Речь, произнесенная в палате депутатов 27 января 1848 года при обсуждении проекта пожеланий в ответ на тронную речь

Речь, произнесенная в палате депутатов 27 января 1848 года при обсуждении проекта пожеланий в ответ на тронную речь

Господа!

Я не намереваюсь продолжать обсуждение того частного вопроса, который здесь поднят. Я полагаю, что это окажется более полезным, когда нам придется обсуждать закон о тюрьмах. Цель, которая привела меня на трибуну, имеет более общий характер.

Обсуждаемый здесь параграф 4 побуждает депутатов бросить общий взгляд на всю внутреннюю политику, и в частности на тот ее аспект, о котором говорил и внес поправку мой многоуважаемый друг господин Бийо.

Именно этой стороны дискуссии я и хотел бы коснуться в своем выступлении перед палатой.

Господа, не знаю, ошибаюсь ли я, но мне кажется, что нынешнее положение вещей, современный уровень общественного сознания, состояние умов во Франции внушают тревогу и печаль. Что касается меня, и я говорю об этом совершенно искренне, то впервые за пятнадцать лет я испытываю чувство страха за наше будущее. Подтверждением моей правоты служит то, что не только у меня складывается такое впечатление; я уверен, те, кто меня слушает, могут ответить, что и в их округах есть люди, разделяющие мою тревогу, что беспокойство и страх поселились в сердцах, что в стране очень сильно ощущение нестабильности, предвестника революций, которое часто заранее о них оповещает, а иногда и порождает.

Если я правильно понял то, что сказал в заключение господин министр финансов, кабинет признает обоснованность такого впечатления, но причиной его министр считает частности: недавние происшествия в политической жизни, собрания, взволновавшие умы, речи, возбудившие страсти.

Господа, боюсь, что, отождествляя зло с указанными причинами, мы беремся за излечение не болезни, а ее симптомов. Я убежден, что болезнь состоит в другом, она носит более общий и глубокий характер. Болезнь, которую надо излечить во что бы то ни стало и которой, поверьте, никто из нас не избежит,—поймите, никто, если мы не примем мер, — поразила общественное сознание, общественные нравы. Именно на это я хочу обратить ваше внимание. Общественные нравы, общественное сознание в опасности; кроме того, по моему убеждению, правительство способствовало и способствует распространению этой опасности. Вот почему я вышел на трибуну.

Господа, в моей душе поселяются беспокойство и страх, когда я внимательно вглядываюсь в то, что происходит в правящем классе, то есть классе, имеющем политические права, и в классе управляемом. Возьмем правящий класс (в него я включаю не только средний класс, но и всех граждан, обладающих и реализующих свои политические права независимо от своего положения). То, что я наблюдаю там, в двух словах можно выразить так: общественные нравы извращаются, они уже подверглись глубокой порче, они портятся изо дня в день, на смену общественным мнениям, чувствам, идеям приходят частные интересы, цели, взгляды, личные потребности.

Я не буду акцентировать внимание палаты на этих печальных обстоятельствах, а лишь обращусь к моим противникам, к моим коллегам из правительственного большинства Я прошу их сделать для себя статистический обзор корпуса избирателей, пославших их в палату: включите в первую группу тех, кто голосует не по политическим убеждениям, а из чувства личной дружбы или добрососедства; во вторую — тех, кто голосует не из соображений общественной целесообразности, но в силу чисто местных интересов; наконец, в третью войдут голосующие по чисто личным мотивам. Много ли останется избирателей, не вошедших в эти три группы? Составляют ли избиратели, спрошу я моих коллег, голосующие по бескорыстным мотивам, движимые общественными взглядами и страстями, большинство среди тех, кто вверил им депутатский мандат? Я уверен в обратном. Позволю себе осведомиться, не увеличивается ли, на их взгляд, в последние пять, десять, пятнадцать лет число граждан, голосующих за них из личного, частного интереса, и не уменьшается ли неуклонно число избирателей, сделавших свой выбор по политическим убеждениям? И наконец, пусть мои оппоненты скажут, не кажется ли им, что на наших глазах все более утверждается особая терпимость к фактам, о которых я говорю. Некая вульгарная и низкая мораль, следуя которой человек, имеющий политические

521

права, считает себя вправе использовать их в личных целях, в интересах детей, жены, родителей? И не распространилось ли это явление настолько, что воспринимается как долг отца семейства? Не развивается ли все больше и больше эта новая мораль, неизвестная в великие времена нашей истории, в эпоху начала нашей Революции, не овладевает ли она все новыми и новыми умами? Вот о чем хотел бы я спросить.

