Таганка

Волков: Давайте вернемся в прошлое и поговорим об очень интересном явлении, связанном с шестидесятничеством, которое тоже оказалось символом будущих, отдаленно грядущих перемен. Театр на Таганке. Ваши пьесы там. Пьесы по вашим стихам. Спектакль «Под кожей статуи Свободы». Это, если я не ошибаюсь, 1968 год.

Евтушенко: Поэма была написала в 1968 году – это был страшный год. Самый страшный для меня год. А постановка была в 1972-м.

Волков: Чем был вообще для вас Театр на Таганке?

Евтушенко: Театр на Таганке – это было поле битвы за будущее. Ну, вот так я бы сказал.

Волков: Когда вы познакомились с Любимовым?

Евтушенко: Когда возник Театр на Таганке, в 1964-м, наверное.

Волков: А какой из двух театров вам был ближе – Театр на Таганке или «Современник»?

Евтушенко: Театр на Таганке. Потому что Любимов был гораздо смелее и отчаяннее просто. Отчаяннее! Я был членом худсовета, меня сразу пригласили. Там собрались разные люди: выдающиеся ученые – академик Флёров, один из крупнейших атомщиков нашей страны, нобелиат Петр Капица, шекспировед Александр Аникст… Мы сидели вместе – придумывали, задумывали. Вот сейчас у меня там ставит новую пьесу Веня Смехов[87] – я даже и не лезу. Веня сказал: «Женя, ты веришь мне?» Я говорю: «Конечно, верю!» – «Думаю, мы немножко по-другому сделаем это. Ты доверься мне, потом ты сделаешь, как ты хочешь». Мне знаете что понравилось? Что Смехов хочет, чтоб в спектакле был гимн Театра на Таганке. Мне это в голову не пришло. Это здорово будет. После всех этих ссор и разделов надо вспомнить то время, когда все боролись за каждое буквально слово.

Волков: Возвращаясь к Любимову… Ведь он был традиционным актером, играл Олега Кошевого, был такой сладкий герой-любовник – и вдруг стал авангардным режиссером. Вы помните первый спектакль в Театре на Таганке, который увидели?

Евтушенко: «Добрый человек из Сезуана». Помню, конечно.

Волков: И что вы подумали об этом обо всем? Ведь это даже не политическая пьеса была, это был эстетический авангард в первую очередь.

Евтушенко: Мне это понравилось. А потом всё пошло больше, и больше, и больше. И я совершенно влюбился. А сейчас вот, как мне рассказывает Веня, они хотят сделать важную вещь. Чтобы там участвовали ветераны – и он, и Золотухин. Золотухин вспомнил, как я принимал участие в режиссуре спектакля «Живой». По повести Бориса Можаева. Это замечательный был спектакль! Гениальный просто! Я там придумал много сцен. Я участвовал и в режиссуре своего собственного спектакля, во всяком случае, помогал им читать стихи.

Волков: А вам не кажется, что трагическая история с уходом Любимова из театра символична для всей ситуации шестидесятничества? Замечательное дело кончилось грустно…

Евтушенко: Подождите-подождите-подождите! Посмотрите, какая хорошая идея пришла в голову Смехову: сказать спасибо не лично Любимову, а всему тому, что было там, в этом театре. Напомнить!

Волков: Вы думаете, Театр на Таганке может существовать без Любимова?

Евтушенко: Ну, Любимов изменился, наверное, в чем-то. Где-то он тоже виноват был в этой истории. Эту историю трудно понять. Но идея мне очень нравится: вспомнить свою жизнь, как они были частью всего этого! Как приходили цензоры, садились и смотрели, сверяли каждое слово. Актеры иногда путались – столько поправок было, что они просто уже забывали, чего там где было!

Волков: Кажется, ваш спектакль тогда проходил через какие-то особенные мучения? Кромсали вдоль и поперек?

Евтушенко: Да ужас! Ужас! И все равно – это был обвальный успех! И вот что интересно. Мы ведь делали политическую пьесу из поэмы «Под кожей статуи Свободы». Вы ведь понимаете, что там всё правда, и про Америку тоже. Но в Москве она читалась, разумеется, совсем по-другому.

Волков: Да, как аллегория.

