Глава двадцать первая  Две бабочки

Глава двадцать первая  Две бабочки

Вернувшись к своим повседневным делам, Саихуц все также находил свое утреннее послушание крайне утомительным занятием. Когда говорил учитель, его слова казались СаЛхуну живыми, полными смысла; сам же он считал свое бормотание бессмысленным и скучным. Этим словам было по много сотен лет; мудрецы прошлого соединили их в весьма тонкие сочетания, призванные вознести читающего к вершинам божественного. Но для Сайху-на это было лишь препятствием перед завтраком.

Сложно было сохранять благоговение на лице в момент, когда под звон колокола заходишь в трапезную. Там царила абсолютная тишина – монахам запрещали не только разговаривать во время приема пищи, но даже смотреть друг на друга. Это считалось проступком, за которым следовал чувствительный удар тростью от монаха-надсмотрщика. Пока священник наполнял чашу, Сайхун и остальные монахи возносили богам молитвы; потом кушанье почтительно подносили к алтарю даосского святого. По бокам алтаря стояли два длинных стола на распорках. Столешницы были сделаны из широких, тяжелых досок.

Сайхун зачерпнул плошкой свою порцию рисовой каши из большого деревянного чана и сел на свое место. Каждым двум монахам полагалось блюдо квашеной капусты, турнепса и огурцов. Сайхун аккуратно отъел свою половину. Потом он взял себе еще одну порцию каши – больше не позволялось. После трапезы чашу следовало помыть под струей кипяченой воды. «Жаль, что сегодня не праздничный день», – разочарованно подумал Сайхун – тогда бы он мог надеяться на кусок жареной пшеничной лепешки.

После завтрака Сайхун отправился мыться. Павильон для мытья, оборудованный на открытом воздухе, представлял собой цепочку огромных керамических сосудов с отверстием снизу для слива грязной воды. Над сосудами крепились два колена бамбукового дерева, которые присоединялись к медным трубам. Бамбуковая трубка, тянувшаяся слева, подавала воду непосредственно из артезианской скважины, а из правой текла горячая вода. Здесь, в горах, все удобства давались лишь ценой человеческого труда. Два молодых монаха кипятили воду в большом чане над костром; потом эта вода поступала в трубу. Сайхун разделся и вошел внутрь сосуда. Дно оказалось холодным, да и воздух был изрядно холодным. Быстро ополоснувшись, Сайхун намылил все тело мылом, сделанным из сандалового дерева. Он с удовлетворением отметил про себя, что мышцы его тела все еще оставались крепкими, рельефными. Конечно, философия – штука хорошая, но зато физическую мощь можно было пощупать.

Горячая вода оказалась совсем горячей. Сайхун все не мог решить, какое из двух зол меньшее: ледяная вода на холодном утреннем воздухе или пытка кипятком. Наконец он вышел из сосуда, вытерся, оделся и поблагодарил двух монахов. В то утро лекций не предвиделось; зато были занятия с шестом и мечом в классе у Даоса Больного Журавля. Сайхун заторопился – не столько на занятия, сколько желая увидеться со своим другом.

У Великого Мастера было тринадцать учеников, самым младшим из них оказался Сайхун. Следующим по старшинству был даос по имени Бабочка. Ему было под тридцать. Остальные одноклассники были гораздо старше Сай-хуна. Все они давно прошли обряд пострижения в монахи и достигли определенного уровня совершенства еще до того, как Сайхуна зачислили в ученики. Они относились к юноше явно с небольшим интересом, как к ребенку, и приняли его в свое общество только потому, что Сайхун был членом внутренней группы учеников Великого Мастера. Из всех них только Бабочка был всего лишь на семь лет старше Сайхуна, так что естественно, что дружба двух молодых людей с годами росла и крепла. Если Великого Мастера можно было условно назвать отцом Сайхуна, то Бабочка приходился ему старшим братом.

И действительно, он относился к младшему товарищу настолько внимательно, что такого нельзя было ожидать и от родного брата. Бабочка всегда обращался к Сайхуну тепло, заботливо и щедро; а настоящие братья, из-за высоких требований и амбиций родителей, всегда были настроены на соперничество. Каждый брат жил и воспитывался отдельно от других; каждый имел своего собственного учителя и готовился добиться особого успеха на своем пути. В общении с Сайхуном они проявляли не братскую любовь, а только родственную критику да жесткие, ревностные оценки. Приходя домой, Сайхун всегда чувствовал себя неуклюжим и глупым недоучкой на фоне остальных братьев, которые уже успели стать известными учеными, одаренными военачальниками или удачливыми коммерсантами. Сайхун же всегда оставался простым монахом, который никогда не принесет своей семье ни особого шика, ни славы. Только в общении с Великим Мастером и остальными тринадцатью учениками юноша обрел настоящую семью, где его воспринимали как личность. И именно Бабочка дал ему возможность ощутить, как же хорошо иметь старшего брата.

Каким бы странным ни показалось это совпадение, но второе имя, которое дали Сайхуну при посвящении в даосы, также было Бабочка. Великий Мастер поступил так по трем причинам: во-первых, Сайхун восхищался примерами красоты; его привлекали изящные предметы искусства, великолепные пейзажи и экзотические цветы. Во-вторых, Сайхун быстро уставал от однообразия. Он часто перескакивал от предмета к предмету, от увлечения к увлечению – как правило, в результате перепадов настроения. И наконец, бабочки просто любили Сайхуна. Они часто порхали вокруг него и иногда даже садились сверху. Вот почему юношу прозвали Даос-Бабочка: так же как и насекомого, его привлекала красота, но он никогда не задерживался долго на каком-нибудь одном аспекте жизни. Вот так в Хуашань появились две Бабочки – Сайхун, который так любил все прекрасное, и старший Бабочка, который был прекрасен сам по себе.