Увы, это не что иное, как глубокая и последовательная деградация нравов в общественной жизни.

Когда я перевожу свой взор с жизни общества на частную жизнь, на то, что в ней происходит и чему все вы являетесь свидетелями, особенно в последний год — скандалы, преступления, проступки, правонарушения, невиданные пороки, о которых нам сообщает судебная практика, — я испытываю ужас. Разве я не прав? Разве я не прав, утверждая, что порче подвержены не только общественные нравы, но и нравы частной жизни? (Возгласы несогласия в центре.)

Прошу заметить, что я говорю не как правовед, а как политик. Знаете ли вы, в чем главная причина того, что частные нравы меняются к худшему? Да именно в том, что портятся общественные нравы. Мораль отошла на задний план, о ней не вспоминают в жизненной суете. Корысть в общественной жизни заменила бескорыстные побуждения, она же правит бал и в частной жизни.

Существует мнение, что есть две морали: мораль политическая и мораль частной жизни. Конечно, если происходящее с нами таково, каким я его вижу, никогда ложность этого изречения не подтверждалась с большей очевидностью и большей горечью, как в наше время. Да, в нашей частной жизни — и в этом мое убеждение — происходит нечто, что беспокоит, тревожит честных граждан. Я считаю, что происходящее с нравами в частной жизни в большой степени обусловлено процессами в наших общественных нравах. (Возгласы несогласия в центре.)

Господа, если вы мне не верите, поверьте тому, что думают об этом в Европе. Думаю, я не менее чем кто бы то ни было в курсе того, что говорится о нас.

Так вот, уверяю вас в искренности моих чувств: я не просто огорчен, я в отчаянии от того, что читаю и слышу ежедневно, я в отчаянии от того, какой козырь против нас дают факты, представленные мной, как губительны их последствия для всей нации, для национального характера. Я прихожу в отчаяние, когда вижу, как ослабляется могущество Франции в мире, как растрачивается не только нравственное могущество Франции...

ГОСПОДИН ЖАНВЬЕ. — Прошу слова (Движение в зале.)

ГОСПОДИН ДЕ ТОКВИЛЬ. —... но и сила ее принципов, идей, чувств.

Франция первой в мире среди грозных раскатов первой своей революции провозгласила принципы, оказавшиеся животворными во всех современных обществах. В этом ее слава, самое ценное в ее истории. И вот, господа, эти принципы подрываются сегодня нашей жизнью. Видя их применение, народ начинает сомневаться в самих принципах. Народы Европы смотрят на нас и задумываются, правы мы или нет. Они задают себе вопрос, действительно ли мы, как об этом не раз говорилось, ведем человечество к счастью и процветанию или мы его увлекаем вслед за собой к моральным потерям и разорению. Вот, господа, что более всего огорчает меня в том, что наша страна являет миру. Вот что вредит не только нам, но и нашим принципам, нашему делу, нашему интеллектуальному наследию, которым я как француз дорожу больше, нежели физическим и материальным богатством. (Движение в зале.)

Господа, если картина, являемая нами Европе, ее дальним уголкам, производит такое впечатление на расстоянии, то как ее воспринимают во Франции, в частности те классы, которые, не имея политических прав и обреченные из-за наших законов на политическое бездействие, взирают на нас, единственно полномочных воздействовать на сей театр жизни? Какое впечатление, на ваш взгляд, производит на них этот спектакль? Что касается меня, то я в ужасе. Говорят, нет опасности, если нет народного возмущения. Говорят, раз все цело, нет материальных разрушений, беспорядков в обществе, революция грянет не скоро.