Евтушенко: И вдруг «The New York Times» печатает статью. Я знал хорошо Хедрика Смита, их корреспондента в Москве, который написал книгу «Русские». Мы с ним дружили, он прекрасно разбирался в тонкостях нашей жизни. Но его в тот момент не было, он был в отпуске. И какой-то новый, совершенно неизвестный человек написал: «Гигантский успех антиамериканского хита в Театре на Таганке». Я был просто возмущен! Я отправил в редакцию письмо, что не могу написать ни антирусскую, ни антиамериканскую – никакую анти-какого-то народа пьесу: «Вы просто ничего не поняли. Это пьеса, которая говорит обо всех проблемах, которые мучают разные страны». Больше уже я не мог написать, потому что это был бы самодонос. Приехал Смит, и я ему пожаловался: «Ну кто у вас там написал такую статью?» – «Ах, русские, как тяжело с вами работать! Конечно, это и про Америку правда. Но это же всё и про вас одновременно, и про всё человечество про наше. Но, Жень, ты понимаешь, если я напишу всё, что думаю про твою пьесу, у вас же ее снимут сразу!»

А когда поставили спектакль о Пушкине[88], мне так понравился этот спектакль, это было так замечательно! Золотухин гениально читал Пушкина стихи! И вообще они так научились хорошо в конце концов читать стихи. Вот «Павшие и живые» – они замечательно читали. Как Губенко читал стихи Гудзенко! «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели…» Я не видел никогда ни одного театра, где так хорошо бы читали стихи!

Волков: А «Берегите ваши лица» Вознесенского?

Евтушенко: «Берегите ваши лица», да. Но Вознесенский сделал тогда страшную ошибку. Этот спектакль сняли же быстро. А знаете почему? Потому что Андрей пригласил работников ЦК. Он слишком хотел, чтоб его поддержали. В этом спектакле Высоцкий пел «Идет охота на волков, идет охота…» – потрясающе было поставлено! Да, это был явный политический спектакль – это 1970 год. Моей поэмы «Под кожей статуи Свободы» тогда и быть не могло, конечно…

А еще случай помню, когда я вместе с Театром на Таганке возвращался в Москву из Парижа. Они во Франции имели гигантский успех. Я привел на спектакли мадам Элен Мартини, владелицу ресторанов «Распутин» и «Шахерезада», который в «Триумфальной арке» Ремарка описан, познакомил ее с Юрием Петровичем. Она купила «Распутин», между прочим, с моей подачи, по моему совету. Я очень с ней дружил, она была крестной матерью моего сына Тоши. Одинокая женщина, самая богатая женщина Франции – очень интересная судьба, феноменальная история… Ну, у меня вообще-то лет на двадцать для прозы разных сюжетов… После спектакля «Мать» – это был замечательный спектакль! – Элен мне говорила: «Женя, когда я смотрю этот спектакль, во мне борются две женщины – бедная польская девчонка и французская миллионерша».

А перед возвращением в Москву я устроил для всего театра банкет в Париже. И на этот банкет не пришел только один человек, что меня потрясло. Юрий Петрович Любимов. Вот когда я увидел, что он может быть разным. И поэтому я верю, что мог быть конфликт между ним и театром, как об этом говорили за границей. Ведь он сказал мне, что придет! Мы сидели с Элен в театре, чтоб его отвезти на банкет, он давал интервью газете «France Soir», прямо на сцене. Он знал, что мы его ждем, весь театр уехал уже в ресторан. А его этот шаромыжник какой-то, маленький журналист из «France Soir», газета типа «Вечерки», спросил: «А вы заняты сегодня на ужин?» – «Нет, я совершенно свободен», – ответил Любимов. И потом подошел к нам и сказал: «Вы знаете, это первый парижский спектакль, надо еще продолжить интервью, закрепить успех», – и не пришел на банкет. Не пришел к своему театру!

Волков: Как вы это объясняете?

Евтушенко: Так, как он объяснил. Всё! Элен была потрясена, я тоже. Знаете, как больно такую вещь испытать? Пригласить весь театр на банкет! Это такая редкость, правда же? Да в Париже еще! Целый ресторан снять! Это я сделал! Не кто-то, не какой-то миллионер… Но вот Любимову показалось, что дать интервью важнее будет. Но так нельзя делать! А такие вещи у Юрия Петровича были. Так обидно было. Элен сказала мне: «Как вы можете после этого с ним дружить?»

Я тогда первый раз увидел другого Любимова. Вы понимаете, почему он так поступил? Потому что интервью показалось сейчас выгоднее, а там – свои люди, простят. А потом Любимов снял «Под кожей статуи Свободы» – когда узнал перед планировавшейся поездкой театра в Америку, что напечатана статья, в которой спектакль назван антиамериканским. Сам снял спектакль! А гастроли те, по-моему, так и сорвались. Мы столько бились за этот спектакль! Но ссоры с ним у нас не было, я просто это пережил внутри, я был потрясен этим.