Старший Бабочка, казалось, воплощал в себе все то, к чему только мог стремиться какой-нибудь молодой человек. Ои был образован, умен, мог легко вступить в спор с любым, начиная с убеленного сединами ученого и заканчивая государственными министрами. Он мог уверенно принять участие в состязании поэтов-импровизаторов, причем это позволяло лишь немного увидеть степень его осведомленности в литературе, истории и философии. Он слыл признанным музыкантом, и даже старые сморщенные монахи, которые вроде бы давно уже утратили всякий интерес к земным радостям, улыбались, когда Бабочка-старший играл на лютне.

Старший товарищ Сайхуна был привлекателен той мускулистой красотой, которая приобретается за долгие годы занятий боевыми искусствами. Его гладкое лицо светилось атлетическим совершенством, а глаза всегда оставались внимательно-цепкими. Как правило, Бабочка всегда улыбался при встрече с другими. Люди на улицах останавливались, чтобы бросить восхищенный взгляд на статного молодца; старики находили Бабочку добродушным и готовым всегда помочь мудрым советом. Молодое поколение хуашаньских даосов буквально молилось на него, даже несмотря на то, что Бабочка не был монахом, – в свое время Великий Мастер приютил у себя сироту, и с той поры Бабочка видел перед собой только все лучшее, что могли предложить мир светской и мир монастырской жизни.

Когда Сайхун добрался до небольшой лужайки, там уже были Бабочка и еще несколько учеников. С шестом в руке, Бабочка проверял умение остальных учащихся. Сам он учился быстро, но никогда не отказывался помочь другим.

– По-моему, я никогда непоймуэто упражнение, – вздохнул стройный паренек из провинции Шаньси, которого звали Хризантемой.

– И я тоже, – откликнулся другой юноша с сильным шаньдунским акцентом, – когда-то я умел это делать, но потом Мастер изменил некоторые движения. Наверное, он сам забыл, как это делать.

– Да-да, – согласился первый. – Даос Больной Журавль стареет. Должно быть, это признаки старческого слабоумия.

Бабочка рассмеялся:

– Даос Больной Журавль более живой и разумный, чем все мы трое в расцвете нашей молодости. Он выигрывает состязания поэтов и прошел испытания при дворце Императора.

– Да, мы знаем это, – сказал Хризантема, – но все равно он ничего не помнит. Мы бы давно уже закончили это упражнение, если бы он не толок до сих пор воду в ступе.

– Не помнит? Закончили бы? Да ведь у вас двоих нет классического образования! – воскликнул Бабочка.

– Какого классического образования? – проворчал ученик из Шаньду-на. – В наши-то дни? Проснись, старший брат, на дворе уже 1941-й год!

– Но разве вы не помните старого изречения? – терпеливо продолжил Бабочка. – «Если плывешь по океану знаний, никогда не доберешься до берега». Мастер помнит множество старых стилей. Сейчас он как раз занимается тем, что проводит вас через различные стадии совершенствования. Когда вы усвоите эту технику, он покажет вам более совершенный ее вариант и еще больше усложнит ее. Цикл упражнений останется прежним, но движения станут более отточенными и изящными. В этом случае вы сохраните свежесть формы, а заодно и собственный интерес. Поскольку вы никогда не сможете быть уверенными в том, что последует дальше, ваше любопытство не угаснет и вы не ощутите скуки.

В любом типе деятельности должно быть определенное разнообразие. Танцы, драматическое искусство, живопись и, конечно, физические упражнения – все должно быть привязано /к своей тематике, но одновременно хранить индивидуальные черты и основной мотив момента настоящего. Мастер изменяет свое обучение в соответствии с вашим пониманием. Он ждет вашей готовности идти дальше. Он чувствует, когда процесс изучения стиля начинает топтаться на месте, и сразу же готов дать вам очередной новый элемент, чтобы вы продвинулись вперед.

– Тише! – прикрикнул до сих пор молчавший монах. – Мастер идет!

Ученики поспешно выстроились в шеренгу. Пока они равнялись, Сайхун посмотрел на двух монахов, с которыми только что говорил Бабочка: судя по всему, он зажег их своей речью. Потом он обернулся, чтобы посмотреть на мастера… и обомлел – было видно, что сегодня старый учитель в боевом настроении.

Даосу Больному Журавлю было немного за пятьдесят. Тонкие и сухие волосы, местами уже тронутые сединой, были схвачены в традиционный тугой узел. Кожа у мастера была цвета темной меди; в сочетании с седоватыми усами контраст был еще разительнее. Рот у него был небольшим, щербатым.

Узкие щелочки глаз казались двумя штрихами, нанесенными кисточкой для письма по обе стороны от хрящеватого, орлиного носа. Внутренние уголки глаз сходились в узкие, закрученные вовнутрь полоски. Мешков под глазами не было, зато были морщины, частично от яркого солнечного света, частично он долгого чтения по ночам при свете масляного светильника.

