Сентябрь 1970

Сентябрь 1970

1 сентября

Вчера отвез Сеньку и маму на Курский. Сенька вырос. У него как-то отделилась грусть от веселости. Это и хорошо, и плохо. Он катастрофически рассеян, не сосредоточен и невнимателен. Битый час объяснял ему, как узнавать время по часам. Вроде понял. Спросил его через час — все забыл! Хотя, может быть, его несосредоточенность — ложная. Скорее всего, он очень над чем-то сосредоточен.

Ребенок не должен быть вундеркиндом. Он должен быть ребенком. Важно, чтобы он не «засиделся» только в детях.

Прочел Воннегута «Крестовый поход детей». Да. Он и пацифист, и молодец. Лихо пишет. Но где, где наша русская бессмысленная и бесполезная великая глубина?! Грустно.

— Я не хочу, чтобы у меня был новый папа. Пусть старый!

— В чем дело? Какой такой новый папа?

— Мама сказала: «Тебе надо нового папу».

— Посмотрим, обсудим еще эту проблему…

(Разговор с Сенькой.) Зачем Ира так ставит вопрос. Почему новый папа? Надо будет с ней поговорить.

Книгу о кино («Сопоставления») неплохо бы было оформить фотографиями дяди Лёвы.

Рылся в старых бумагах и натолкнулся на стенограмму обсуждения «Рублева» в Университете.

Боже! Какой уровень! Чахоточный и ничтожный. Но одно выступление — профессора математики, лауреата Ленинской премии Манина (ему вряд ли более 30 лет) — поразительно. Я разделяю его точку зрения. Конечно, о себе такого говорить нельзя. Но так я чувствовал себя, делая «Андрея». И за это Манину спасибо:

«Почти все выступающие спрашивают, за что их заставляют страдать в течение тех трех часов, что они смотрят картину. Я попытаюсь на это ответить. Дело в том, что в XX веке произошла некоторая эмоциональная инфляция. Когда мы читаем газеты и узнаем, что в Индонезии было вырезано два миллиона человек, это производит такое же впечатление, как и сообщение о том, что хоккейная команда наша выиграла матч. Это производит равное впечатление! И мы не замечаем чудовищной разницы между этими двумя событиями! По существу, пороги восприятия оказываются настолько выравненными, что мы не замечаем этого. Но я не хочу морализировать по этому поводу. Может быть, без этого мы не могли бы жить. Но есть художники, которые дают почувствовать истинную меру вещей. Они несут всю жизнь эту ношу, и мы должны за это быть им благодарны!»

Ради последней фразы можно было и выслушать два часа чуши.

Сейчас не то время, чтобы жаловаться и негодовать в кулуарах. Это время прошло. И жалобы выглядят бессмысленно и низменно. О том, как жить дальше, следует задуматься. Ибо можно ошибиться и с размаху «наломать дров». Речь идет не о выгодах, а о жизни нашей интеллигенции, народа и искусства. Если падение искусства очевидно — это как раз налицо, а искусство — душа народа, то народ наш, наша страна тяжело больны душевно.

Склоняюсь в пользу Биби.

Очень хочется показать «Рублева» Солженицыну. Поговорить с Шостаковичем?

Сквозь пыль дорог, через туманы пашней,

Превозмогая плен падения вкось,

Горячим шепотом пронзенное насквозь

Пространство детства! Как сухая ветвь,

Пробившая тебя наклоном белых башен.

Беленою стеной и духотой заквашен,

Круженьем города — младенческий испуг,

Дрожаньем кружева тропинок. Залевкашен

Как под румянцем спрятанный недуг

Брак волокна древесного. Украшен

Смертельной бледностью воспоминаний. Страшен

Бесстрашный вниз прыжок с подгнившей крыши, вдруг…

Владимир, 1964 Москва, 1970

3 сентября

«Говорят, что настоящий резчик всегда работает слегка туповатым резцом».

(Кенко-Хоси. «Записки от скуки», XIV в.)

«Осенний месяц беспредельно прекрасен. Человек, который считает, что месяц всегда таков, не понимает разницы и вызывает жалость».

«И когда к нам в душу произвольно одна за другой наплывают разные думы, это, быть может, случается оттого, что самой души-то в нас и нет. Когда бы в душе у нас был свой хозяин, то не теснилась бы, наверное, грудь от бесконечных забот».

(Там же)

Был вчера вечером у Н. П. Абрамова в связи с интервью для польского «Кино». Он милый и безвредный человек, но страшно ограниченный. Мои рассуждения о природе кино и взгляде на science fiction привели его в восторг. Неужели он сам никогда не думал об этом? Подарил мне две книги, написанные суконным языком и в высшей степени пустые. Скучно.

Как тщеславны старики — все эти Герасимовы! Как они жаждут славы, похвал, наград, премий! Очевидно думают, что от этого они станут лучше снимать. Жалкие они какие-то. Несчастные дилетанты, своими поделками зарабатывающие деньги. И вполне профессионально, должен заметить. Кстати Гейзе остроумно высказался на этот счет:

«Дилетант — это курьезный человек, который испытывает удовольствие делать то, чего он не умеет».

Также вызывают жалость т. н. художники, поэты, писатели, которые находят, что впали в состояние, при котором им невозможно работать. Зарабатывать — внес бы я уточнение. Для того, чтобы прожить, — немного надо. Зато ты свободен в своем творчестве. Печататься, выставляться, конечно, надо, но если это невозможно, то остается самое главное — возможность создавать, ни у кого не спрашивая на то разрешения. В кино же это невозможно. Без государственного соизволения нельзя снять ни кадра. На свои деньги — тем более. Это будет рассмотрено как грабеж, идеологическая агрессия, подрыв основ. Если писатель, несмотря на одаренность, бросит писать оттого, что его не печатают, — это не писатель. Воля к творчеству определяет художника, и черта эта входит в определение таланта.

