Глава двадцать первая

Глава двадцать первая

(высота 264,9, 31 июля 1942 г.)

I

Еще до начала прорыва отделение Живякова назначили в распоряжение санчасти для эвакуации раненых.

В походе это была самая тяжелая и неблагодарная работа. Чертыхаясь, Живяков отвел своих ребят с позиции, по привычке пересчитал — из девяти человек в строю оставалось шестеро. Несколько минут посидели в укромном затишье, вытрясли из кисетов остатки махорки, выкурили одну на троих и поплелись разыскивать санчасть.

На подходе их заметил комиссар бригады, быстро бежавший вместе со связным им наперерез, в юго-восточный сектор обороны.

— Почему бродите? Из какого отряда? — издали крикнул он.

Живяков подошел, четко доложился.

— Почему так поздно? Быстро в распоряжение Колчина! Где носилки? Почему без носилок? Для вас их дядя делать будет, что ли? Стыдно, Живяков.

— Все сделаем, товарищ комиссар…

Изготовить походные носилки — дело немудреное, были бы под рукой жерди, а натянуть между ними плащ-палатку — тут и пяти минут хватит. Топор в отделении был, Живяков уже начал высматривать на ходу годные молоденькие березки, но их, как назло, не попадалось; так они дошли до санчасти, а здесь уже было не до носилок.

Эвакуация началась. Чтобы не терять времени, Колчин дал команду перетаскивать раненых к западному склону и спускать вниз, поближе к переправе. Людей явно не хватало, и он рассчитывал, что когда начнется отход, то там-то, у переправы, отряды не оставят их без помощи. Отправил на носилках пятерых и увидел, что таким образом ему с делом не справиться: свободных рук почти не осталось, а когда возвратятся ушедшие — кто знает. Расстояние невелико, и километра не будет, но обессилевшим людям и за час не обернуться.

— Отставить носилки! — приказал он, решив в первую очередь эвакуировать тех, кто хоть как-то, пусть с посторонней помощью, но в состоянии подняться и двигать ногами.

— Ребята! — сказал он, обращаясь к раненым. — Скоро пойдем на прорыв. Нести некому. Кто может встать на ноги — поднимайтесь, поведем под руки. Надо хоть ползком добраться до переправы. Это недалеко. Там помогут отряды. Кто в силах — поднимайтесь!

Лазарет заметно поубыл. Первыми начали подниматься те, у кого была целой хотя бы одна нога. Им наскоро ладили что-то похожее на костыли, давали сопровождающего и показывали дорогу на запад. Глядя на них, с трудом и чужой помощью вставали на ноги раненные в грудную клетку — их повели тоже.

Оставалось еще полтора десятка — самых трудных. Четверо — совсем безнадежны, они лежали в беспамятстве и только числились в живых, их Колчин в расчет уже не брал. А вот с десяток, хотя сами двигаться не могли, но находились в сознании, и Колчин, не зная, что делать дальше, машинально повторял:

— Ребята, нести некому. Кто может — поднимайся. Скоро отход, ребята! Не могу же я вас здесь оставить.

Он заглядывал в шалаш, там была полутьма, лиц он не успевал различить, но видел, что больше никто не старается выбраться наружу — лишь стоны, бормотания и всхлипы были ему ответом. Он понимал, что никто из находившихся в шалаше уже не жилец на этом свете, им не выжить, даже если бы нашлась возможность тащить их; день, другой, третий — и пиши пропало. Внутренне он давно уже свыкся с этой неизбежностью, его мысли занимали не столько эти, оставшиеся здесь, сколько те, кого удалось отправить к реке, ибо если начнется быстрый отход, то и на них не останется ни сил, ни времени. Но приказ оставался приказом, время еще было, и Колчин ждал, надеясь, что, может быть, носильщики успеют вернуться и удастся перебросить к берегу еще хотя бы пятерых. С основной группой раненых ушли к переправе бригадный врач Петухова и ее помощник военфельдшер Чеснов. Здесь остались лишь две медсестры.

— Эй, Колчин! — услышал он из шалаша голос. — Помоги вылезти! Почему я должен подыхать в этой проклятой берлоге?!

— Тут дождь моросит, — ответил Колчин, еще не разобравшись, кто окликнул его.

— А мне теперь все равно… Хоть на небо погляжу в последний разок.

