Глава тридцать третья  Нет больше песен

Глава тридцать третья  Нет больше песен

В Соединенные Штаты Сайхун вернулся со свежими воспоминаниями о Китае. Ему все еще виделись последние розовые лучи заката на белой штукатурке, индиговые тени тополей, причудливо изогнувшиеся по золотистой шелухе, укрывающей деревенское гумно, яркие изумрудные гроздья, свисающие с бамбуковых подпорок. Перед внутренним взором возникали образы стариков: они одиноко сидели в дверях своих хижин и поигрывали на струнных инструментах, нисколько не заботясь об аудитории, целиком пре-даваясь наслаждению от игры. Вспомнил он и дымок далеких костров на фоне кобальтово-синего неба; даже воспоминание о том, как он бродил по щеткой стерне на полях, сейчас казалось очень близким и дорогим. Память жила в нем. Даже посреди опустевших полей он чувствовал пульс жизни: деревья, ветер – это дыхание самой природы, – крохотные лягушки в 6ороздах, быстрый излом крыльев ласточки, шорох змеи. -i«Там, в Китае, время тянулось медленно. Это были удары сердца, которое велось глухо и неторопливо. Безусловно, день везде служит границей; но у его народа весь цикл изменений бытия вдвойне отличался от принятого в Америке. Вместо часа здесь использовались два отрезка времени по.шестьдесят Минут, так что китайцы делили сутки лишь на двенадцать периодов, каждому из которых было присвоено поэтическое имя. Месяцы соответствовали лунному циклу, двадцать четыре поры составляли год. Люди с удовольствием ожидали этой удивительной смены времен: Сезон Дождей, Большая Жара, Малый Снег, Начало Весны. Здесь не было никакой спешки – разве что тяжелая работа, да иногда приходилось голодать, или желтый ветер мог окатить кучей пыли и грязи – но жизнь, по крайней мере, была честной, прямой. Люди жили поближе к земле, внимательно вслушиваясь в медленный ритм – легкое эхо мощного биения сердца планеты.

Здесь же, в Питтсбурге, жизнь мчалась, словно экспресс. Земля была покрыта коркой асфальта и бетона, стальные столбы пронзали ее насквозь. Деревья, как и саму природу, сосредоточили в точно отмеренных отверстиях тротуарного панциря, животных быстро разобрали по видам и определили в $№парки. Люди мчались в автобусах и автомобилях, чтобы начать свой восьмичасовой рабочий день, расписанный по минутам. Восемь часов. Работа. Цифры. Никакой поэзии. Восемь. На работу – в восемь, отработать – тоже восемь, под слепящим сиянием ламп дневного света, в потоках искусственного ветра из железных систем подачи воздуха, в одежде из химикатов, съесть свой рацион из продуктов, которые, верно, никогда не дышали, не ходили по настоящей земле, которым не довелось пустить нежные корни в рыхлую, комковатую и надежную почву.

Неужели кухня со знакомой пищей, неужели новая семья, в которой все говорят на языке твоей родины, – это твой новый дом? Неужели родной очаг – это черные волосы, округлые лица, смуглая кожа цвета амбры, ониксовые глаза и смех? Глупая шутка с непереводимым смыслом, дурацкая, но вместе с тем невинная – совсем как дома. Еда так и оставалась едой, но это особое чувство, когда просто говоришь, когда лепишь вместе потрясающие, восхитительные слоги, известные тебе с детства, когда играешь свою роль, которую тебе отвели старейшины, когда собираешься вместе при малейших признаках несчастья, делая при этом особые жесты, в соответствии с обычаем, таким древним, что все уже стало практически врожденным, – о, это была особая, пряная приправа, настолько душистая, настолько сводящая с ума своим изумительным вкусом, что безумные воспоминания заставляли глаза подниматься к небу в немом восхищении!

Что же касается китайцев Питтсбурга, они до сих пор продолжали жить в том ритме, который установился еще в девятнадцатом столетии, когда люди приезжали в Соединенные Штаты, чтобы строить здесь железные дороги, искать золото в шахтах, заниматься сельским хозяйством и ловить рыбу. Лишь немногих увезли сюда силой; другие отправились на чужбину лишь в отчаянных попытках заработать деньги. Десятилетиями борясь с нуждой, они отчаянно трудились, чтобы сложить по крупицам свое богатство. Кое-кто мечтал вернуться домой богачом. Другие работали, чтобы привезти на запад свою жену или семью.