5 сентября

Получил письмо от Юры Зарубы. Какой милый, замечательный человек. Ужасная я свинья — так долго не писать ему! Ответил ему, как только пришло письмо.

Вчера был Лёня Козлов. Говорили о цвете в кино. Это для интервью в книге. Сегодня надо ответить Абрамову на его дурацкие вопросы.

У Андрюшки воспалилась грудная железа. В больнице сделали повязку с ихтиолом. Бедный мальчик. Сегодня все утро улыбался.

Беспокоюсь насчет японской визы. Когда она будет, конечно, неизвестно. Ну и порядки! С ума сойти можно! Если приедем к закрытию выставки, то ничего не успеем снять. Придется снимать в городе. Что за идиоты, прости Господи! Такое впечатление, что я — частное лицо и делаю картину для своего удовольствия и обогащения, что встречает протесты и сопротивление. Кто у нас будет директором и художником по костюмам теперь? О. Тейнишвили сказал моему второму, что не стоит «пробивать» Биби, — что это трудно и ненужно и проч[ее]. Нет уж. Во вторник я на него насяду. Посмотрим.

У чиновников сейчас появился новый стиль поведения — ругать порядки, всех вокруг и считать себя единственным порядочным человеком во всей системе. А бездействие свое объяснять тем, что «невозможно работать». Нет, Г. И. Куницын — совсем другой человек. Поэтому он и пострадал. Т. к. сам старался решать все вопросы.

Что такое истина? Понятие истины? Скорее — нечто настолько человеческое, которое скорее всего не имеет эквивалента с точки зрения объективной, внечеловеческой, абсолютной. И раз человеческое, значит ограниченное, нераздельно подавленное рамками человеческой среды с точки зрения материи. Связать человеческое с космосом не мыслимо. Истину-тоже. Достигнуть в своих рамках (эвклидовских и ничтожных в сопоставлении с бесконечностью) величия — значит доказать, что ты всего-навсего человек. Человек, который не стремится к величию души, — ничтожество. Что-то вроде полевой мыши или лисы, Религия — единственная сфера, отомкнутая человеком для определения могущественного. А «самое могущественное в мире то, чего не видно, не слышно и не осязаемо», — сказал Лао-Цзы.

В силу бесконечных законов или законов бесконечности, которые лежат за пределом досягаемого, Бог не может не существовать. Для человека, неспособного ощутить суть запредельного, неизвестное, непознаваемое — БОГ. В нравственном же смысле Бог — любовь.

Для человека, чтобы он мог жить, не мучая других, должен существовать идеал. Идеал как духовная, нравственная концепция закона. Нравственность — внутри человека. Мораль — вне, и выдумана как замена нравственности. Там, где нет нравственности, царит мораль — нищая и ничтожная. Там, где она есть — морали нечего делать.

Идеал недостижим, и в этом понимании его структуры — величие человеческого разума. Попытаться в виде идеала изобразить нечто достижимое, конкретное — значит лишиться здравого смысла, сойти с ума.

Человек разобщен. Казалось бы, общее дело может стать принципом его объединения, целокупности. Но это — ложная мысль. Ибо уже 50 лет люди воруют, лицемерят, то есть едины в сознании своего призвания, а единения нет. Делом людей можно объединить, только если дела основываются на нравственности, входят в систему идеала, абсолютного. Поэтому труд никогда не сможет быть чем-то возвышающим. Поэтому существует технический прогресс. Если труд — доблесть и нравственная категория, то прогресс реакционен, что уже нелепо.

«Возведение труда в достоинство есть такое же уродство, каким было бы возведение питания человека в достоинство и добродетель», — сказал Л. Толстой. А тачание сапог и пахота были ему нужны совсем для другого. Для особо острого ощущения своей плоти, певцом которой он и был.

Если «нельзя объять необъятного», то кроме Бога человек ничем не оправдал своего существования. Религию, философию, искусство — эти три столпа, на которых удерживался мир, — человек изобрел для того, чтобы символически материализовать идею бесконечности, противопоставить ей символ возможного ее постижения (что, конечно, невозможно буквально). Ничего другого такого же огромного масштаба человечество не нашло. Правда, нашло это оно инстинктивно, не понимая, для чего ему Бог (легче!), философия (все объясняет, даже смысл жизни!) и искусство (бессмертие).

Гениально придумана идея бесконечности в сочетании с кратковременной человеческой жизнью. Сама эта идея бесконечна. Правда, я еще не уверен в том, что мерилом всей этой конструкции — человек. А может быть, растение? Нет мерила. Или оно всюду — в самой мелкой частице вселенной. Тогда человеку — плохо. Придется ему отказаться от многого. Тогда он не нужен Природе. На Земле, во всяком случае, Человек понял, что стоит перед лицом бесконечности. А может быть, все это просто путаница? Ведь никто не может доказать существования смысла! Правда, если кто-нибудь и докажет (себе, конечно), то сойдет с ума. Жизнь для него станет бессмысленной.

У Г. Уэллса есть рассказ «Яблоко». О том, как люди боялись съесть яблоко с древа познания. Замечательная мысль.

Вовсе не уверен в том, что после смерти будет Ничто, пустота, как объясняют умники, сон без сновидений. Но никто не знает никакого сна без сновидений. Просто — уснул (это он помнит) и проснулся (помнит тоже). А что внутри было — нет, не помнит. А ведь было! Только не запомнил.

Жизнь никакого смысла, конечно, не имеет. Если бы он был, человек не был бы свободным, а превратился бы в раба этого смысла, и жизнь его строилась бы по совершенно новым категориям. Категориям раба. Как у животного, смысл жизни которого в самой жизни, в продолжении рода. Животное занимается своей рабской работой потому, что чувствует инстинктивно смысл жизни. Поэтому его сфера замкнута. Претензия же человека в том, чтобы достичь абсолютного.

