Книга Морана
В этот-то момент дал о себе знать француз Поль Моран, посетивший Бриков, как утверждает Бенгт Янгфельдт, в конце января 1925 года. В других источниках дата посещения указывается другая: лето 1924 года, что, конечно, более вероятно. Ведь, вернувшись во Францию, Моран написал и опубликовал книгу, в которой рассказал о своём посещении большевистской столицы.
Бенгт Янгфельдт:
«Повесть «Я жгу Москву» была напечатана в апреле 1925 года в журнале «Demain» и в книге «L’Europe galante», изданной в Париже в том же году, но позднее».
За два с половиной месяца написать и опубликовать книгу довольно трудновато. Хотя, возможно, Моран обладал даром скорописи.
Впрочем, не о сроках написания речь. В этой книге был выведен некий «супружеский картель» в составе Василисы Абрамовны, её мужа Бена Моисеевича и некоего «красного поэта» Мордехая Гольдвассера. В этой троице мгновенно узнавались Лили и Осип Брик, а также поэт Владимир Маяковский.
Бенгт Янгфельдт:
«…впоследствии Моран подтвердил, что прообразом третьего персонажа послужил Маяковский…
Моран констатирует, что все, в том числе и он сам, безоглядно влюблены в соблазнительную Василису; …он замечает купленные ей Гольдвассером в Париже дорогие духи, и это в изсестной степени доказывает, что её «политические убеждения были не глубокими» («хотя она называла себя коммунисткой»); отмечаются также тесные контакты Бена Моисеевича с чрезвычайкой…
Гольдвассер описывается как «великан» с «открытым, симпатичным лицом», поэт с «оригинальным стилем», который сочиняет всё: политические агитки, рекламу производимых государством товаров, атеистические детские песенки и стихи, вопевающие применение удобрений в сельском хозяйстве».
В книге Морана «красный поэт» Гольдвассер постоянно пребывает в ипохондрическом беспокойстве из-за возможности заразиться чем-либо и заболеть:
«Его боязнь инфекций известна всем; этот коммунист чистит предметы, до которых притрагивается, стерилизует свой столовый прибор, носит резиновые перчатки, открывает двери на той высоте, где никто их не касается».
Одним словом, в том, что Гольдвассер списан с Маяковского, сомневаться не имеет смысла.
Бенгт Янгфельдт:
«Как представители «первого в мире рабочего государства» Маяковский, Лили и Осип были возмущены тем, что автор изобразил их представителями послевоенной «галантной Европы», и тем, как они были изображены. Эльза нашла повесть антисемитской, а Маяковский сказал в адрес Морана, что «гнусность он, по-видимому, изрядная»».
Как же так? Пять лет назад Маяковский написал поэму «150 000 000», в которой в резко раскритиковал Соединённые Штаты и их президента, изобразив страну и её руководителя в самом неприглядном виде. Когда же французский писатель издал книгу, в которой изложил своё видение того, что происходило тогда в советской России, его сразу назвали антисемитом и «гнусностью».
Были и другие оценки повести «Я жгу Москву». Французский писатель Луи-Фердинанд Селин (Детуш) высоко оценил талант Поля Морана, написав:
«Под его пером французский язык двигался как джазовый танец».
А в Москве Ассоциация художников революционной России (АХРР) организовала (в Большой аудитории Политехнического музея) диспут на тему «Мы и лефы». Вечер открылся докладом Евгения Александровича Кацмана, который был организатором создания АХХРа и являлся его секретарём. О том, что происходило дальше – в воспоминаниях художника-футуриста и поэта Фёдора Семёновича Богородского (бывшего балтийского матроса, военного лётчика, а затем чекиста):
«В аудитории стоял непрерывный шум, крики и смех заглушали речь докладчика. Но вот аудитория неожиданно смолкла. В дверях показалась внушительная фигура Маяковского. Раздались аплодисменты, приветственные крики, и Маяковский медленно поднялся на эстраду.
Прежде чем занять место в президиуме, Маяковский подошёл к трибуне, налил воды из графина в стакан, но нечаянно залил водой листки, где был записан доклад Кацмана. Растерявшемуся докладчику пришлось продолжать своё слово уже без написанных тезисов… Кацман был вынужден скомкать свой доклад, вступив в импровизированную полемику не только с публикой, но и с Маяковским».
Ещё один любопытный факт. Рязанская газета «Рабочий клич» в номере от 1 мая 1925 года поместила объявление:
«2-го мая на Красной и Свердловской площадях (Москва) начнётся передача радиоконцерта… «Мой май» – сочинение Маяковского».
О том, как проходил этот «радиоконцерт» с участвовавшим в нём поэтом – в воспоминаниях журналиста Ивана Спиридоновича Рахилло:
«Грохоча палкой, он поднялся на второй этаж. Вошёл в студию. Остановился у пульта.
– А много там слушателей? – спросил, показывая палкой на микрофон.
– Весь мир.
– А мне больше не надо, – заявил Маяковский.
– Как вас объявить?
И когда вспыхнул сигнал «Микрофон включён» – подошёл и объявил:
– Говорит Маяковский! – и начал читать новые стихи».
О том, что в это время происходило в стране, поведал Борис Бажанов:
«1925 год был годом борьбы за власть между Зиновьевым и Сталиным. Тройка, на время восстановленная для завершения борьбы с Троцким, окончательно распалась в марте. В апреле на заседаниях Политбюро Зиновьев и Каменев энергично нападали на сталинскую теорию «построения социализма в одной стране». Тройка больше не собиралась. Сталин утверждал сам проект повестки Политбюро. В течение нескольких месяцев Политбюро работало как орган коллегиальный внешне как будто бы под руководством Зиновьева и Каменева. Такой внешний вид определялся в особенности тем, что Сталин, как всегда (по невежеству) мало принимал участия в обсуждении разных вопросов. Каменев же по-прежнему руководил всем хозяйством страны, а хозяйственные вопросы занимали всегда много места в работе Политбюро. Троцкий делал вид, что корректно принимает участие в текущей работе. И на Политбюро царил худой мир».
Журналист Вячеслав Павлович Полонский (Гусин), занимавший тогда пост главного редактора журнала «Печать и революция», записывал в дневнике:
«1925. 24.VI.
В партии – среди широких масс – сервелизм, угодничество, боязнь старших. Откуда это? Почему вдруг такой шкурный страх делает недостойными людей, вчера ещё достойных? Психоз?»
Кое-что поменялось и в газетном мире – редактировать «Известия» с мая 1925 года стал Иван Иванович Скворцов-Степанов, давний недруг Маяковского. Впрочем, Владимир Владимирович узнал об этом гораздо позднее, по возвращении из-за рубежа.