Имя мастеру дали исходя из внешнего вида. Он был тощим, как палка, со слегка сутуловатой шиной и впалой, почти вогнутой грудью. Шея, казалось, была гораздо длиннее, чем следовало бы. Вообще-то он скорее напоминал пугало; но однажды мастер позволил Сайхуну коснуться себя, чтобы ученик прочувствовал некоторые особенности мускульных движений. Тогда Сайхун с удивлением ощутил, что тело мастера было твердым и жилистым – сдавить его до кости оказалось невозможным.

По привычке Даос Больной Журавль держал руки сложенными за спиной. На нем всегда была серая одежда с настолько длинными рукавами, что они свисали по бокам. Из-за этого Даос Больной Журавль временами казался лишенным верхних конечностей – совсем как журавль, который неподвижно стоит на своих ногах-спицах.

Мастер начал ходить взад-вперед перед строем учеников, внимательно вглядываясь в глаза каждому из них.

– Доброе утро, Учитель! – хором произнесли ученики.

– Ф-фу! Не называйте меня учителем! У вас нет никакой дисциплины, коль скоро вы болтаете такое. Баш галдеж был слышен еще с горной тропы.

Все промолчали на это – разговаривать не разрешалось.

– Мастер, – наконец решился Бабочка, – это была моя вина.

И тут же глаза превратились в две ослепительные солнечные вспышки, которые взорвались внутри нефритовых глазниц. Рука старика быстро опустилась вниз, а щека Бабочки, каким бы выносливым он ни был, покраснела, как свекла.

– Ты осмелился заговорить?! – гневно воскликнул Даос Больной Журавль.

– Прошу прощения, Великий Учитель, – низко поклонился Бабочка. – Эта мелочь произошла просто по ошибке.

– Ты самый старший среди них. И поэтому ты в ответе.

– Да, это я втравил их в разговор. Я – единственный, кто заслуживает порицания. Пожалуйста, накажите меня.

Старик заколебался.

Сайхун восхищенно смотрел на Бабочку. «Он берет вину на себя, потому что знает: старый мастер слишком любит его, чтобы наказать по-настоящему, – думал Сайхун. – Молодчина!»

– Ладно, – скомандовал Даос Больной Журавль. – Пригото-овились!… Начали!

И класс мгновенно приступил к одновременному выполнению комплекса упражнений. Когда с этим закончили, Даос Больной Журавль просто кив-ыул. Он всегда кивал, никогда не выказывая словами ни похвалы, ни порицания. Учитель отметил уровень, которого они достигли, чтобы начать дальнейшую учебу уже с этой точки.

– Вот как правильно выполнять этот элемент, – произнес Даос-Больной Журавль, беря в руки шест, – держать палку зажатой в кулаке неправильно. Вы должны манипулировать ею ладонью и пальцами. Когда наносите удар шестом в нижнюю часть тела противника, ладонью передней руки усиливайте давящее движение.

Он показал на Сайхуна:

– Выходи вперед, Маленькая Бабочка, и покажи нам эту часть комплекса.

Сайхун приступил к выполнению упражнения, собрав всю свою силу и умение. Он был уверен в себе, поскольку много раз выходил победителем в городских состязаниях бойцов. Собственно комплекс представлял собой привычный набор стоек и боевых движений, которые чередовались почти молниеносно. Каждый элемент воплощал в себе определенные части стилевой техники, отточенные до совершенства. Сайхун с гордостью демонстрировал свою ловкость и знание.

– Что ж, возможно, среди худших ты почти лучший, – со вздохом объявил учитель, – но, может, было бы лучше вот так?

И Даос Больной Журавль резво запрыгал посреди лужайки. Куда девались его эксцентричная поза, неловкая походка и поразительно тощий вид! Мышцы мгновенно напряглись мощными жгутами, руки и ноги задвигались с невиданной прытью. Шест с угрожающим свистом рассекал воздух и концы его вибрировали от повелевающей яростной омы.

Когда старый учитель остановился, молодые монахи стояли вокруг буквально не дыша. Но Даос Больной Журавль тутже принял свой обычный вид, так что со стороны его можно было принять за почтенного господина, размахивающего зонтиком. Вызванные к жизни сила и мощь мгновенно спрятались обратно в тощее тело.

– Так-то получше, не правда ли? – спросил мастер учеников, и Сайхун был вынужден признать, что неуловимые изменения, странное чувство чего-то происходящего глубоко внутри значительно изменили технику исполнения и понимание происходящего.

Сайхун также обратил внимание на появившееся новое ощущение шеста. Он чувствовал своими ладонями и пальцами его гладкую поверхность, ощущал его вращение и изменение давления, когда действовал шестом в различных направлениях. Длинная деревянная жердь казалась твердой и неподатливой в местах захвата, но гибко реагировала на движения по своей длине. Почти неощутимо вибрируя под воздействием прикладываемой к нему силы, шест словно отвечал на нее, и этот диалог, состоящий частично из послушного выполнения команд, частично из сопротивления за счет собственного веса, только усиливал возникающее у Сайхуна осознание своего тела. Движения тяжелым шестом – предметом вне тела, – тем не менее, направляли внимание Сайхуна внутрь. Юноша замечал, как сокращаются и растягиваются мышцы руки и плеча, как действует грудная клетка и спина. Он чувствовал, что в это время его легкие ритмично работают, словно кузнечные мехи, все ускоряясь, чтобы попасть в такт с движениями. Все это воспринималось как-то по-своему, отличаясь от прежних знаний. Интересно, может, это влияние Даоса Больного Журавля, думал про себя Сайхун. Ведь говорят, что есть такая вещь, как прямая передача знания; наверное, сейчас это и происходит. Уже через мгновение Сайхун отбросил всякие сторонние мысли, полностью сосредоточившись на выполнении упражнения и ощущения нового самоосознания.