Все разрывались между родиной и чужбиной,- никто не избежал мучительного ощущения, что оставил все любимое и ценное далеко за морями. Каждый из них упрямо верил, что тяжелый труд и самопожертвование позволят им однажды реализовать свои самые сокровенные мечты. Не стал исключением и Сайхун: как и другие, он попал в общую струю иммигрантских надежд. Он также искренне отсылал деньги, надеясь таким образом поддержать своего учителя и двух служек, ибо теперь он был их основным источником доходов. Он также трудился, утешая себя идеей о том, что работает во имя далекой цели, отделенной океаном от прекрасных воспоминаний прошлого.

Даже проснувшись в воскресенье утром, Сайхун все еще продолжал размышлять о пейзажах своего детства, о счастливых моментах в саду дедушки. Он вышел в задний дворик, и его тут же окутала волна теплого воздуха, слегка отдающего рекой. Персиковое дерево уже почти полностью зазеленело, и Сайхун с удовлетворением отметил, что с виду саженец выглядит здоровым. Сзади хлопнула сетчатая дверь – это дядюшка Уильям направился по тропинке к гаражу.

У дядюшки Уильяма, осанистого старика лет семидесяти, была круглая голова, чуть седеющие волосы и серебристая щетина на грубом лице. Он позвал Сайхуна помочь ему с машиной. Вообще-то дядюшка Уильям никогда не позволял никому даже прикасаться к его «бьюику», но Сайхун в любом случае был обязан подчиниться просьбе старшего. Старик просто не упускал возможности лишний раз похвастаться самым главным своим приобретением. Сайхуна он позвал для того, чтобы тот закрыл дверь гаража; но любому стало бы ясно, что больше всего дядюшке в этот момент нужен был паж для проведения несомненно королевской церемонии. Дядюшка Уильям любовно протер бамперы, проверил давление в шинах с белым ободком. Также методично он поднял складывающийся верх, проверил радиатор, потом убедился в достаточном количестве масла. Убедившись в том, что все в порядке, он забрался на сиденье водителя и аккуратно вывел машину из гаража.

Сверкающий лимузин нефритово-зеленого цвета выкатился на солнце, и дядюшка Уильям повел его вдоль аллеи к переднему крыльцу дома. Сайхун остался закрыть дверь гаража; потом ему предстояло вернуться в дом и торжественно объявить, что все готово. Тетушка Мейбл, нарядившись в цветастое, яркое платье, подхватила корзинку для пикника и гордо прошествовала к выходу.

За эту минуту-две дядюшка Уильям уже успел выключить двигатель автомобиля – чтобы не расходовать бензин напрасно на холостом ходу, объяснял он, после чего принимался снова разогревать двигатель. Как ни требовала тетушка Мейбл, чтобы он не выключал мотор, ожидая ее, дядюшка Уильям всегда ожидал их как свидетелей прогрева двигателя, на который отводилось ровно пять минут.

Первая остановка, как всегда, была у молочного магазина неподалеку от Шенли-парк.

– Как?! Опять? – с отчаянием воскликнула тетушка Мейбл. – Каждое воскресенье одно и то же! Опять это мороженое!

Тетушка Мейбл, внушительных размеров мадам с широкой костью, всегда любила жаловаться. Дядюшка Уильям, который был женат на ней более сорока пяти лет, по этому поводу усвоил древнейшую стратегию мужчин: молчать. Он знал, когда нужно хранить молчание (он часто шептал Сай-хуну, что, если бы не это его совершенное чувство своевременности, не бывать бы их долгому браку), – но пока он вел машину, ни в какие споры не вдавался. Сайхун тоже хранил молчание. Ему мороженое нравилось.

В лавке молочника все трое взяли по вафельному стаканчику. Несмотря на свои жалобы, тетушка Мейбл редко упускала возможность полакомиться сладким холодным лакомством. Больше всего ей нравилось клубничное, хотя они вместе с Сайхуном нередко пытались экспериментировать со всевозможными вкусовыми добавками. Дядюшка Уильям, как истинный приверженец классики, неизменно требовал себе двойную порцию ванильного.

Почти всю свою жизнь дядюшка Уильям проработал в ресторанах – сначала официантом, а потом и владельцем нескольких ресторанчиков, которые, впрочем, не принесли ему ни денег, ни успеха. Даже удалившись на покой, он иногда подрабатывал в ресторанах, когда там случалась горячая пора. Он всегда настаивал на том, что ему нужно открыть свое дело; но крайний индивидуализм характера и нежелание идти на компромиссы всегда оказывались непреодолимыми камнями преткновения. Если бы не финансовая поддержка жены в сочетании с ее умением планировать расходы, дядюшка Уильям легко скатился бы на самое дно нищеты, преследуя свою голубую мечту.

