы, и мы часто вспоминали Нину Перлину, которая уже давно была в Америке. И вдруг на старой железной лестнице, которая вела наверх в ее отдел, я разглядела клеймо «providence» — как привет от Нины.

А лягушек, о которых я написала в своем стихе, мы наблюдали вместе с Беллой в одной Всеволожской «кринице».

Дорога во Всеволожскую теперь для меня кончилась.

Началась новая Белла Улановская в ее читаемой мною залпом живой книге. О путешествии в Кашгар и о Ч. Валиханове я знала еще раньше, и Белла мне читала иногда отрывки...

А Урал, на котором она родилась, мне тоже знаком и дорог. Я провела там четыре долгих военных года в интернате, в селе Еманжелинка недалеко от Троицка, вблизи Копейска.

ЛЯГУШКИ

В трубу бетонного колодца

Лягушек бедного народца

Я наблюдаю водный быт.

Там все имеют бледный вид.

К отвесной и осклизлой стенке

Приклеен плотно, как в застенке,

Непримиримый молодняк.

Преодолеть нельзя никак

Ни в бок, ни вверх сию криницу —

Как бы уехать за границу, —

А в середине смрад и мрак.

Внушают мысль об «Аде» Данта:

Вот мрачный труд комедианта —

Несчастный ухватил сучок,

С земли оброненный нарочно, —

Сучок вертится, как волчок.

Туда забраться невозможно.

Другой невольный удалец

В колготах узких, как пловец,

В воде бытует вертикально,

Отставив ножку танцевально,

И ждет, когда придет конец.

От помощи моей снаружи

Беднягам стало только хуже —

Спустив им целое бревно,

Я всех спровадила на дно.

Но, к счастью, — дело на поправку:

Одна цепляется за травку,

Другой — за листик, тот — за прут,

Еще боясь, что «заберут».

Но, развратясь уже комфортом,

Плывут на щепке с видом гордым.

Из недр высунулось рыло:

Китообразное страшило,

Премьер-министр, отец реформ.

Пошли припрыжки и прискочки,

Как будто в их дремучей бочке

Внезапно разыгрался шторм.

Смотрю, грозя туда свалиться,

Как вся параша веселится.

Вот хорошо и нам и вам!

Заматеревшие подонки

Снуют в кругу своей «бетонки»,

Ладошки вытянув по швам.

5/Х – 73 г.

НА УГЛУ

Белле Улановской

В чертах моей судьбы, натуры

И в начертании пера

Влиянье есть архитектуры

Святого города Петра.

Я этот город воплотила

Путем рожденья своего,

Я этот город проходила

И проходила сквозь него.

Вот у Никольского собора

Еще с иголочки нова

Я вижу золото декора

И угол дома Бенуа.

Потом я помню Эрмитаж,

Его этаж полуподвальный

И детский садик тот реальный,

Как будто это был мираж.

В его саду фонтан овальный

Мы обегали много раз,

Играя в «гори-гори ясно»,

И под малиново-атласно

Укладывались в тихий час. <...>

А в сорок пятом в пятый класс

Пошла учить английский яз.

В тот самый дом, где «как живые

Стоят два льва сторожевые»,

А в окна классные в упор

Глядит Исакьевский собор <...>

Колонны в темном вестибюле,

Зимой собачьи холода,

Во все углы норд-весты дули

И не стихали никогда.

Но рано или поздно сроки

К концу приходят, как уроки,

Какой бы ни были длины.

И мы вольны! И мы вольны!

Гуд-бай, гранитные шеренги!

Прощайте, мраморные львы!

Есть зданье странное Кваренги,

Стоящее в углу Невы.

Как я заметила впервые,

Все зданья были угловые,

Где я по должности была

Или когда-нибудь жила <...>

Итак, училась я в Инязе —

Есть в жизни тайное звено.

Зачем бы мне из грязи — в князи?

А все — трофейное кино.

Азарт прекрасного порыва,

А главное, сказать красиво.

Неповторимых этих фраз

Был у меня большой запас.

Такою я была позеркой,

Так нравилась себе тогда!

Через полгорода «пятеркой»

Трамвая ехала туда.

Друг против друга были лавки,

Пятиалтынный был билет,

И, помню, в черной камилавке

Там отражался мой портрет

С такой застенчивостью дикой,

Что рисковала прикусить

Язык свой собственный — заикой, —

А не чужой произносить:

Как «эе» открытое, к примеру,

Меня заставить бы не мог

Сам Ричард III иль Ромео,

Не то что русский педагог!

Так «пятым» номером трамвая

Плелась от края и до края

Всех мимо знаменитых мест —

До института «для невест».

А институт для «благородных

Девиц» был чернью населен.