Разрешите мне вам сказать: вы ошибаетесь. В самом деле, нет беспорядков в делах, но они глубоко укоренились в умах. Посмотрите, что происходит в среде рабочих, хотя они, я признаю, ведут себя спокойно. Действительно, их не раздирают собственно политические страсти в такой степени, как раньше, но разве не видно, что их тревоги из политических превратились в социальные? Разве не видно, что в рабочей среде распрост-

522

раняются идеи, мнения, направленные не столько против тех или иных законов, ведомств, самого правительства, сколько против общественного устройства, против самих его устоев? Знаете ли вы, о чем они говорят каждый день? Разве вы не слышите, как они без конца повторяют, что те, кто стоит выше их, неспособны и недостойны управлять ими, что распределение существующего в мире богатства несправедливо, что собственность покоится на принципах, далеких от справедливости? И разве не очевидно, что, когда подобные воззрения укореняются, распространяются повсеместно, овладевают массами, следует ожидать, что рано или поздно — я не могу точно сказать, когда и как, — они приведут к самым грозным революциям?

Я глубоко, господа, убежден: сегодня мы спим на вулкане. (Крики протеста.) Я в этом совершенно уверен. (Движение в зале.)

А теперь позвольте мне в нескольких словах попробовать обрисовать со всей правдивостью и искренностью истинных виновников, главную причину того зла, о котором я вам поведал.

Я далек от мысли, что виновником, и тем паче главным виновником всех этих бед, является правительство. Ясно, что продолжительные революции, так часто потрясавшие эту землю, оставили в душах ощущение особой нестабильности. Я понимаю, что страсти, потрясения в партиях могли иметь второстепенные, хотя и важные последствия, могущие объяснить те достойные сожаления факты, о которых шла речь. Но я отвожу власти слишком большую роль в современном обществе и убежден, что она оказывает большое влияние на происходящее в мире, в том числе и тогда, когда случается большое зло, политическое или нравственное.

Как же способствовала власть тому, что случилось это зло? Как случилось, что произошли столь пагубные изменения в нравах общества, а затем и в частной жизни? Какова здесь роль правительства?

Думаю, господа, можно, никого не обижая, сказать, что правительство, особенно в последние годы, захватило более широкие права, влияние и более значительные и разнообразные прерогативы, чем когда бы то ни было. Оно обладает гораздо большей властью, чем могли бы себе представить те, кто ее дал, и даже те, кто ее получил в 1830 году. С другой стороны, можно утверждать, что принцип свободы получил гораздо меньшее развитие, чем ожидалось. Я не оцениваю само событие, я ищу его следствия. Неужели вы считаете, что если столь неожиданный результат, столь странный поворот человеческих судеб обманул низменные страсти, преступные надежды, то он не поверг в смятение благородные устремления, бескорыстные чувства, что для многих честных сердец он не означал разочарования в политике, душевного упадка?

Но роковым ударом для общественной нравственности оказалось то, как сей результат был получен: скрытно, в какой-то степени подложным образом. Овладев старыми полномочиями, отмененными, как все полагали, в Июле, действуя в рамках старых прав, казалось бы аннулированных, введя в действие старые законы, которые все считали утратившими силу, используя новые законы в ином толковании, нежели то, которое было им дано изначально, — благодаря всем этим скрытым механизмам, этой умелой и терпеливой механике, правительство получило больший простор для действий, больше активности и влияния, чем оно когда-либо имело во Франции.

Вот, господа, что сделали власти, и в частности нынешнее правительство. И вы полагаете, господа, что названный мной скрытым и подложным способ обретения могущества, примененный неожиданно, то есть с использованием иных средств, чем те, которые определены конституцией, что это странное зрелище, представляющее ловкость и умение и являемое всей нации вот уже несколько лет, способно улучшить общественные нравы?

