ОСТРАКИЗМ

В моем случае, как в лабораторно чистом эксперименте, можно наблюдать процесс выталкивания человека в отщепенцы и поведение всех подразделений общества в такой экстремальной ситуации. Наиболее интересным здесь является поведение массы обычных людей, не занятых в системе власти и в карательных органах, но связанных с отщепенцем деловыми или дружескими отношениями.

Общее мнение коллектива Института философии, в котором я проработал двадцать два года, считался одним из лучших работников, был уважаем и даже любим, одна моя старая приятельница выразила одним словом: "Проглядели!" Проглядели - это значит не распознали еще до того, как взорвалась моя книжная бомба. Действительно проглядели, но не в смысле не распознали мою натуру, а в том смысле, что не сумели помешать проявиться ей с таким "шумом". В моем окружении все и всегда знали, что я такое был. Меня уважали и любили именно в таких моих качествах, которые потом стали предметом осуждения. Знали и принимали меры к тому, чтобы мои качества были локализованы рамками интимной жизни коллектива. Если бы я не приобрел известность на Западе как логик, если бы мои статьи и книги не переводились, если бы у меня не было преуспевавших учеников, я так и остался бы для всех хорошим человеком. Иногда обо мне говорили бы: талант, а вот пропадает ни за что. И именно за это любили бы. Стоило мне начать выделяться из общей массы, как немедленно началось постепенное отторжение меня от коллектива. Но и это еще было терпимо. Профессиональная известность - слишком узкая известность, чтобы ее пугаться. Тем более были приняты меры ограничить ее. И я мог бы продолжать жить, время от времени добиваясь успехов, наград, уважения. Лишь бы это не выходило за рамки, определенные мне властями и коллективом. Пойдя на публичный скандал, я нарушил тем самым неписаный закон коммунальности, который мои литературные персонажи выражали словами: "Мы все ничтожества", "Будь как все", "Не высовывайся".

Но самым большим моим преступлением с точки зрения моего окружения было даже не то, что я напечатал книгу на Западе, это была не первая моя книга, напечатанная на Западе. Самым моим большим преступлением было то, что это была книга о моем окружении, книга правдивая, причем книга, имевшая раздраживший многих успех. Если бы книга была написана плохо, если бы она была действительно клеветой на советскую реальность и мое окружение, на меня не обрушились бы с такой силой, как это произошло. Меня бы наказали, но не очень сильно. Многие мои старые друзья и знакомые сохранили бы со мной приличные отношения и даже похваливали бы за книгу. Хвалили бы именно потому, что знали бы, что хвалить не за что. В Москве очень скоро появились многочисленные копии книги и стали с поразительной быстротой распространяться. В определенных кругах москвичей книга стала сенсацией. И это усугубило реакцию моего окружения на мой поступок.

Меня в конце концов уволили с работы, лишили всех ученых степеней и званий, лишили наград. Мои работы были объявлены лишенными научного значения. Сделали это те же люди, которые до этого присуждали им премии и выдвигали на Государственную премию, рекомендовали к печати и к изданию на иностранных языках. Мои бывшие ученики стали публиковать мои идеи и результаты как свои собственные и, разумеется, без ссылок на меня.

Мою единственную ученицу, не порвавшую дружеских отношений с нашей семьей - Анастасию Федину, - уволили с работы и вообще выбросили из логики, хотя она была гораздо способнее большинства советских логиков. Меня начали дискредитировать и всячески порочить люди, знавшие меня десятки лет и дружившие со мною. Чтобы оправдать свое поведение, мою книгу объявили доносом на творческую и либеральную интеллигенцию. И это делали люди, прекрасно устраивавшиеся в жизни и делавшие успешную карьеру. Интересно, что западные логики и философы не проявили в отношении меня никакой профессиональной солидарности. Скорее наоборот, они проявили солидарность с моими преследователями. Польский философ А. Шафф, ранее восторгавшийся моими работами и способствовавший их изданию в Польше, отклонил мою кандидатуру в Международный институт философии, предложив вместо меня П. Федосеева. А известный историк логики Бохенский, считавший меня одним из трех крупнейших логиков в мире, осудил тот факт, что я опубликовал "Зияющие высоты". Мои логические работы перестали рецензироваться и упоминаться в издававшемся им журнале.