Напротив — Дел Богоугодных

Располагался пансион,

Или, короче, — Богадельня.

Стоишь, бывало, у окна

И видишь: жизнь у нас раздельна,

Но смерть у всех у нас одна.

Три заведенья образцовых

Среди развесистых дерев:

Для благородных, для Христовых

И Институт для Старых Дев.

Был Смольный монастырь окрашен,

Густою синью засинен,

И кажется теперь мне страшен.

Я агитировала в нем

Каких-то граждан нереальных

В квартирах густо-коммунальных,

Где дружный был «единоглас»

И с громким ревом унитаз.

До пола окна, вроде зала

В какой-то той, другой стране.

Там я экзамены сдавала,

И Бодуэн де Куртенэ

Попался мне. Его «фонема».

И я ответила отменно.

Спроси, зачем? Какой-то бред!

Там бился с Папой в споре яром

Фома Бекет через Ламанш,

И Сталин препирался с Марром,

Что и совсем «язык сломашь».

Там, где Таврическая улица

Пересекается с Тверской,

В июне или же в июльце

Я шла с сердечною тоской.

Мне стало скучно в институте,

И Голсуорси надоел.

В ученье не хватало сути,

В словах недоставало дел.

И вдруг увидела я чудных

Людей, стоящих на углу.

С горячностью на лицах юных,

О чем-то спорящих в пылу.

Неведомые мне знакомцы —

Мои испанцы и гасконцы.

Распахнуты, как на духу, —

Перед просмотром в ЛХУ.

Такие искренние парни:

Веласкес, Гойя — без вранья!

Прости, бедняга Сайлас Марнер,

С тобой мы больше — не родня!

Друзья пеняют, дома драма,

Душа испугана чуть-чуть...

Теперь мой путь все прямо, прямо,

Вдоль по Неве, потом свернуть —

На первый со второго курса,

На техникум меняю ВУЗ:

Кипит, шумит, бушует бурса,

И я вхожу в ее искус.

Играть в «балду», курить под парту...

Тащусь куда-то на «пленэр»,

Который раз сдаю «Урарту»,

Средь малолеток Гулливер! <...>

Как из общины комсомольской

Была я здесь исключена —

В той самой зале угловой,

Где каждый угол круговой.

Была я в этой круглой зале

Судима вроде Жанны д’Арк:

Сперва меня колесовали,

Потом в костер швырнули жарк.

Потом развеяли мой пепел

По стройплощадкам и цехам.

Нельзя найти конец нелепей:

Настала очередь стихам. <...>

Я стерегу Кузнечный рынок.

Дух Достоевского со мной.

Ночные окна, вроде крынок,

Налиты полною луной.

Ночные тени вроде пугал

Длинно крадутся по стене...

Я у него снимаю угол.

А вдруг решит явиться мне?

Я первая его жилица.

Еще ремонт идет в дому.

Но Достоевский мне не снится.

Или не хочет — не пойму.

Нам до воров с ним нету дела,

Как и ворам нет дел до нас.

Порой ко мне приходит Белла,

Как к Лермонтову в ордонанс.

И мы хохочем с ней по дому,

Смущая призрак роковой,

Или горланим, как по Дону

Казак гуляет молодой. <...>

Дерзанье русского дизайна,

Лишь только б не худой финал.

С тех самых пор, как нет хозяина,

Кто в зданье не перебывал?

Когда-то здесь была казарма,

Военно-инженерный скит,

Но всем мешала злая карма.

И, несмотря на внешний вид,

Чего-то здесь недоставало,

Хоть ларчик был битком набит.

Но суть в нем вечно пустовала.

Я где-то около романа

Войду в чугунный переплет,

Достану сердце из кармана,

Проверю, правильно ль идет.

Я рукавицей снег счищаю,

Я ставлю ногу на крыльцо:

Так вот он, замок! Ощущаю

Твое двоякое лицо.

Сегодня я в твоей короне —

Я Царь и Жертва палача!

И это я желаю крови!

И по стене — моя свеча!

И это мне — сия игрушка,

Где можно прятаться и ждать,

И терпеливо, как лягушка,

В паркет затоптанным лежать.

Я начинаю куролесить,

Смущая статуй караул, —

Заглядывать в пролеты лестниц:

— Эй, Время! Где ты там? Ау!

А время укололо палец

О шпиля ржавую иглу,

И некому закончить, Павел,

Твою державную игру...

Под старость лет, подобно совам,

Когда декабрь глядит во мглу,

Очнулась я на месте новом

И очутилась — на углу!

Опять зима в моем окошке,

И, как всегда, на месте том,

Две заметенные дорожки

Лежат Андреевским крестом.

1994