7 сентября

Какими будут наши дети? От нас многое зависит. Но от них самих тоже. Надо, чтобы в них жило стремление к свободе. Это зависит от нас. Людям, родившимся в рабстве, трудно от него отвыкнуть. С одной стороны, хочется, чтобы следующее поколение обрело хоть какой-нибудь покой, а с другой — покой — опасная вещь. К покою тяготеет мещанство, все мелкобуржуазное в нашей душе. Только бы они не засыпали духовно. Самое главное — воспитать в детях достоинство и чувство чести.

Обязательно надо снять «Белый день». Это тоже часть этой работы. Долг. Как страшно и подло испытывать чувство, что ты никому ничего не должен. Потому, что так никогда не бывает. Можно только с усилием стать на эту точку зрения. Закрыть глаза. Сейчас очень много таких людей. Мне кажется, что Артура М[акарова] я раскусил. Очень слабый человек. То есть до такой степени, что предает себя. Это крайняя степень униженности.

Сочиняем с Лёней Козловым «Сопоставления». Туго приходится. Хочется обо всем и правдиво. А есть проблемы, касаться которых опасно. Так или иначе — заредактируют. Приходится нажимать на теоретизирование.

Все время думаю о «Белом дне». Можно сделать прекрасную картину. Это будет тот самый случай, когда она целиком будет построена на собственном опыте. И я уверен — станет важной в связи с этим и для зрителя.

Скорее бы кончить «Солярис», а он еще не начат. Еще целый год! Мучительный год… Работать не с кем. Директора — выгнал. Художницу по костюмам тоже. А кто будет вместо них? На студии — шаром покати. Только что пришла телеграмма от Баниониса: «Поездка в Америку переносится на весну». Как раз, когда он нам нужен. С каждым днем все страшнее. А если не Банионис, то кто тогда? Может быть, Кеша Смоктуновский?

Следует немедленно действовать в смысле Биби. Но с какого конца? С чего начать. Тейнишвили что-то мямлит, не разделяя нашей уверенности.

Случайно прочел в «Новом мире» «Казанский университет» Евтушенко. Какая бездарь! Оторопь берет. Мещанский Авангард. В свое время Северянин был в тысячу раз талантливее. А что от него осталось? «Ананасы в шампанском»? И презрительные улыбки. Жалкий какой-то Женя. Кокетка. Однажды пьяный подошел ко мне в ВТО:

— Почему ты такой жестокий, Андрей?

Молчу.

— Знаешь, ты похож на белого офицера, участвовавшего в Ледовом походе.

— Ну?..

— А мой дед (или отец?) лежал в снегу (он был, якобы, партизаном) и расстреливал их из трехлинейки. А они примерзали ко льду и не могли сделать ни шагу.

Гуманист Женя! А до этого он все время допытывался:

— За что ты меня не любишь?

— … (А за что тебя любить?)

В квартире у него все стены завешаны скверными картинами. Буржуй. И очень хочет, чтобы его любили. И Хрущев, и Брежнев, и девушки… О нем рассказывают забавную историю. Когда он был в Италии, то жил у какого-то итальянца, которого называл своим другом. Однажды Е. рассказал ему о том, что встретил очаровательную женщину, которая его обожает. Как ее зовут, не сказал. Пока он жил в Италии, то время от времени рассказывал о страсти, которая охватила и Женю, и его возлюбленную. Однажды его друг должен был уехать из города на некоторое время. Е. попросил его оставить ему ключи от его квартиры. Тот оставил. Когда друг вернулся, Е. с пафосом распространялся о своей любви и качествах своей любовницы.

— Почему ты не спросишь, как ее зовут? — настаивал Е.

— Ключи, которые я тебе оставил, — опустив Женин вопрос, сказал «друг», — от шкафов и письменного стола…

Даже если это анекдот, то остроумный. Здесь весь Евтушенко. Ни на грош благородства.

Лелуша у нас обожают. Даже публика из Дома кино. Это неслучайно. Пошлость у нас любят. «Жизнь, любовь, смерть» — чудовищная по своей пошлости картина. Речь в ней идет ни больше ни меньше как о протесте против смертной казни. (Почти Достоевский!) Но для того, чтобы заинтересовать этой проблемой зрителя (да и самого себя, наверное! Sic![1]), какими только средствами он не пользуется! И секс, и извращение, и сентиментальности. Бедный бездарный французик. В Доме кино публика просто писала кипятком от восторга.

Надо выяснить наконец, экранизирована ли «Чума» Камю. Если нет, то стоило бы переговорить с О. Тейнишвили. Пусть он предложит Гамбарову две вещи: «Чуму» и сценарий о Достоевском, который мы собирались писать с Мишариным. Солоницын мог бы быть прекрасным Достоевским.

Это я на съемках «Рублева»:

I. В. Юсов

II. В. Севостьянов

III. Я

IV. С. Ямщиков

Что можно было бы поставить в кино:

1. «Кагол» (о суде над Борманом).

2. О физике-диктаторе (варианты версии).

3. «Домик с башенкой».

4. «Аукалки».

5. «Дезертиры».

6. «Иосиф и его братья».

7. «Матренин двор» по Солженицыну.

8. О Достоевском.

9. «Белый день». Скорее!

10. «Подросток» Достоевского.

11. «Жанна д’Арк, 1970 г.».

12. «Чума» по Камю.

13. «Двое видели лису».

Сценарии:

1. «Последняя охота», или «Столкновение».

2. «Катастрофа».

3. О летающем человеке (по Беляеву).

По хорошим временам я мог бы быть миллионером. Снимая по две картины в год с 1960 года, я мог бы снять уже 20 фильмов… С нашими-то идиотами снимешь!

«— Есть на свете дураки, а это — сплошной Глупой. Аксен глупой который три раза переносил избу с места на место. Искал получше».