Так они занимались в течение часа, вновь и вновь повторяя комплекс движений, анализируя исполнение, оттачивая мастерство и впитывая каждый элемент внутрь себя. Даос Больной Журавль внимательно наблюдал за своими подопечными, давал каждому конкретные замечания и исправления. Заметив, что ученики понемногу выдохлись, мастер весело воскликнул: - Сегодня я намерен преподать вам небольшой урок философии. Ну не смешно ли? Передо мной кучка молодых, стремящихся к святости людей, – и им нужны дополнительные занятия по философии!

Это была шутка, но так как смеяться ыа занятиях также не разрешалось, лишь несколько учеников осмелились растянуть губы в улыбке.

– Я расскажу вам еще кое-что о шесте и мече, – продолжил учитель. – Чтобы вы поняли внутреннюю сущность шеста, я дам вам зрительный образ, это вам поможет. Шест можно сравнить с зонтом.

Сайхун изумился; как это палку можно сравнить с зонтом?

– Постарайтесь побольше использовать воображение, – объяснил старый мастер, с удовольствием наблюдая озадаченные лица учеников. Даже Бабочка, который имел большой опыт, никогда не слышал о таком сравнении. Чуть погодя Даос Больной Журавль раскрыл секрет своих слов:

– Правильная работа с шестом требует, чтобы жердь часто двигалась под углом к телу. Шест удаляется от работающего им. Он имеет собственный предел досягаемости. Тело напоминает ножку зонта, а сам шест символизирует как движение ребер шляпки зонта, так и предел их досягаемости. Иногда зонт открыт, в другой раз закрыт; иногда его ребра располагаются близко к ножке, в иной раз – выбрасываются далеко вбок. Но, как и в случае с настоящим зонтом, собственно действие определяется его уравновешиванием рукой. Ножка и ребра зонта, несомненно, представляют собой отдельные, не зависящие друг от друга части. Они всегда действуют на противоположных углах. Вот в чем принцип работы с шестом.

Теперь рассмотрим действия мечом. И здесь можно найти подходящую картину для сравнения. Лучше всего сравнить меч с драконом. По своим свойствам он почти противоположен шесту. Если шест всегда служит отдельным орудием, то меч должен стать одним целым с телом воина. В этом случае не может быть никакого разделения на воина и оружие. Они сливаются в неразрывное единство. Именно вместе тело и меч должны крутиться, поворачиваться, подпрыгивать, сворачиваться в спираль и лететь, словно небесный дракон в облаках. А теперь возьмите свои мечи и не обращайтесь с ними, как с шестами. Помните, что меч и вы становитесь одним целым. Ваши конечности – одно целое с остальным телом. Все ваше внимание сосредоточено в яркую точку на самом кончике острия. Так пусть клинок меча засверкает! Смотрите: вот дракон, который стремится в битву! Начали!

Как и говорил масгер, меч редко выдвигался на всю свою длину, да и досягаемость у него была поменьше, чем у шеста. Движения в основном были вращающими, причем лезвие двигалось рядом с телом. Вдохновившись боем, уч еники образовали пары для тренировочных поединков. Там и сям мелькали руки и ноги бойцов, взмахи указывали направление резких, рубящих ударов мечом. После сильного броска вперед меч не просто подтягивался назад, а возвращался под иным углом, со свистом рубя воздух. В этом комплексе упражнений дейсгвительно присутствовала вполне змеиная живость и подвижность.

Некоторые движения в этом конкретном стиле боя с мечом выполнялись обеими руками; в любом случае, свободная рука никогда не болталась в воздухе. Ею тоже полагалось выполнять точные движения, причем ладонь должна была всегда находиться в определенном положении, указательный и средний пальцы – оставаться выпрямленными, а безымянный и мизинец – обхватывать прижатый вовнутрь большой палец. Это была не просто имитация меча во имя симметрии – такой жест служил защитным талисманом. Первые бойцы на мечах считали, что каждый раз, когда лезвие меча проносится над головой, мистическая сила оружия может нанести вред душе. Вот почему подобный жест должен был защитить занимающегося от нежелательных последствий.

Вообще меч был неотъемлемой частью жизни. Императоры и высокие чиновники всегда владели прекрасными мечами, инкрустированными драгоценными камнями. Благородные воины предпочитали меч более грубым видам оружия – таким, как булава или топор. Даже поэт (вспомним того же Ли Бо) мог оказаться знатоком боя на мечах. Считалось, что меч приобретает свой собственный характер, сверхъестественные возможности и даже личную судьбу. Меч из персикового дерева, согласно поверьям, обладал такой магической силой, что даосы даже использовали его в обрядах изгнания нечистой силы.

Сайхун молниеносно приступил к выполнению комплекса. Ощущение в теле было приятным. Он не просто рубил сплеча, куда попадет, – ведь меч обладает тонкой натурой и в обращении с собой требует грации и чувствительности. Сайхун ощущал, что за мечом тянутся различные мышцы: не длинные или большие группы, как при работе с шестом, а десятки мелких мышц, расположенных глубоко в руке и теле. Для работы с мечом была необходима способность к тонкой координации двигательных движений. Удары с шестом напоминали окрашивание стены; а движения меча казались ближе к изящным, каллиграфическим штрихам, которыми пишут прекрасное стихотворение.