Лично я глубоко убежден в обратном. Я не считаю, что мои противники были движимы бесчестными побуждениями; более того, я охотно допускаю, что, пользуясь порицаемыми мною средствами, они сочли, что действуют в рамках необходимого зла, что величие цели скрыло от них опасность и безнравственность средств. Я хочу в это верить. Но разве средства стали от этого менее опасными? Мои противники полагают, что революция, затронувшая пятнадцать лет назад права властей, была необходима. Хорошо! И что это было сделано не из личного интереса. Я охотно верю. Но не менее верно то, что она совершилась средствами, порицаемыми общественной моралью. Верно и то, что революция была совершена, опираясь не на благородные, а на низменные свойства людей,

523

на их страсти, слабости, выгоду, а то и пороки. (Движение в зале.) Таким образом, ставя перед собой, возможно, честную цель, люди совершили поступки, которые таковыми не являются. А для этого они должны были апеллировать к честности, отдать ей дань уважения, ввести ее в повседневный обиход тех, кому надобны были не благородные цели и честные средства, но грубое удовлетворение их личных интересов с помощью доверенной им власти. Так были как бы поощрены безнравственность и порок.

Я хочу привести лишь один пример. Речь идет о министре — я не стану называть его имени, — включенном в состав кабинета, хотя его коллеги, как и вся Франция, знали, что он недостоин занимать этот пост. Затем он вышел из состава кабинета, ибо слишком многие узнали о его недостойных поступках. И куда же его переместили? На самый высокий пост судебной власти, откуда он вскоре попал на скамью подсудимых.

Так вот, господа, я не считаю этот факт единичным. Я его оцениваю как симптом общего заболевания, как самую характерную черту целой политики: следуя путями, вами избранными, вы нуждались в таких людях.

Нравственное зло, о котором я говорил, распространилось, охватило всю страну прежде всего по причине, которую министр иностранных дел назвал злоупотреблением влияниями. Именно этим путем вы влияли, прямо и без посредников, на нравы общества, но уже не примерами, а действиями. Мне не хотелось бы усугублять положение, в котором находятся министры. Я хорошо знаю, какому искушению они подверглись. Я хорошо знаю, что никогда еще ни в одной стране правительство не подвергалось подобным искушениям, нигде еще в руках властей не находилось столько средств коррупции, нигде еще правительство не имело перед собой столь незначительный политический класс, находящийся в плену таких потребностей. Правительству показалось, что гораздо легче воздействовать на него с помощью коррупции, и этому желанию оказалось невозможным противостоять. Допускаю, что министры поддались на это великое зло не предумышленно, а из желания сыграть лишь на струне личной выгоды, но не смогли удержаться на этом крутом склоне; я в этом уверен. Я упрекаю их единственно за то, что они вступили на него, выбрали такую исходную позицию, при которой, чтобы управлять, они должны были иметь дело не с мнениями, чувствами, принципами, а с личными интересами. Не сомневаюсь, что на этом пути у властей не было возможности повернуть назад, как бы им этого ни хотелось, они попадали под влияние фатальной силы, которая неумолимо толкала их вперед, где бы они ни находились. Им ничего не оставалось, кроме как просто жить. На этом пути им достаточно было просуществовать восемь лет, чтобы сделать то, что они сделали, чтобы не только воспользоваться всеми порочными средствами управления, о которых шла речь, но и исчерпать их до конца.

В силу этой фатальности сверх меры увеличилось число должностей; впоследствии их стало не хватать, и тогда власти вынуждены были разделить их, выделить более мелкие должности, чтобы распределить их среди большего числа людей, а если не должности, то по крайней мере оклады, как это было сделано для всех финансовых служб. В результате получилось так, что, когда, несмотря на механизм создания и раздачи должностей, их оказалось все-таки недостаточно, власти придумали подложные средства, как мы видели в деле Пети, с помощью которых искусственно делались вакантными прежде занятые места.

Господин министр иностранных дел нам неоднократно заявлял, что оппозиция несправедлива в своих нападках, что ее упреки жестоки, необоснованны, неправомерны. Но, хотелось бы мне спросить лично господина министра, обвиняла ли оппозиция когдалибо, даже в самые неблагоприятные моменты, его в том, что сегодня является доказанным? (Движение в зале.) Несомненно, оппозиция выдвинула серьезные упреки министру иностранных дел, может быть чрезмерные, не знаю. Но она никогда не выдвигала обвинений в том, в чем господин министр недавно признался.