(Из деревенских разговоров)

Очень часто драматурги злоупотребляют эффектной репликой или поворотом под занавес. Это безвкусно. В хороших пьесах этого нет.

«Она (философия — А. Т.) „не печет хлеба“, как сказал кто-то, но она способна преисполнить сердца наши мужеством».

«История философии — история столкновений человеческих характеров».

«Философ доверяет своему темпераменту».

(У. Джеймс — автор «Прагматизма»)

9 сентября

Судя по тому, что сегодня уже 9.IX, «Экспо-70» вполне мы прозевали. Осеннюю натуру тоже. Молодец Гуткин! Славно работает!

Прочел «Колыбель для кошки» Воннегута. Мрачная книжка. И бойко написана. Все-таки пессимизм к искусству имеет слишком мало отношения. Литература, как и вообще искусство, религиозна. В высшем своем проявлении она дает силы, вселяет надежду перед лицом современного мира — чудовищно жестокого и в бессмысленности своей дошедшего до абсурда. Современное настоящее искусство нуждается в катарсисе, которым бы оно очистило людей перед грядущими катастрофами, а может быть, катастрофой.

Пусть надежда — обман, но он дает возможность жить и любить прекрасное. Без надежды нет человека. В искусстве следует показать этот ужас, в котором живут люди, но только в том случае, если найден способ в результате выразить Веру и Надежду. Во что? На что? В то, что, несмотря ни на что, он полон доброй воли и чувства собственного достоинства. Даже перед лицом смерти. На то, что он никогда не изменит идеалу — фата-моргане, миражу — своему человеческому призванию.

Странно, что когда люди собираются вместе по единственному признаку общности в производстве или по географическому принципу, — они начинают ненавидеть и притеснять друг друга. Потому что каждый любит только себя. Общность — видимость, в результате которой рано или поздно над материками встанут зловещие смертоносные облака в виде грибов.

Совокупность людей, стремящихся к одной цели — наесться, — обречена на гибель, разложение, антагонизм. «Не хлебом единым!» Человек создан как совокупность противоречивых качеств. История доказательно демонстрирует, что действительно развивается она по самому негативному пути. То есть, или человек не в силах ею управлять, или, управляя ею, способен только толкнуть ее на путь самый страшный и нежелательный. Нет ни одного примера, который бы доказывал обратное. Люди не способны управлять людьми. Они способны лишь разрушать. И материализм — оголтелый и циничный — довершит это разрушение.

Несмотря на то, что в душе каждого живет Бог, способность аккумулировать вечное и доброе, в совокупности своей человеки могут только разрушать. Ибо объединились они не вокруг идеала, а во имя материальной идеи. Человечество поспешило защитить свое тело. (М. б. в силу естественного и бессознательного жеста, что послужило началом т. н. прогресса.) И не подумало о том, как защитить душу. Церковь (не религия) сделать этого не смогла.

На пути истории цивилизации духовная половина человека все дальше и дальше отделялась от животной, материальной, и сейчас в темноте бесконечного пространства мы еле видим огни уходящего поезда — это навсегда и безнадежно уносится наша вторая половина существа. Дух и плоть, чувство и разум никогда уже не смогут соединиться вновь. Слишком поздно. Пока еще мы калеки в результате страшной болезни, имя которой бездуховность, но болезнь эта смертельна. Человечество сделало все, чтобы себя уничтожить. Сначала нравственно, и физическая смерть — лишь результат этого.

Как ничтожны, жалки и беззащитны люди, когда они думают о «хлебе» и только о «хлебе», не понимая, что этот образ мышления приведет их к смерти. Единственное достижение человеческого разума было осознание принципа диалектики. И если бы человек был последователен и не был бы самоубийцей, он многое бы понял, руководствуясь ею.

Спастись всем можно, только спасаясь в одиночку. Настало время личной доблести. Пир во время чумы. Спасти всех можно, спасая себя. В духовном смысле, конечно. Общие усилия бесплодны. Мы — люди, и лишены инстинкта сохранения рода, как муравьи и пчелы. Но зато нам дана бессмертная душа, в которую человечество плюнуло со злобной радостью. Инстинкт нас не спасет. Его отсутствие нас губит. А на духовные, нравственные устои мы плюнули. Что же во спасение? Не в вождей же верить, на самом деле! Сейчас человечество может спасти только гений — не пророк, нет! — а гений, который сформулирует новый нравственный идеал. Но где он, этот Мессия?

Единственное, что нам остается, — это научиться умирать достойно. Цинизм еще никого не спасал. Он — удел малодушных.

История человечества слишком уж похожа на какой-то чудовищный эксперимент над людьми, поставленный жестоким и не способным к жалости существом. Что-то вроде вивисекции. И объяснится ли это когда нибудь? Неужели судьба людей — лишь цикл бесконечного процесса, смысл которого они не в силах понять? Страшно подумать. Ведь Человек, несмотря ни на что, ни на цинизм, ни на материализм, — верит в Бесконечное, в Бессмертие. Скажите ему, что на свет не родится больше ни один человек — и он пустит себе пулю в лоб. Человеку внушили, что он смертен, но перед угрозой, действительно отнимающей у него права на Бессмертие, он будет сопротивляться так, как будто его собираются сию минуту убить. Человека просто растлили. Вернее, постепенно все друг друга растлили. А тех, кто думал о душе — на протяжении многих веков, вплоть до сегодняшнего дня, — физически уничтожали и продолжают уничтожать. Единственное, что может спасти нас, — это новая ересь, которая сможет опрокинуть все идеологические институты нашего несчастного, варварского мира.

Величие современного Человека — в протесте. Слава сжигающим себя из протеста перед лицом тупой безгласной толпы и тем, кто протестует, выйдя на площадь с плакатами и лозунгами и обрекая себя на репрессию, и всем, кто говорит «нет» шкурникам и безбожникам. Подняться над возможностью жить, практически осознать смертность нашей плоти во имя будущего, во имя Бессмертия…

Если человечество способно на это — то еще не все потеряно. Есть еще шанс. Человечество слишком много страдало, и чувство страдания у него постепенно атрофировалось. Это опасно. Ибо теперь невозможно кровью и страданием спасти человечество. Боже, что за время, в которое мы живем!