Сайхун почувствовал, что меч как бы пустил в нем свои корни; ему казалось, что его дыхание теперь достигает самого кончика клинка. И он полностью отдался импульсу порыва, скорости упражнения. Ноги двигались автоматически, и Сайхун ощутил один из тех редких моментов в занятиях любым видом боевых искусств или спорта, когда стойки перетекают одна в другую самостоятельно, без всяких усилий.

Даос Больной Журавль обратил внимание на исполнение Сайхуна, но ничего не сказал: ведь похвала способствует эгоизму. Он только заметил ученику: «Что ж, неплохо», а потом распорядился, чтобы весь класс снова и снова повторил весь комплекс.

Через два часа Даос Больной Журавль закончил занятия и позволил ученикам отдохнуть. Но это еще не значило, что все свободны, – после передышки все вместе отправились прогуляться по горам.

Даосы имели тщательно разработанный рациональный подход к любому занятию; восхождение на гору не было исключением. Это оказывало положительное физическое воздействие, поскольку увеличивало выносливость организма и сопротивляемость заболеваниям. Безусловно, горовосхождение также стимулировало систему кровообращения и дыхания, увеличивало силу ног. Но был в этом и религиозный смысл. В процессе быстрого подъема вверх даосу не разрешалось наносить ущерб ни растениям, ни насекомым. Восхождение совершалось молча, так как предполагалось, что ученики в это время будут созерцать красоту окружающих пейзажей и улавливать в них особый смысл. Природа и Дао не только были схожи – природа была воплощением Дао, его примером. Вот почему ученик, которому удалось обострить свое восприятие до того, чтобы понять тонкие внутренние связи в природе, мог тем самым улучшить и осознание Дао.

Когда группа начала восхождение, впечатления буквально заполонили Сайхуна. Приноравливая шаг, он слышал, как его соломенные сандалии поскрипывают по усеянной галькой грунтовой тропе. Он чувствовал, как движутся мышцы его ног, как ритмично сокращаются и вытягиваются длинные мускулы бедер. Он шел вверх, и каждый раз, когда нога плотно упиралась в землю, ахилловы сухожилия пружинисто натягивались. Тропинка постепенно становилась круче, и Сайхун заметал, как изменилась игра мускулатуры: теперь четырехглавые мышцы бедер присоединились к общему усилию, направленному на движение вперед. Тогда он прибавил ходу, горя желанием побольше пройти и увидеть.

По бокам тропинки тянулись плотные заросли кустарников. Длинные стебли травы, щупальца дикого винограда, молодые и плотные зеленые побеги тысячелистника смело отвоевывали себе место под солнцем у стены зарослей. Мелкие красноватые мушки и мошки искорками хороводились в солнечных лучах, наматывая в воздухе замысловатые спирали. Сайхун полной грудью вдохнул пряный горный воздух. Как правило, в горах Хуашань редко бывало жарко – особенно по весне, – но сегодня выдался действительно теплый день с приятным, легким ветерком. Юноша с удовольствием набирал в себя побольше прозрачного и чистого воздуха, наслаждаясь ароматами разнотравья, доносившимися с горных лугов.

Монахи все взбирались к горному хребту. Постепенно Сайхун начал замечать тени – это деревья начали постепенно заслонять солнечные лучи от путников. Сайхун взглянул наверх и увидел первые ели, сосны, пихты и широколиственные деревья, из которых и состояли местные горные леса. Некоторые деревья высились гордо и стройно. У других ветви были поломаны – то потрудились горные ураганы. Какой-нибудь садовник, пожалуй, нашел бы такой способ подрезания кроны весьма уродливым; но это все было красиво, потому что мастером здесь была сама природа.

Внезапно Сайхун услышал шум журчащего источника, который пробивался на поверхность из-под куска скалы рядом с тропинкой. С громким, почти оркестровым звучанием, звеня и булькая, горный поток преодолевал встречающиеся на пути поваленные деревья и нагромождения валунов. К звону водяных струй примешивался птичий хор, поскрипывание ветвей под порывами ветра, а еще убаюкивающее, ритмичное шуршание огромной армии листьев. Иногда в многозвучие фона вплетались сольные партии: высокий и тонкий писк насекомого или важное жужжание пчелы.

Запах влажной земли, смешиваясь с ароматом хвои, вызывал воспоминания о прошлых прогулках. Вернулось давнее восхищение от того, что открываешь для себя мир, обнаруживаешь ранее не виденных тобой насекомых и растений, находишь странные личинки и смотришь на последсгвия отбушевавшей недавно бури. Бродить по лесу Сайхуну всегда нравилось. Не раз в своей жизни он замечал, что горные чащобы хранят свое постоянство; но при этом они бесконечно менялись, правда подчиняясь неумолимым временам года.