— Лежи пока! И не сей панику!

— Помоги, говорю! Я ведь знаю тебя, Колчин. Помнишь, перед войной мы первомайские встречали в одной компании? В Медвежке. Неужто забыл? Ты еще на «бэбэка» тогда служил, помнишь?

— Почему забыл? Я тебя помню, Орехов. Мы ведь и потом много раз встречались, уже в бригаде.

— Так помоги же наружу выбраться, черт побери!

— Ну, пожалуйста, если хочешь…

Вместе с медсестрой они вытащили Орехова из шалаша. Его обе ноги от паха до пят были накрепко примотаны к грубым самодельным шинам; он сжимал зубы от нестерпимой боли, но когда выбрался на воздух и улегся неподалеку от еще тлевшего костерка, на лице его появилась счастливая улыбка.

— Я поговорить с тобой хочу, Колчин… Тошно мне. Всю ночь промучился.

— Давай поговорим, пока время есть…

— А ты верно помнишь меня, Колчин?

— Почему не помню? Хорошо помню. Ведь я сразу назвал тебя по фамилии.

— Это точно, назвал. А почему ж ты до этого ни разу ко мне не признакомился? Я уж думал, что ты или забыл, или знаться не хочешь.

— Сам не знаю почему. Как-то уж так вышло, само собой…

— А я уж думал — оттого, что мы с тобой поссорились тогда на празднике, и ты вроде злился на меня. Помнишь?

— Что-то не помню…

— Как не помнишь? Весь вечер цапались, по каждому пустяку… А потом и рассорились, чуть драку не устроили. Ты паникером меня обозвал.

— Паникером?! Вот уж не помню. С чего это — паникером?

— Да уж и я плохо помню. Вроде бы я сказал, что война скоро будет, и ты стал спорить, доказывать, что не будет…

— Я не мог этого говорить. Я всегда считал, что война будет, я еще в финскую это понял.

— Ну, может, наоборот… Может, я по пьянке другое что сказал… А паникером ты меня тогда обозвал, это точно.

— Кто его знает теперь…

— А знаешь, Колчин, почему я к тебе тогда цеплялся? Это ведь я во всем виноват.

— Почему?

— Я ведь тогда с невестой своей был. С Зоей. Помнишь ее? Красивая такая. Самая красивая в компании была. Высокая, в светлом костюме, с зелеными глазами.

— Что-то вроде припоминаю…

— Ты это правду говоришь, Колчин? Ты не врешь мне?

— Ну почему я буду тебе врать?

— А потому, что знаешь, как мне важно. Я же ведь Зою тогда к тебе приревновал. Показалось мне… А как же? Оба вы красивые, песни весь вечер на два голоса пели, все время друг другу улыбались. Это-то ты хоть помнишь, Колчин?

— Песни вроде припоминаю… Так ведь песни я где хочешь пою. Люблю я песни. И на баяне играю.

— А я ведь, Колчин, и не женился на Зое из-за тебя. В тот вечер наговорил ей всякого, она обиделась, я уехал в Сегежу, а тут и война.

— Выходит, дураком ты оказался, Орехов…

— Выходит… А Зою ты что — действительно не помнишь?

— Говорю тебе, смутно как-то…

— Ты в Сегеже перед походом на картине «Александр Пархоменко» был?

— Был.

— Артистку Татьяну Окуневскую видел? Она с Махно за компанию.

— Видел.

— Ну вот она и есть копия Зои. Две сестры. Только одна постарше лет на десять. Один раз мы в Петрозаводске с Зоей были. По улице идем — все оборачиваются на нее. Ну, вспомнил теперь? Что, нет? Ну, Колчин, неправду ты мне говоришь, скрываешь что-то, а раз скрываешь — то, значит, было между вами, было… Скажи хоть по-честному напоследок. Сам ведь видишь, мое дело — швах.

— Клянусь, ничего не было, Орехов. Не такой уж я кобель, чтоб за каждой гоняться.

— Ну, Зоя, положим, не каждая… Такие, как она, все наперечет… Ну да ладно, Колчин. Что теперь об этом…

Он помолчал и вдруг задорно и грустно начал нараспев:

— Эх, ноженьки вы мои, несчастные ноженьки. Уж как жалел я вас, как берег! Пуще головы. Лучше б сразу в голову, Колчин, а?