10 сентября

Андрюшка уже улыбается, смеется, угукает, следит глазами, даже, поворачивая голову, узнает меня. Пытается поворачиваться на пузо. Никто не верит, кому мы ни рассказываем. Да и трудно поверить, ведь 7-го ему исполнился только месяц. Своими ужимками он похож на «простака» из диснеевского фильма о Белоснежке.

11 сентября

Вчера Дзаваттини прислал Ларисе розы и записку: «Да здравствует новый Тарковский. Дзаваттини». (Перевел и от всей души поздравил Валерий Сировский.)

Надо послать ему письмо и поблагодарить.

Саша Мишарин словно сквозь землю провалился. Надо его разыскать.

Вчера в Доме архитектора праздновалась защита Лёней Козловым кандидатской диссертации. Возвращались оттуда вдвоем с Фрейлихом. Он хороший, по-моему, человек, но удивил меня несколько неожиданным предложением поставить фильм по его сценарию. Этого еще не хватало только! Беда просто. Как только мне кто-нибудь предлагает ставить его сценарий — удираю без оглядки. И почему-то этот человек падает в моих глазах. Хотя ничего бесчестного он не совершил. Но неужели Фрейлих, который, казалось мне, имеет обо мне некоторое представление, не понимает, что я буду ставить картины только по своим сценариям? Потом я не очень верю в то, что он может написать сценарий. Потом он рассказал мне, что О. Тейнишвили говорил о том, что «Рублев» должен скоро выйти на экран. Почему Отар тогда мне ничего не говорил об этом? Что-то здесь не совсем то…

Андрюшка уже следит глазами за погремушкой, поворачивается за ней. Что-то очень уж рано.

12 сентября

На днях имел разговор с нашим звукооператором Ю. Михайловым. Правда, звукооператор он прекрасный. Не следует, говорит он брать для картины Баха. Это, мол, модно. Многие берут Баха. Чудак. Мало ли что «модно». Я хочу взять темой фа-минорную хоральную прелюдию для органа не потому, что это модно, а потому, что это прекрасная музыка. А бояться использовать из-за увлечения кино Бахом — тот же снобизм. Надо будет послушать музыку, которую собирался использовать в «Дворянском гнезде» Андрон. Не помню сейчас, какую именно. Вообще-то надо повнимательнее послушать музыку.

Сегодня прием у Стивенса. Приехала Ася, и мне будет интересно ее повидать.

Придумалась интересная линия костра для «Соляриса»:

Первый костер — тот, в котором Крис сжигает все ненужные бумаги и вещи накануне отлета.

Второй — Болезнь Криса, бред. Он имеет и смысл тоски по дому, и жара, в котором мечется Кельвин. В нем могут гореть самые разные предметы, вплоть до платья Хари. Он должен быть при ярком солнечном свете, когда языков пламени почти не видно и струится раскаленный горячий воздух.

Третий — у Дома Кельвинов на Солярисе, на него Крис наталкивается, уходя от Дома, населенного фантомами. Это может быть костер, пламя которого не жжет. Предмет, брошенный в него Крисом, не загорается. Холодный огонь.

По-моему, это неплохо. В одном из африканских племен есть обычай раз в год сжигать в огромном общем костре одежду, утварь, предметы обихода. Для того, чтобы очиститься и начать новую жизнь. У итальянцев во время наступления Нового года принято выбрасывать из квартир старую мебель. Вообще сжигать свои старые бумаги и вещи. В этом есть что-то древнее, подсознательное и остро-чувственное. Думаю, что костер в том виде, котором он сейчас задуман, будет достаточно выразителен. Может быть, так же, как огонь третьего костра холоден, так он и не дает тени? Даже отблеск костра на предметах и деревьях живет своей особой жизнью, сам по себе. Откуда Океану знать, что такое огонь? Он может в этом случае скопировать лишь облик явления. Этот третий костер лучше небольшого кратера с субстанцией Океана, клокочущей и дымящейся, который предложил Юсов. Чтобы Крис наткнулся на него недалеко от Дома.

Андрей Тарковский, Наталья Бондарчук (Хари) и Юри Ярвет (Снаут) на съемках — «Соляриса»

13 сентября

Сегодня закрылась выставка «Экспо-70» в Осаке. Прозевали окончательно.

Вчерашний прием у Стивенса в Гагаринском переулке был довольно нудным. Ася похорошела, хотя худа, как вязальная спица. Познакомился с культурным атташе США. Была Б. Ахмадулина. Она как-то замучена, зачумлена, что ли. Какая-то жалкая. Очень мило сострила по поводу огромного количества культурных атташе: «Кругом все такие культурные, а мы-то что?». Или что-то в этом духе.

Была Инга Окуневская с мужем — неким Суходревом. Он — переводчик. В поблескивающем сереньком костюме. С сияющим дурацким лицом. Миниатюрный какой-то. Свою сомнительную профессию он носит с гордостью. Знание языка приравнивается к некоей профессии. Смешно. Инга глупа как пробка. Но упряма. Ее не переспоришь. В ней есть что-то хищное и инстинктивно защищенное. Но головы нет. Думает кожей.

Народу было много. Атмосфера тоскливая. Ася с отцом на следующей неделе тоже едут в Осаку, и в Токио, и еще куда-то в Японии. И тоже недели на две.

Очень болит спина. Это не только радикулит.

Завтра пойду к О. Тейнишвили. Поговорить насчет Биби.

Сегодня целый день спал. Настроение омерзительное.

Пытался перечитывать письма Достоевского к жене. Сразу же наткнулся на его игорные муки и проигрыши. Невозможно читать. Бросил. Физическое ощущение страдания.