Ученики забрались повыше. Там начали попадаться большие валуны. Нижняя часть огромных камней заросла мхом и лишайником, а сверху лоснилась ноздреватая поверхность, дочиста вымытая дождями и выветрившаяся за долгие годы. Постепенно валуны заполонили собой весь пейзаж. Чахлый кустарник лесной подстилки уступал им, попадаясь все реже. Да и откуда было взяться богатому разнотравью среди скал и сухой земли! Только большие деревья и одинокие крепкие растения могли селиться на суровых серых уступах, глубоко впиваясь корнями в скудную почву и изо всех сил вытягиваясь к свету, чтобы выжить в каменной пустыне. Конечно, это давало свободу некоторым другим растениям – например, различным видам паразитирующих плющей – но все же в основном флора состояла из высоких, одиноких деревьев. Эти одиночки были повыше многих пагод, и простор горной вершины позволял им мощно раскинуть свои ветви в стороны. Правда, их крона ничем не напоминала густое сплетение, как у деревьев внизу; большие и причудливо изогнутые ветви казались удивительным орнаментом на фоне необъятного неба. Из цветов там преобладал кобальтово-синий. Его оттенок был столь насыщенным, что на передний план выступало небо, а не окружающие деревья. И все-таки преимущество быстрого подъема заключалось в возможности насладиться неописуемо красивыми пейзажами далеких гор. Когда группа учеников взобралась на голую скалистую вершину, глазам Сайхуна открылся удивительно широкий горизонт, который никогда не был виден снизу. Под ногами у монахов, словно табун взбудораженных лошадей, беспорядочно мчались тучи. С левой стороны за ближайшей горной цепью открывалась следующая полоска вершин, за нею – еще одна и так дальше, пока горы не сливались вдали с голубой небесной дымкой. Прямо перед собой Сайхун видел густо поросшие лесом склоны. Темную зелень лесов оттеняла белая линия водопада. Чуть далее подножия виднелись поля – небольшое пестрое лоскутное одеяло, единственное доказательство присутствия человека. В нескольких тысячах футов справа от вершины можно было разглядеть несколько деревень. Пока Сайхун карабкался на гору, воздушная перспектива подшутила над ним, превратив в смешного маленького человечка. Теперь же масштаб окружающей природы делал все признаки человеческой цивилизации жалкими и совершенно незначительными. Было что-то особенное в том, чтобы забраться на самый верх и найти для себя точку, с которой можно было смотреть «свысока»; это всегда вызывало в душе Сай-хуна неземное чувство. Теперь он полностью отошел от светской жизни, но взгляд вниз с самой вершины все-таки отыскивал какие-то следы человеческой жизни. Даже коричневая извилистая лента Желтой реки, змеившаяся по равнине, казалась крошечным червяком. Стоит ли говорить, что мир людей был заведомо меньше этой могучей реки!

Они прошли еще добрую милю, а потом сделали круг и вернулись на место для занятий. Время шло к полудню. Сайхуну было жарко и хотелось пить. Бедра и голени ломило от приятной усталости. Он направился в тень старой сосны, выбрал себе место среди опавших шишек, кусков старой коры и мягкой травы и с удовольствием сел. Потом Даос Больной Журавль заговорил. Это были первые слова, которые прозвучали среди монахов с начала прогулки. Его речи показались Сайхуну неинтересными, и он принялся рассматривать божью коровку, которая уселась к нему на штанину.

– Кто заметил какое-нибудь необычное растение? – задал вопрос старый учитель.

– Я, Мастер, – сказал паренек из Шаньси.

Вот и отлично, подумал Сайхун. Втрави его в обычную лекцию, а я отдохну. И он поудобнее откинулся назад, наслаждаясь теплым солнцем. Каждый раз после прогулки Даос Больной Журавль устраивал дискуссию, задавая ученикам вопросы, чтобы те рассказали о своих наблюдениях. Таким образом мастер хотел убедиться, что его подопечные способны проявлять наблюдательность. Монах из Шаньси никуда не годился в боевых искусствах, но зато болтать мог часами, так что остальные спокойно разрешили ему беседовать с учителем.

– Маленькая Бабочка!

Восклицание было настолько неожиданным, что Сайхун сразу понял, насколько он увлекся своими мыслями.

– Да, Мастер, – поспешно отозвался он.

– Когда мы шли, с дерева упал желто-оранжевый листок. Расскажи мне о нем.

Опавший лист? Весной? Мысли Сайхуна отчаянно заметались. Он решительно не помнил никакого листа. Впрочем, уже одно выражение испуга и растерянности на лице послужило достаточным ответом.

– Как? Ты не заметил его? – укоризненно покачал головой Даос Больной Журавль. – И ты еще гордишься собой, считая, что ты великий боец? А если бы это была стрела, нацеленная прямо в тебя?

Тут старый мастер сделал паузу, чтобы нерадивый ученик получше задумался над сказанным. Но Сайхун думал лишь о том, что безумно ненавидит, когда его выставляют дураком. Стоп, одернул он себя, я нахожусь здесь для того, чтобы научиться преданности и осознанию. Подавив порывы гордости, он взглянул на учителя.

– Такие вещи замечать просто необходимо, – мягко, по-доброму продолжил учитель. – Когда ты заметишь это, задай себе вопрос «почему?». Как этому листику удалось пережить зиму? Было ли больно дерево? Может, ему не хватало воды? Или кто-то сбил этот лист с ветки? Даже если бы ты просто заметил, насколько он красив, золотистой звездочкой порхая на общем коричнево-зеленом фоне, – это уже было бы неплохо. Но вообще ничего не заметить – значит быть бесчувственным.

Мы живем в горах для того, чтобы быть поближе к природе. Мы отрицаем негодные поступки остальных аюдей, их презренные жизни, их стремление загадить свой разум тем, что они напыщенно называют цивилизацией. Мы изолируемся от громкого шума, дурных запахов, оскорбительного хохота и от эгоистических стенаний из жалости к себе. Мы бежали к природе, чтобы очистить себя и жить действительно свято. Животные и растения, вообще вся природа непорочны. Можно считать природу жестокой и безжалостной. Некоторые так думают, когда натыкаются на скелет оленя или на дерево, поваленное бурей. Но в этом логика природы, ее образ жизни. Природа лишена всяких мыслей о собственных желаниях, свойственных человеку; ей чужда глупая сентиментальность, которую имеют люди. Эта чистота и непорочность сродни божественному, сродни богам – самому Дао. Путь природы – это путь Дао. И если мы хотим достигнуть гармонии с Дао, мы должны находиться в той местности, которая сама по себе гармонично связана с Дао.