В помещении, где раньше находился опорный пункт милиции, установили пункт постоянного наблюдения за мною. У дома постоянно стали дежурить агенты КГБ. Иногда дежурили целые группы на машинах. Они фотографировали всех, посещавших нас, иногда снимали киноаппаратами. Меня стали регулярно вызывать в милицию как тунеядца, угрожая выслать из Москвы куда-нибудь в Сибирь. Предложили работу рядовым программистом в Омске. Куда бы мы ни шли, нас повсюду сопровождали агенты КГБ. В одиночку выходить было небезопасно. Случаи избиения диссидентов и даже убийства некими "хулиганами" уже имели место в Москве. В первую же неделю после выхода "Зияющих высот" мы почувствовали опасность прогулок в одиночку. Однажды я выбежал позвонить из автомата какому-то западному журналисту - домашний телефон прослушивался. Когда я возвращался домой, ко мне на лестничной площадке пристал "пьяный" огромного роста парень, изображавший пьяного. Хотя я был довольно крепок физически и умел драться, справиться с таким верзилой я не мог. Ольга услыхала возню на площадке, выбежала, пыталась оттащить "пьяного" от меня, но и ее сил было мало. Тогда она сбегала на кухню, схватила металлический пестик (довольно тяжелый) и ударила им по плечу "пьяного". И вовремя: он начал душить меня. "Пьяный" от Ольгиного удара сразу "протрезвел", рука у него повисла, обессиленная, он оставил меня и, спускаясь по лестнице, все время оборачивался и произносил вполне трезвые угрозы.

Мои коллеги и сослуживцы потребовали предать меня суду. Позднее один мой знакомый, имевший связи в аппарате ЦК и в КГБ, рассказал при "случайной" встрече о реакции на мою книгу Суслова. По его словам, Суслов якобы сказал: "Мы возились лишь с диссидентами, а главную сволочь проглядели". По его же словам, Суслов якобы настаивал на том, чтобы меня осудили самым суровым образом, а Ю. Андропов, бывший тогда главою КГБ, якобы предлагал выпустить меня на Запад работать в каком-нибудь университете. Не берусь судить о том, насколько все это соответствовало истине. Но и из других источников мне стало известно о таком распределении мнений "вверху". Я склонен поверить в эту информацию. На собрании в Институте философии, на котором единогласно меня подвергли публичному осуждению, мои коллеги и среди них мои бывшие многолетние друзья требовали предать меня суду. А присутствовавший на собрании под каким-то видом представитель КГБ сказал им, что это не их дело. Я не хочу обелять КГБ. Я хочу сказать, что на Западе да и многие в Советском Союзе думают, будто все зло исходит из КГБ. В этой легенде заинтересованы и сотрудники аппарата ЦК КПСС: они хотят выглядеть чистыми. На самом деле КГБ есть лишь исполнительный орган ЦК КПСС. За все то, что кажется мрачными делами, ответствен прежде всего ЦК.

Почему, спрашивается, в Советском Союзе не нашлось ни одного ученого и ни одного писателя, которые открыто выступили бы в мою защиту? Почему мои ученики и соратники в логике, которым ничто не угрожало со стороны властей, поспешили предать меня и "отмежеваться" от меня? Этот вопрос еще более серьезный, чем вопрос об отношении КГБ и ЦК КПСС. Это вопрос о реальной социальной структуре населения коммунистической страны. Я на эту тему уже писал выше. Здесь хочу остановиться на ней еще раз специально.