Хочется, чтобы скорее приехал Москович из Парижа: обещал привезти пластинки Баха — «Страсти по Иоанну» и «Матфею».

14 сентября

Сегодня на студии Юсов сказал: «Умер Лёва Кочарян». Ужасно. Как-то на душе нехорошо. Может быть, оттого, что мы были, в результате нашей могучей совместной деятельности по поводу «Шанса», недовольны друг другом. Разошлись, в общем, тогда, когда он был болен уже. Скверно. Почему-то чувство вины перед ним не дает покоя. Хотя сделал я все, чтобы помочь ему в том, чем я мог. И все-таки мы долгое время были близкими людьми. На похороны я, наверное, не пойду. Ему все равно теперь, а делать вид — не хочется.

Сегодня японцы прислали визу Если кто-нибудь «это дело не поломает», то, видимо, в конце недели уедем. Скорее бы уехать снимать эти 150 метров Города. Положить начало. Правда, теперь не будет выставки. Может быть, удастся снять ее на рассвете. Дней пять режима. Если вечером и утром, то за три дня можно успеть снять эти режимные кадры. А остальные — в Токио и Осаке. Значит, так: сначала

1. Япония (Город).

2. Выноски декорации на море (Ялта).

3. Павильоны Станции.

4. Натура под Звенигородом.

5. Павильоны Дома Кельвинов.

И куда-то в середину Зал заседаний.

Сегодня разговаривал с Отаром Т[ейнишвили]. Он обещал после приезда Павлёнка склонить того в пользу Биби и предложить эту безумную идею Романову. Как-нибудь осторожно. Не знаю, что из этого выйдет, но надеюсь.

Надо поговорить с Кулиджановым насчет квартиры. Он обещал как-то помочь. Даже если на Ларису, меня и Андрюшку не дадут трех комнат, то, получив две, можно будет обменять эту и новую на пятикомнатную. На этом, я думаю, жилищные проблемы закончатся. Кулиджанов будет в Москве в среду Если я уже уеду, то оставлю ему письмо.

Сегодня Тейнишвили говорил, что хочет после «Соляриса» предложить мне какую-то заграничную работу. Интересно, что он имеет в виду? И кого? Гамбарова? Во всяком случае, ему следует объяснить, что для денег только я ничего снимать не буду. По-моему, после «Соляриса» надо снимать «Белый день».

Андрей Тарковский в Мясном

Интересно, заработаю я когда-нибудь столько, чтобы расплатиться с долгами и купить самое необходимое — диван, кое-какую мебель, пишущую машинку, книги, которые я хочу иметь у себя на полке? Потом надо ремонт делать в деревне. А это — опять деньги.

Очень давно не видел отца. Чем больше я его не вижу, тем становится тоскливее и страшнее идти к нему. У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня. Какие-то мучительные, сложные, не высказанные отношения. Как-то непросто все. Я очень люблю их, но никогда я не чувствовал себя спокойно и на равных правах с ними. По-моему, они тоже меня стесняются, хоть и любят. Странно. Мы с Ирой разошлись, у меня новая, другая жизнь, а они делают вид, что ничего не замечают. Даже сейчас, когда родился Андрюшка.

(NB. Завтра или послезавтра сходить в загс и зарегистрировать его.)

Стесняются прямо со мной заговорить обо всем этом. И я стесняюсь. И так всю жизнь. Очень трудно общаться по принципу «черного и белого не покупать, „да“ и и „нет“ не говорить». Кто в этом виноват? Они или я, может быть? Все понемногу. Но, тем не менее, мне надо еще до отъезда в Японию появиться у отца. Ведь он тоже мучается оттого, что наши отношения сложились именно так. Я же знаю. Я даже не представляю, как сложились бы они дальше, если сломать лед самому. Мне. Но это очень трудно. Может быть, написать письмо? Но письмо ничего не решит. Мы встретимся после него, и оба будем делать вид, что никакого письма не существует. Достоевщина какая-то, долгоруковщина. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга. Мне гораздо легче общаться с совершенно чужими людьми почему-то…

Арсений Александрович Тарковский, отец Андрея

Сейчас лягу и буду читать «Игру в бисер» Гессе. Давно я к ней подбираюсь. Сегодня наконец мне ее принесли.

Как я боюсь похорон! Даже когда мы хоронили бабушку, жутко было. И не потому, что она умерла, а оттого, что крутом были люди, которые выражали чувства. Я не могу смотреть на людей, которые выражают чувства. Даже искренние. Это выше моих сил — когда близкие мои выражают чувства. Я помню, мы стояли с отцом у церкви, дожидаясь возможности увезти гроб с бабушкой (ее отпевали и хоронили в разных местах), отец сказал (неважно по какому поводу): «Добро пассивно. А зло — активно». Когда отпевали бабушку в числе других покойных (кажется, их было около восьми-семи) в церкви на Даниловском кладбище, я стоял в головах гроба, недалеко от Марины и матери. Марина часто принималась плакать. Священник записал имена покойных, и отпевание началось. Когда священник по ходу службы называл по именам всех покойников, мне показалось, что он забыл упомянуть, пропустил Веру (это имя бабушки). Я так испугался, что стал пробираться в сторону священника с тем, чтобы напомнить ему имя бабушки. Мне казалось, что, если я этого не сделаю, с бабушкой случится что-то ужасное. Она знала перед смертью, что ее будут отпевать. И сейчас она лежала, веря, что ее отпевают, а священник по забывчивости пропустил ее имя. А она лежала мертвая, а я знал, что она тоже страшно бы перепугалась, если бы могла чувствовать и понять, что во время отпевания забыли ее имя. Я уже был рядом со священником, который во второй раз стал называть покойных по именам, когда услышал: Веру… Значит, мне только показалось… Но как я испугался! Это были единственные похороны, на которых я был… Нет, впервые я был на кладбище, когда хоронили Антонину Александровну, вторую жену моего отца. Но тогда я был почти ребенком. Я помню только тонкий, острый профиль и сильно напудренное лицо умершей. А. Ал. умерла от мозговой опухоли. От рака. Была зима, и у меня мерзла голова. И отец опять был рядом.