Но какой смысл жить в окружении природы, если ты не в состоянии оценить ее дары? Природа полна всяких сообщений, которые мы часто не в состоянии увидеть, а если даже видим, то не можем понять их смысла. Куда бы ты ни взглянул, везде встретишь десять тысяч священных сообщений – нужны лишь настоящие глаза, чтобы их увидеть. Этот листок мог оказаться для тебя знаком свыше, может быть, даже божьим посланием. А ты не удосужился заметить его.

Занятия подошли к концу, и Сайхун отправился вверх по склону, чтобы заняться дневным послушанием и приготовиться к обеду. Увидев, что Бабочка решил присоединиться к нему по дороге, Сайхун обрадовался.

– Мой Маленький Брат, через несколько дней я вновь покину вас.

– Так быстро, Старший Брат? Но ведь в этот раз ты побыл с нами лишь месяц, – в голове Сайхуна зашевелились неприятные мысли.

– Ты прав, но я становлюсь все более беспокойным. Кроме того, у меня в Пекине есть кое-какие дела.

– И подружка, наверное.

– Безусловно, – улыбнулся Бабочка. – Всяких женщин много, но она у меня одна, потому что особенная.

– Как я тебе завидую! – протянул Сайхун. – Ты буквально рыщешь повсюду в поисках приключений. Ты видишь богатство и красоту. Люди уважают тебя и преклоняются. Да, у тебя полнокровная жизнь.

– Такая жизнь не для тебя, малыш. Стать монахом – вот твоя судьба. Так было спланировано изначально. Добавлю лишь, что ты рожден для этой роли.

– Да разве это жизнь? Я дрожу от холода и никогда не наедаюсь досыта. Каждый день полностью расписан. Чтение сутр и медитации наводят на меня скуку, а физические упражнения кажутся просто издевательством. Ко всему еще любые мои усилия всегда встречают неодобрение. Учителей невозможно удовлетворить – они просто не знают, что такое похвала.

– Но ведь никто не заставлял тебя силой.

– Это точно, – вздохнул Сайхун. – Я прошел обряд посвящения в шестнадцать лет. Но несмотря на то, что выбор сделан, я все еще подумываю о светской жизни. Я никак не решу: правильно ли я поступаю. Скажи, а у тебя бывали сомнения?

– Конечно, бывали. У каждого человека свои сомнения – вот почему я без конца путешествую. Я хочу найти смысл в жизни. Я стараюсь научиться как можно большему у мудрых даосов и прожить как можно более полноценную жизнь в обычном мире.

– Счастливый! Ты можешь получать лучшее, что есть в каждом из миров. Когда тебе хочется отдохнуть, заново найти себя или залечить раны, ты возвращаешься в храм; но при желании ты способен разодеться в самую лучшую шелковую одежду, нацепить на себя драгоценности, скакать на дорогих лошадях, пировать на пышных банкетах или всю ночь играть в азартные игры или заниматься любовью.

– Да-а, знаю, что мне не следовало водить тебя в места развлечений типа Павильона Красных Пионов, – с улыбкой произнес Бабочка. – Если Великий Мастер когда-нибудь узнает об этом, он накажет нас обоих.

– Но ведь это я попросил тебя взять меня с собой.

– Наверное, не стоило мне соглашаться.

– Я рад, что побывал там, – сказал Сайхун. – После твоих волнующих рассказов ничто не может заменить непосредственного участия. Но знаешь, я понял, что тот мир не для меня. Мне не нравится пить; я не хочу курить опиум и не чувствую потребности нарушать обет безбрачия. И все-таки я не уверен: действительно ли эта суровая, аскетическая жизнь – лучшее из всего, что есть на земле?

– Я знаю, что внешний мир тебя не интересует. Ты лучше задумайся над тем, как он может повлиять на тебя. Скажем, по всей стране японцы захватили огромные территории Китая. Националисты под предводительством Чан Кайши отчаянно пытаются создать правительство в Чжунцзине, выбить из страны японцев, а заодно ударить в спину коммунистам. В другой части света Германия напала на Польшу. Весь мир скатывается к войне. Люди убивают друг друга, и никогда еще не использовались такие большие цифры, чтобы обозначить количество убитых.

– Два года назад я сражался во время японо-китайской войны. Так что я видел ужасы военного времени. Я бился, защищая свой народ.

– Но зверства продолжаются.

– Ну и что мне делать? Присоединиться к Мао в Енани? Или встать под знамена военных правителей, как это сделал ты? Ведь я отшельник, а политика – штука недолгая.

– Что ты можешь возразить, если я скажу, что за всю твою жизнь в Китае не было ни одного мирного дня? А сейчас речь о том, что не только Китай, но и весь мир балансирует на краю пропасти. Посмотри: вся Европа в огнях сражений. Война может распространиться на Соединенные Штаты и даже, наверное, на Южную Америку. Пока весь мир будет превращаться в руины, ты останешься сидеть на своем коврике для медитаций.