Что касается меня, то я заявляю: я не только никогда не выдвигал подобных обвинений против господина министра иностранных дел, но и никогда не подозревал, что такое возможно. Никогда, никогда не поверил бы, слыша, как господин министр иностранных дел мастерски говорит с этой трибуны о правах нравственности в политике, слыша эти речи и испытывая, несмотря на свою принадлежность к оппозиции, чувство гордости за свою страну, я, конечно, никогда не поверил бы в возможность происшедшего; я скорее бы перестал уважать его, а прежде — уважать себя, чем предположил бы то, что оказалось правдой. Верю ли я, что господин министр иностранных дел, когда держал эту пре-

524

красную и благородную речь, думал на самом деле иначе? Я не стал бы этого утверждать. Думаю, что господин министр иностранных дел, повинуясь инстинкту, вкусу, должен был поступить иначе. Но его повлекла за собой против его воли некая политическая и правительственная предопределенность, которой он оказался послушен. О ней я сказал выше.

Тогда господин министр спрашивал, что серьезного увидели в том происшествии, которое сам он называл незначительным. Серьезным является то, что вы в нем замешаны, именно вы, своими речами менее чем кто-либо из политических деятелей этой палаты дававший повод подозревать себя в таких поступках.

И если этот поступок, это зрелище оставляет глубокое, тягостное, плачевное впечатление о нравственности вообще, то какое же впечатление остается о нравственности отправителей власти? Одно сравнение меня особенно потрясло, как только я узнал о происшедшем.

Три года назад один из служащих министерства иностранных дел, служащий высокого ранга, разошелся в политических мнениях с министром по одному пункту. Он выразил свои разногласия не в дискуссии, а при голосовании.

Господин министр иностранных дел заявил, что он не видит дальнейшей возможности сотрудничать с человеком, который не разделяет его взглядов. Он его уволил, вернее, скажем прямо, выставил за дверь. (Движение в зале.)

А сегодня другой служащий, стоящий менее высоко в иерархии, но более близко к господину министру иностранных дел, совершает проступки, о которых вы знаете. (Возгласы: «Слушайте! Слушайте!»)

Вначале господин министр иностранных дел не отрицает, что он знал о них; потом он стал отрицать, допускаю, что в какой-то момент он действительно об этом не знал.

СЛЕВА, — Да нет же! Нет!

ГОСПОДИН ДЕ ТОКВИЛЬ. — Но если он может отрицать, что знал об этих фактах, он не может по крайней мере отрицать, что они имели место и что он о них знает сегодня; они известны. Однако речь идет не о политических разногласиях между вами и представителем власти, а о моральных расхождениях, о том, что особо дорого сердцу и сознанию человека. Здесь опорочен не только министр, но и человек. Обратите на это внимание!

И вот вы, не потерпевший инакомыслия по серьезному вопросу от достойного человека, всего лишь голосовавшего против вас, вы не осуждаете, более того, вы вознаграждаете сотрудника, который, действуя, быть может, вразрез с вашими замыслами, подло вас скомпрометировал, поставил в самое трудное и серьезное положение с тех пор, как вы вошли в политическую жизнь. Вы не удаляете его от себя, более того, вы его вознаграждаете, воздаете ему почести.

Что, по-вашему, можно думать обо всем этом? Хотите или нет, но возникает мысль: либо вы испытываете особое пристрастие к такого рода предательству, либо вы не свободны его наказать. (Шум в зале.)

Не верю, несмотря на ваш огромный талант, что вы сможете выйти из этой ситуации. Если на самом деле человек, о котором я говорил, действовал вопреки вашему желанию, почему вы оставили его при себе? Если вы его не уволили, если вы его вознаграждаете, если вы отказываетесь вынести ему свое порицание, пусть даже небольшое, вы вынуждаете сделать тот вывод, который сделал я.

СЛЕВА. — Очень хорошо! Очень хорошо!

ГОСПОДИН ОДИЛЛОН-БАРРО. — Это решающий момент!