Я помню, когда еще я был ребенком и был у отца в гостях в Партийном (!) переулке, пришел дядя Лёва Горнунг (если не ошибаюсь). Отец сидел на диване, под одеялом, кажется, он был нездоров. Дядя Лёва остановился на пороге и сказал:

— Знаешь, Арсений, Мария Даниловна умерла.

Отец некоторое время смотрел, не понимая, потом немного отвернулся и заплакал. Он выглядел очень несчастным и одиноким, сидя на диване под одеялом. Мария Даниловна — это моя бабушка по линии отца. Отец ее очень редко видел. И тоже, кажется, стеснялся чего-то. Может быть, это семейное, вернее, фамильное? А может быть, я и ошибаюсь насчет отца и бабушки Марии Даниловны. Может быть, у них были совсем другие отношения, чем у меня и матери. Мать иногда говорила о том, что Арсений думает только о себе, что он эгоист. Не знаю, права ли она… Обо мне она тоже имеет право сказать, что я эгоист. Я, наверное, эгоист. Но ужасно люблю и мать, и отца, и Марину, и Сеньку. Но на меня находит столбняк, и я не могу выразить своих чувств. Любовь моя какая-то недеятельная. Я хочу только, наверное, чтобы меня оставили в покое, даже забыли. Я не хочу рассчитывать на их любовь и ничего от них не требую, кроме свободы. А свободы-то и нет, и не будет. Потом, они меня осуждают за Иру, и я это чувствую. Ее они любят, и любят нормально и просто. Я не ревную, зато хочу, чтобы меня не мучили и не считали святым. Я не святой и не ангел. А эгоист, который больше всего на свете боится страданий тех, кого любит.

Пойду читать Гессе.

Андрей на съемках «Соляриса»

18 сентября

Прочитал «Мы» Замятина. Очень слабо и претенциозно. Этакая рваная, «динамическая» проза, якобы. Какая-то противненькая.

Сегодня смотрел «Ватерлоо» Бондарчука. Бедный Сережа! Стыдно за него.

Сегодня ко мне подошел один итальянец. Его зовут, кажется, Роберто Кома. Администратор по «Ватерлоо» со стороны Лаурентиса.

Спрашивал меня о возможности пригласить меня на постановку. Я посоветовал ему прочесть «Иосифа» Т. Манна. На всякий случай. Если это выгорит, есть смысл ставить «Чуму» Камю.

Мы с Сашей Мишариным вполне могли бы написать сценарии. Да! Встретил Аллу Г[ербер]. Оказывается, Саша был в страшном запое. А сейчас на два месяца в армии. На сборах. Несчастный Саша! Правда, ему удалось, кажется, устроиться в газету. Армия и Саша! Нечто совершенно взаимоисключающее.

Видел фильм Бунюэля — забыл название (Да! «Тристана») — очень плохо: о женщине, которой ампутируют ногу и которой иногда снится колокол с головой ее мужа — отчима, вместо языка, — нечто несусветно пошлое. Бунюэль иногда позволяет себе подобные падения.

Прочел повесть Акутагавы о водяных — каппах. Довольно убого. Вяло.

Чухрай просил меня принести им сценарий «Белый день». Хочет, чтобы я ставил его у них в объединении. «Ариэля» будто бы тоже собираются купить. Посмотрим. Не верю я Чухраю. Он часто обманывал людей. Предавал их, — многие жаловались…

20 сентября

После войны культура как-то рухнула, обвалилась. Во всем мире. Вместе с духовным уровнем. У нас — очевидно, это кроме всего прочего, в результате последовательного и варварского уничтожения культуры. А без культуры общество, естественно, дичает. Бог весть до чего дойдет все это! Никогда раньше невежество не достигало такого чудовищного уровня. Этот отказ от духовного способен породить лишь чудовищ. Сейчас, как никогда, следует отстаивать все то, что имеет к духовному хоть какое-то отношение! Как быстро человек отказывается от бессмертия, неужели действительно органическое состояние его — скотское? Удержать стабильность нравственно высокого уровня значительно труднее, чем прозябать в ничтожестве.

У Гессе в «Игре в бисер» есть замечательное рассуждение о китайской музыке. Он цитирует его довольно много и кончает следующими словами:

«…Музыка благоустроенной эпохи спокойна и радостна, а правление уравновешенно. Музыка смутного времени беспокойна, мрачна, его правление противоестественно. Музыка государства, пришедшего в упадок, — сентиментальна и уныла, правление его под угрозой».

(Ли Бу-Вей. «Весна и осень»)

Сейчас разговаривал с Андроном по телефону. Он разговаривал с Сережей Бондарчуком — тот организует на «Мосфильме» свое объединение. И приглашает — Андрона, Салтыкова, С[ашу] Сурина, Панфилова из Ленинграда и меня. Директор — молодой Досталь, главный редактор — В. Соловьев, а Бондарчук — художественный руководитель. Он давно уже говорил об этом. Хочет, чтобы те, кто должны снимать, — снимали бы по две картины в год. Если бы! Что-то не верится. А сколько прекрасных фильмов можно было бы снять. Но я думаю, что даже Сергею (если, правда, он этого хочет) не удастся создать государство в государстве. «Белый день» тогда надо снимать у него. Надо немного подождать с Чухраем.

«Но вот чего я действительно хотел бы — это, когда настанет час и надо будет оторваться и прыгнуть, прыгнуть не назад, не вниз, а вперед, в более высокое».