— Не расстраивайся, Орехов. Придут люди, отправлю тебя первым.

— Куда, Колчин? Нет уж, понимаю, что крепко не повезло. Тут и здоровым дай бог выбраться. Жить-то, конечно, хочется… Нет-нет, Колчин, ты не думай, что я чего-то прошу. Это я так. Все понимаю, голова-то у меня свежая, и столько в ней за ночь провернулось!

— Помолчи, Орехов. Не тяни душу, и так тошно!

II

В это время подошло отделение Живякова. Не успел Колчин «выдать» им за опоздание, как на севере загрохотало, стрельба слилась в сплошной гул, отряды пошли на прорыв, из штаба бригады прибежал связной:

— Начинайте отход! Скорей!

Под горячую руку Колчин выматерил связного, крикнул ему вдогонку:

— С кем отходить? Не видишь, что ли? Пусть подмогу шлют!

Наступил решительный момент. Колчин оглядел свою команду — шестеро бойцов и две медсестры.

— Живяков! Назначаю тебя своим заместителем! Остаешься здесь, со мной! Остальные, слушай мою команду! Четверо берите носилки, кладите вот этого парня, — он указал на Орехова, — тащите к переправе!

— Не надо, Колчин, — слабо запротестовал тот. — Зря людей будешь мучить! Ребята, подайте-ка мне лучше автомат, он в шалаше где-то.

— Прекратить разговоры! Берите и тащите! Чтоб через пять минут никого здесь не было.

Орехова взвалили на носилки, четверо подхватили их и, не поднимая на плечи, потащили. Тащили тяжело, сил не было, через каждые пятьдесят — шестьдесят метров опускали на землю, передыхали, меняли руки, медсестры помогали с боков, группа постепенно удалялась, но было видно, что далеко ей не уйти, — дай бог выбраться за переправу.

Вася Чуткин остался не у дел. Он стоял позади Живякова и Колчина, как и они, смотрел вслед удаляющимся носилкам, чувствовал, что здесь должно что-то произойти, уже почти догадывался, что именно, но об этом даже думать было страшно, и он заставлял себя не думать — стоял, смотрел, слушал нарастающий со всех сторон грохот боя, а сознание все четче и больнее отмечало звуки, доносившиеся из шалаша. Он понимал всю никчемность своего здесь присутствия, и ему больше всего хотелось быть сейчас в той, удаляющейся группе, но приказ касался четверых, а он не полез первым — и оказался пятым.

— Пить! Дайте же воды! Есть там кто-нибудь живой или все сбежали? — услышал он позади голос, рванул с пояса флягу и едва не наступил на выползавшего из шалаша раненого. Тот выбирался на четвереньках, волоча отставленную в сторону, забинтованную по бедру ногу.

— Тебе воды?

— Нее… В шалаше второму справа…

В протянутую руку Вася отдал флягу и поскорее вылез обратно.

— Колчин, — тихо позвал раненный в ногу.

— Да. Чего тебе? Идти хочешь?

— Попробую. Помоги встать и дай кого-нибудь в помощь.

— Давно бы так. Где ж ты раньше был? Эй, парень, — позвал Колчин Чуткина, — бери-ка его справа, помоги подняться. Живяков, обруби-ка ему костыли! Короче, короче, чтоб под мышки как раз. Парень-то, видишь, роста невеликого… Ну, тронулись! Смелей, смелей! Опирайся ему на плечо, не бойся! Как твоя фамилия?

— Терехин, — отозвался раненый.

— А твоя? — обратился Колчин к Васе.

— Чуткин, — ответил за него Живяков. — Он у меня тоже хромоногий, ногу подвернул.

— Ничего. Две ноги на двоих лучше, чем одна на одного, не так ли? Вот что, Чуткин! Веди Терехина, и головой мне за него ответишь… Чем дальше уйдете, тем лучше для вас, ясно тебе?

…Так начался для Васи тот кошмарный день в его жизни. Поначалу он полагал, что все его муки кончатся, как только они доберутся до переправы — там люди, они помогут. Люди на переправе действительно были, но они помогли Васе лишь перетащить Терехина на другой берег и показали тропу: двигайтесь, дескать, дальше да поскорее, вот-вот финны начнут преследование.