ГОСПОДИН ДЕ ТОКВИЛЬ. — Но, господа, допустим, что я ошибаюсь относительно причин того большого зла, о котором шла речь. Допустим, что ни правительство, ни кабинет здесь ни при чем. Допустим на время. Разве, господа, зло от этого становится меньше? Разве мы не должны, ради нашей страны, ради нас самих, приложить самые энергичные и настойчивые усилия, чтобы справиться с ним?

Я уже говорил, что это зло рано или поздно — не знаю, как и где это начнется, — приведет к самым значительным революциям в стране, можете быть уверены.

Когда я выясняю, какова была главная причина, приведшая в ту или иную эпоху, у того или иного народа, к падению классов, стоявших у власти, я наталкиваюсь на события, выявляю личности, вижу ту или иную случайную или второстепенную причину, но, поверьте, реальной причиной, наиболее действенной, приводящей к потере власти, всегда является то, что политики перестали быть достойными власти. (Снова шум в зале.)

525

Вспомните старую монархию. Она была сильнее нынешней власти, сильнее изначально; она надежнее, чем нынешняя, опиралась на старые обычаи, нравы, верования. Она была сильнее, и тем не менее она развалилась в прах. Почему? Вы думаете, таково было стечение обстоятельств? Или из-за того или иного человека, финансового просчета, из-за клятвы в зале для игры в мяч, Лафайета, Мирабо? Нет, господа. Более глубокая, настоящая причина в том, что правящий класс стал вследствие своего безразличия, эгоизма, пороков неспособен и недостоин управлять страной. (Возгласы: «Очень хорошо! Отлично!»)

Вот истинная причина.

И, господа, если считается необходимым заботиться о судьбах родины во все времена, это тем более нужно делать в наше время. Разве вы не ощущаете, чисто интуитивно, как дрожит земля в Европе? (Движение в зале.) Разве вы не чувствуете, так сказать, дуновение ветра революций? Никто не знает, где он зарождается, откуда дует, что несет с собой. И в это время вы спокойно взираете на деградацию нравов в обществе, если не сказать резче.

Я говорю здесь без горечи, говорю, думается мне, непредвзято. Я нападаю на людей, по отношению к которым не испытываю гнева. Я считаю себя обязанным сказать своей стране то, что является моим глубоким и продуманным убеждением. Итак, мое глубокое, продуманное убеждение состоит в том, что нравы в обществе деградируют и что эта деградация приведет вас, и довольно скоро, к новым революциям. Неужели жизнь королей держится на более крепких, труднее разрываемых нитях, чем жизнь других людей? Уверены ли вы сегодня в завтрашнем дне? Знаете ли вы, что будет с Францией через год, месяц, даже день? Вам это неизвестно; зато известно, что на горизонте появилась буря и она приближается к нам. Неужели вы позволите, чтобы она застала вас врасплох? (Возгласы в центре зала.)

Господа, я умоляю вас не делать этого; я не прошу, я умоляю вас. Я бы охотно встал на колени перед вами — настолько опасность кажется мне реальной и серьезной, настолько я убежден, что сказать об этом необходимо не ради красивых слов. Да! Опасность велика. Отвратите ее, пока есть время. Исправьте зло, используя эффективные средства не против симптомов, но против самой болезни.

Здесь речь шла об изменениях в законодательстве. Я весьма склонен думать, что эти изменения не только полезны, но и необходимы. В частности, я считаю полезной выборную реформу, не терпящей отлагательств парламентскую реформу. Но я недостаточно безрассуден, господа, чтобы не знать, что не законы творят судьбы народов; нет, не действие механизма законов провоцирует великие события в этом мире: они совершаются, господа, под воздействием духа правления. Храните законы, если хотите, хотя я считаю, что вы напрасно это делаете, храните их. Оставьте себе тех же людей, если вам это доставляет удовольствие, я не буду противиться этому. Но ради Бога, смените дух правления, поскольку, повторяю, вы идете к пропасти. (Живое одобрение слева.)

Текст взят из газеты «Монитёр» от 28 января 1848 года.