(Слова Йозефа Кнехта из «Игры в бисер» Гессе)

Allotria (лат.) — дилетантизм, побочные увлечения, пустяки.

Мартиролог — перечень злоключений.

«То, что ты называешь страстью, это не душевная энергия, а трение между душой и внешним миром…»

«Истина должна быть пережита, а не преподана. (А. Р.) Готовься к битвам!»

(Гессе)

Читаю «Игру в бисер» — блестящая книга! И еще:

«Вся наша жизнь, как физическая, так и духовная, есть некий динамический феномен, из полноты которого Игра схватывает лишь эстетическую сторону и притом преимущественно в виде ритмических процессов».

Сверхискусство, построенное на универсализме, на опыте всех знаний и открытий. Духовный символ жизни. Гениально задуманный роман! Давно не читал ничего подобного.

Ровное доброжелательное настроение — признак воспитанного человека.

21 сентября

Вчера поздно вечером позвонил Евгений Данилович Сурков и рассказал, что ему только что позвонил Черноуцан: Суслов подписал [распоряжение] о выходе на экраны «Рублева» сразу же после съезда в марте 1971 г. Надо срочно попросить Колю, чтобы он узнал, в каком количестве и на какие экраны выходит картина. Конечно, если в Комитете будут настаивать на купюрах, я пошлю их к черту. А для этого надо срочно увидеться с Ал. Н. Косыгиным. Он будто бы хотел со мной познакомиться и высоко отзывался о фильме.

Завтра мы с Вадимом едем в Ялту (вернее, летим) для выбора мест декорации. Вот сейчас он позвонил и сказал, что по всей видимости нет смысла ехать до тех пор, пока у нас не выяснится насчет Японии.

Я всегда придерживался этой позиции. Чего они горячку порют? Сегодня, пока не поздно, надо срочно выяснить позицию Сурина на нашу поездку и связать его с Комитетом, а то он улетит в Югославию, и будет уже действительно поздно.

Нашли художницу по костюмам вместо выгнанной И. Беляковой (ну и бездарь) — Н. Фомина. Имея эскизы Миши, она, я думаю, справится.

Андрей Тарковский на съемках «Андрея Рублева»

Когда звонил Сурков, то сообщил, что выход «Рублева» связан с представленной им в ЦК запиской по поводу «Рублева». Теперь все будут изображать виновников торжества. Во всяком случае основная причина — Косыгин и Козинцев с Шостаковичем. И никто из чиновников не приложил к этому рук.

Сегодня день неудач. Во-первых, выпуск «Рублева», как оказывается, связан с сокращением его на 10 минут, что я, якобы, обещал когда-то Черноуцану. Я этого не мог обещать хотя бы потому, что вся многолетняя борьба за картину ведется в связи с ее сохранением и невмешательством в ее теперешнюю структуру. Бред какой-то. Какой-то обман. Но картину я, конечно, сокращать не буду.

Во-вторых, рухнула поездка в Японию. В Комитете «решили» в связи с закрытием «Экспо» нас туда не посылать. Завтра к 11 часам иду на прием к Баскакову.

Они с ума посходили. Без Города картина будет намного хуже. Где же снимать Город. Не на новом же Арбате! А потом будут снова ныть: «А где же „будущее“?».

Боже мой! Когда же кончатся эти обманы, фальшь и предательство этих идиотов?

Зато купил сегодня несколько хороших пластинок: Гайдна, Баха, Генделя…

26 сентября

Постепенно ситуация проясняется. Студия просит для «Соляриса» 1600 тыс. лимита — на 200 тыс. больше, чем было для «Рублева». Затем следует проблема с Биби А[ндерсон]. Звонил Тейнишвили и просил, чтобы она прислала бумагу о том, что согласна сниматься за советские деньги. Такое письмо она пришлет. М. Влади, снимаясь у Юткевича, получала 100 р. за съемочный день. Но бумагу об этом подписывал Косыгин (?!). Биби, конечно же, не должна получать меньше Марины.

Что касается Японии — то надо ехать. Во-первых, сегодня (или вчера) по радио передавали передачу о судьбе «Экспо-70». Большая часть будет оставлена. Баскаков не в курсе дела, как всегда.

Что же касается Баскакова и «Рублева», то я, конечно, и пальцем не прикоснусь к фильму. Но мучать они меня начали снова. Важно на эту тему с ними не разговаривать, а дать понять через вторых лиц, что я против купюр.

Дочитал «Игру в бисер». Потрясающее впечатление.

Только что звонил Колтунов. Я объяснил ему, что слишком долго все затянулось, и рассказал об объединении Чухрая. Он несколько скис и обещал через 10 дней дать исчерпывающие сведения насчет «Ариэля». Будут они или не будут заключать с нами договор. Посмотрим.

Надо позвонить Тито Калатозову. Неужели он не получил моего письма? Иначе — ответил бы.

29 сентября

Сегодня получил письмо от Тито. (А ночью приснился Лёва Кочарян. Тяжелый какой-то сон.) Я думаю, с северной заявкой все будет в порядке. Романову нравится предыдущая картина Тито. Противно все-таки зависеть от идиотов.

С Японией и Биби как будто утрясается.

На днях был у отца. Все в порядке. Очень его люблю.

30 сентября

Сегодня меня просили прийти на студию подписать договор на «Ариэля». Если меньше 60[00] — не подпишу.

Вчера был у отца — он подарил мне много прекрасных пластинок — Бах, Моцарт, Брамс, Монтеверди, Шуберт, Палестрина и еще что-то. Праздник души.

Нужно уже взять у Фридриха то, что он написал для «Соляриса».

Скорее бы расплатиться с долгами, а у меня их много.

Половина долгов — срочные. Ужас!

Еще нужны деньги:

Сегодня один деятель, журналист, сказал Козлову: «Говорят, что Тарковскому разрешили взять на „Солярис“ приговоренного к смерти, с тем, чтобы он умирал на экране». (!!!?)