– Даосизм – это философия сердца, – твердо ответил Сайхун, – его нельзя искоренить. Дао существует вечно, и даже разрушение всей планеты не отразится на нем. Я вижу своего учителя и вижу остальных учеников в классе. Я вижу, какого уровня они достигли, и это вызывает во мне стремление достичь того же. Я знаю, что никакая война, никакая беда не коснутся этих достижений, потому что каждое такое достижение – это внутренняя победа. У меня могут быть мои собственные сомнения, но политика – это не тот способ, с помощью которого от них можно избавиться.

– Значит, ты упорствуешь в своей вере?

– Да, – сказал Сайхун.

– Значит, мир может дойти до крайней черты, а ты и не подумаешь измениться?!

– Я чувствую, что благодаря моим суровым обетам я достигаю результата. Я не хочу быть таким же, как обыкновенные люди. Я хочу добиться чего-то большего, чего-то более великого. Эти люди внизу влачат убогое существование, сгибаясь под ударами неумолимого рока. Такая жизнь не для меня. Я хочу достигнуть совершенства.

– Я тоже верю в совершенство и дисциплину – иначе я никогда не зашел бы так далеко. Так что пусть тебя не отвлекает внешняя оболочка моей жизни. Женщины и азартные игры – это лишь небольшая ее часть. Я хочу совершить какой-нибудь великий, даже героический поступок. В конце концов, этому миру не наступит конец. Если бы ты не осознавал это, то вряд ли был бы так спокоен. Однако, чтобы навести порядок на этой деградирующей планете, потребуются действительно великие люди. И я хочу быть одним из них. Это потребует огромной дисциплины, смелости, ума и стремления к совершенству – даже в некотором смысле чистоты. Все перечисленные качества дает монашеская жизыь.

– Ты хочешь сказать, что мы равны? – воскликнул Сайхун, обрадовавшись такому сравнению.

– Я хочу обнадежить тебя, Маленькая Бабочка, чтобы ты настойчиво учился. Монашеская жизнь и светская – это лишь две грани одного меча. Они неразделимы; ни одна из них не может существовать без другой. И одну нельзя считать лучше другой. Но необходимо, чтобы каждый из нас понимал свою собственную судьбу. Мы можем добиться успеха, лишь следуя своим самым сокровенным предпочтениям. Я требую, чтобы ты настойчиво упражнялся в аскетизме. Правда, что при этом безжалостно отметаются физические и социальные потребности; но зато твой дух будет удовлетворен. Маленькая Бабочка, не позволяй разочарованию ставить тебе палки в колеса.

– О, Старший Брат, – с чувством в голосе произнес Сайхун, – ты так красноречив. Почему бы и тебе не принять монашеский обет?

– Возможно, я так и поступлю, – задумчиво откликнулся Бабочка, – когда закончу свои земные блуждания. Вот почему я должен путешествовать, чтобы собрать все впечатления. Учителя говорят: «Прежде чем стать отшельником, познай мир». Когда земная жизнь пресытит меня, я вернусь и останусь во имя добра.

– И тогда мы всегда будем вместе.

– Да, малыш… всегда.

Вниз по горному склону эхом прокатился могучий бас большого бронзового храмового колокола: подошло время молений. Два товарища попрощались.

Сайхун стоял у одной из древних храмовых курильниц для благовоний, наблюдая за тем, как его старший брат выходит со двора. Он смотрел и раздумывал, оставит ли Бабочка когда-нибудь свою светскую жизнь. Сайхун знал, что Бабочка жил в том мире довольно долго и что его жизнь заслужила скандальную репутацию. То, что в свое время Бабочка был телохранителем военного правителя, охранником контрабандистов, перевозивших наркотики, как и его членство в каком-то тайном обществе, вызывало частые нарекания даосов Хуашань. Правда, Великий Мастер почта не обращал на это внимания и Сайхун понемногу избавился от этих мыслей.

Зато появились другие соображения: Сайхуна часто наказывали за хитрости, вольные выходки и лень; но он никогда не видел, чтобы наказывали Бабочку. Великий Мастер и другие монахи продолжали любить его, как своего собственного сына, и Бабочка отвечал им взаимностью – всегда возвращался, чтобы поддержать свою приемную семью, все свои достижения относил на счет воспитания и регулярно поддерживал хуашаньских собратьев деньгами. И все-таки интересно, размышлял Сайхун, достаточно ли всего этого, чтобы можно было закрыть глаза на те случаи, когда старейшины местных жителей взбирались на Хуашань, чтобы сообщить о проступках Бабочки и потребовать его ареста.

Пройдя через несколько ворот, Сайхун подошел к Храму Южного Пика при Источнике Нефритового Плодородия. Он вошел внутрь храма, влившись в ряды одетых в голубое монахов, которые собрались здесь на службу. Перед собравшимися стояли разодетые в вышитые шелковые одеяния старшие монахи. Они громко читали божественные слова древних текстов. Музыканты аккомпанировали службе, исполняя нечто вроде гимна.

В глубине роскошного алтаря Сайхун увидел объект их поклонения – то была статуя одного из старейшин Хуашань, который всю жизнь занимался самосовершенствованием и таким образом достиг бессмертия. Даже издалека

Сайхун видел, что статуя вся покрыта пылью. Но по мере того, как пение монахов усилилось, Сайхун каким-то образом представил, что бог действительно услышал их обращение. Юноше даже показалось, будто глаза статуи приоткрылись. В этот момент в душе Сайхуна возникло ощущение искренности. Он надеялся, что подобно этому аскету, обретшему спасение через бесконечное совершенствование, он, Сайхун, вместе с Бабочкой преуспеют в исполнении своих судеб. Может быть, его старшему брату даже удастся изменить себя.