Я ведь Любимова до сих пор очень люблю. Он был замечательный в целом – бесстрашием своим. И вот такие вещи начали происходить. Но уже после изменения его семейного положения. Раньше такого не было. Мне тоже не совсем была ясна мотивированность его отъезда.

Волков: Это когда Любимов остался в Англии после постановки там «Преступления и наказания» в 1983 году?

Евтушенко: Да. Это его, в конце концов, дело. Но все-таки он капитан корабля был. А как начало всё сыпаться, так он и оставил свой корабль.

Волков: Это ведь извечная драма взаимоотношений создателя коллектива со своим детищем после энного количества лет. Станиславский предупреждал, что театр может существовать двадцать лет, а дальше начинаются конфликты. Так оно получилось и с Таганкой.

Евтушенко: Надо сказать, что Губенко[89] сделал всё, чтобы Любимов вернулся. Всё абсолютно! Это даже целая операция была по его возвращению. Но почему начались раздоры в начале 1990-х, когда он вернулся, я не могу понять. Как-то жалко всё это было.

А я ведь был самый главный человек, который все письма Театра на Таганке писал: обращения в Политбюро, к Андропову, советовал, как их передавать… У меня в этом была набита рука, я в психологии начальства хорошо понимал. Я у Виктора Васильевича Гришина, первого секретаря Московского горкома КПСС, в его кабинете говорил о Юрии Петровиче. Потом Гришин пришел к ним в театр… Ведь Никсона не пустили на Таганку, несмотря на то что я советовал ему там побывать. А не пустили знаете по какой причине? Потому что туалета не было отдельного!

Волков: Который можно было бы охранять?

Евтушенко: Да. И американская служба безопасности тоже сказала, что нельзя.

Волков: И что, Театр на Таганке именно через Гришина эту проблему решил?

Евтушенко: Так они получили деньги! От него! Он пришел, посмотрел: «Ну что это такое? Непорядок!» Нет, вы послушайте, что дальше произошло. Ему нарочно показали спектакль «Павшие и живые», который еле держался, на ниточке просто качался. Обвинения были – нагнетание трагизма. Но Любимов потребовал: я хочу показать этот спектакль. А Гришин посмотрел и говорит: «Меня это очень тронуло, Юрий Петрович».

Волков: А Гришину можно было в неохраняемый туалет ходить?

Евтушенко: Ну, все-таки это свой, так сказать. Да там лазили с миноискателями с утра, войти было невозможно!

Волков: Осматривали с туалет с миноискателями?!

Евтушенко: Ну да. А потом, в перерыве уже, Гришин стеночку в кабинете знаменитую увидел с автографами гостей Таганки. Юрий Петрович сказал: «Может быть, сейчас, Виктор Васильевич, мы как-то по-фронтовому, по-нашему выпьем и закусим?» А Гришин смотрит, что там на стенке написано: «А это кто – Фидель Кастро Рус? Он русский, что ли, разве?» – «Нет, это у него полное имя». – «А-а, я-то думал… А вот этот Миллер тут – он чего? Артур Миллер? Как он к нам сейчас?» – «Да нет, нормально всё». – «А то я читал про него как-то…» – «Да они спутали его с другим, с Генри Миллером», – объясняет ему Юрий Петрович. «А вот тут что это такое написано: „Юра, помнишь, как мы с тобой плясали в органах?“ – А это надпись была Сергея Юткевича, они с Любимовым работали в ансамбле песни и пляски НКВД во время войны. – Это, извиняюсь, в каком смысле?» – «Да я же конферансье там был, – говорит Юрий Петрович, – Берия там у нас не вылезал!» Гришин оживился: «Ну ладно… Это, так сказать, факт, но все-таки не надо его популяризировать, не надо». Юрий Петрович ему: «Может быть, сейчас, коли про войну заговорили, помянем просто этих людей?» – «У нас есть свое…»

И в этот момент из свиты Гришина выделяется человек с чемоданом, открывает его – а там было всё уже упаковано, проверено: водочка, коньячок… Вина не было. Но всё остальное было уложено – на всякий случай, – даже с вилочками. Они выпили. И вот тогда Гришин заговорил: «Надо, конечно, чтобы и главы государств сюда приходили тоже. Значит, сколько тебе надо? Подсчитали? Обойдешься?» – и дали деньги тогда на перестройку театра.

Волков: И на оборудование охраняемого туалета.