Бой позади совсем затих, раздавались лишь редкие одиночные выстрелы, потом и они смолкли; над мглистым, оцепеневшим в неподвижности лесом стояла такая тишина, что приглушенные голоса, потрескивание валежника слышны были издали; они вначале обнадеживали, что вот-вот догонит какая-либо группа и возьмет Терехина, но группы если и догоняли, то уходили вперед, у каждой была своя ноша, и все торопились, а положение Васиного подопечного, который стоял на ногах и кое-как передвигался, не представлялось чем-то необычным: есть сопровождающий — и хорошо, шевели ногами, пока хватит сил.

Терехин оказался на редкость терпеливым парнем. Ранение у него было в бедро, рана кровоточила, не только бинт, но и остатки левой штанины до самой обмотки были темными от крови, однако долгое время он лишь сопел и скрежетал зубами, потом начал тихо постанывать при каждом шаге и все грузнее наваливаться на плечо Чуткина. Вася не знал, сколько они идут и много ли прошли. Один он давно бы не выдержал, рухнул на землю и дал бы долгий отдых онемевшему бесчувственному телу, но Терехин все шел и шел, он уже не стонал, а беспрерывно выл прямо в Васино ухо и, казалось, начинал терять сознание.

— Все, — тихо сказал Терехин и начал медленно, держась за Васю, сползать на землю.

Несколько минут полежали. Мимо них прошли две группы с ранеными, и кто-то из командиров крикнул:

— Двигайтесь, двигайтесь! Что разлеглись?

Вася и сам понимал, что в их положении отдых не даст облегчения, только расслабит еще больше, а Терехин теперь может вообще не подняться… Удивительно крепкий он парень! Нет, уже не парень, а мужик — лет тридцать ему, не меньше. Наверное, и семья есть — жена, дети. Интересно, из какого он отряда? Голос вроде знакомый, а по лицу теперь никого и не узнаешь, все на одно лицо — носатые, бородатые, с черными опухшими губами.

— Вставай! — сказал Вася и поднялся первым. Терехин открыл глаза, но не пошевелился.

— Идти надо! — Вася наклонился, чтобы помочь ему.

— Слушай, Чуткин. Не мучай меня. Не дойти мне.

— Так чё? Брошу я тебя, чё ли?

— Брось… Отведи в сторону и брось… Сам помру… А ты иди, иди… Ты, может, еще и выживешь. Чего тебе из-за меня погибать? Иди, Чуткин.

— Ну уж дудки! Погибать — так всем погибать! Вставай!

— Погоди, Чуткин… Будем гнаться за бригадой — погибнем, поверь мне… Ты тоже хромой… Ну сколько мы еще пройдем — километр, два, три. А идти сколько? Двести верст идти. Нести некому. Колчин никого тут не оставит. У него приказ, и он, Колчин, такой… Давай, Чуткин, свернем в сторону, переждем. Вдвоем-то мы, может, и выберемся потихоньку. А помрем — так все равно помирать. Давай, Чуткин, а?

— Ты чё, в плен захотел, чё ли? Вот ты какой! Думаешь, там сладко будет! Думаешь, там в живых оставят! А ну, вставай и пойдем! Теперь-то уж сам пропаду, а тебя не брошу! Не стыдно тебе, Терехин? Ведь можешь идти, можешь!

— Не могу… Погляди на мою ногу.

— Ведь шел же?

— Пока мог — шел, а больше не могу. Чего я мучить себя буду, коль все равно погибать. Да и ты, глупый, о себе подумал бы.

Вася не знал, что и делать. Некоторое время оба молчали, не глядя друг на друга.

— Вставай, Терехин… Я никому не скажу, что ты мне предлагал… Идти надо. Скоро, наверное, привал будет, доползем как-нибудь.

Терехин не отвечал, застывшим взглядом смотрел куда-то вдаль, но когда позади послышались шаги — их догоняла очередная группа — он сел, потянул к себе костыль. Вася, ни слова не говоря, помог ему подняться, и они заковыляли по набитой сапогами тропе.

Потом их нагнали Колчин и Живяков. Какое-то время они шли в отдалении, затем приблизились, Колчин отстранил Чуткина, подставил раненому свое плечо, а Живяков сказал:

— Ты, Чуткин, иди, догоняй отделение. Мы приведем его сами.