Именно тетушка Мейбл во время депрессии 1929 года первой настояла вернуться в Китай и упорно ожидала, когда же наступит экономически благоприятная ситуация, чтобы вернуться в Америку. В последующие годы она зарабатывала себе на жизнь, работая прачкой. Постепенно она открыла свой небольшой магазинчик на Ист Огайо-стрит. Потом на сбережения тетушки они купили кое-какую недвижимость, так что старость они встретили более-менее уверенно. Дядюшка Уильям с удовольствием – но без всякого интереса – любил вспоминать о правах собственника; но больше всего ему нравилось ездить на своем «бьюике» вдоль Северного побережья.

Расслабившись за мороженным, тетушка приобрела почти девический вид. Всю неделю она казалась рассеянной и озабоченной, занимаясь домашним хозяйством, собственностью да дядюшкой Уильямом. В свое время она была весьма статной женщиной крестьянского телосложения, однако с возрастом постепенно начала ковылять и слегка уменьшилась в росте. За время работы прачкой ее руки никогда не высыхали от воды и мыла, и теперь артрит изуродовал ее руки, согнул кости и тело. Сайхун часто делал ей массажи, используя всевозможные мази и притирания, – но разве может снадобье повернуть вспять годы такой жизни! Тяжелый труд проявился морщинами на лице тетушки Мейбл, посеребрил ее волосы (с перманентной завивкой, но никогда не крашенные), согнул некогда прямую спину. Лишь выбираясь на воскресную прогулку, тетушка Мейбл немного приободрялась. Она смеялась, улыбалась и счастливыми глазами смотрела на густую зелень деревьев.

В городском парке был крошечный прудик; его называли озером Пантеры. В дальнем конце пруда стоял памятник Джорджу Вестинхаусу. Полукруглая, расписанная позолотой декоративная стена-экран совсем не походила на памятники в Китае. В фокусе этой полукруглой стены возвышалась скульптура мальчика. По краям пруд окружали большие валуны – совсем как в садах и парках Пекина или Сучжоу. В воде лениво мелькали плавники золотых рыбок. Ирисы, плакучие ивы и китайские магнолии с пурпурными верхушками тянулись вдоль берега. Теплое солнце поливало своими медовыми лучами поросший соснами холм неподалеку. Чуть поодаль тянулись простые скамьи из массивных кусков черного гранита. Ни Сайхун, ни старики не знали, имели ли садовники представление о том, как подобные ландшафты устраиваются на востоке, но в любом случае здесь можно было немного удовлетворить свою ностальгию по родине.

Тетушка Мейбл распаковала свою корзинку, потом помогла Сайхуну и мужу расправиться с домашней снедью, подливая им чай из старого хромированного термоса. Тетушке Мейбл нравилось кормить своих домочадцев, она любила наблюдать за тем, как они с удовольствием поглощают ее кулинарные творения. Но как только ленч подошел к концу, она отделилась от мужчин, направилась к дальнему углу пруда и села, задумчиво глядя на цветы.

По отсутствующему взгляду Сайхун понял: тетушка Мейбл мечтает о том, как они вернутся в Китай.

Сайхун сидел на гранитной скамье, разглядывая небо через яркие блестки ивовых листьев. Ему казалось, что он чувствует ледяные стратосферные вихри, которые всегда дуют на вершине Хуашань. Ему казалось, что он слышит, как чистая горная вода хрустальными струями огибает округлые валуны; он чувствовал едва уловимый аромат сосен, земли и сандаловых благовоний. Там были высокомерные журавли, они разглядывали его с исконным птичьим презрением. Хитрые обезьяны пытались стащить фрукты из ваз, стоявших у алтарей. Там были добрые старики, которые вдохновили его постигать знания и овладеть искусством жить в гармонии с природой. Именно они научили Сайхуна познавать себя с помощью медитаций; именно они внушили ему священное благоговение перед жизнью, а потом открыли ему восхитительный мир созерцания далеких пространств.

Для Сайхуна Хуашань остался воплощением всего того, что он считал традиционно ценным. Он вспомнил множество религиозных древностей, которыми он пользовался в горах: кувшин для сбора подаяний, искусно сделанные розовые бутоны, свитки и древние книги, настолько хрупкие, что страницы приходилось переворачивать специальными бамбуковыми палочками. Хуашань остался для него нерушимой связью с прошлым, с представлением 6 мире древности. Сайхун был частью родовой непрерывности; он чувствовал свою связь ие только со своим старым учителем, но и с живущей традицией. Эта внутренняя связь будет продолжаться столько, сколько длится его жизнь. Но все равно Сайхун чувствовал зависть по отношению к окружавшим его церквам и величественным соборам, к сообщениям о том, с каким величайшим поклонением переносятся из места в место религиозные реликвии: кусочек одеяния святого, зуб Будды или древний свиток. Многие люди на земле имеют свой объект поклонения, свою красоту; у него же не было ничего – только он сам и воспоминания о его старой стране.

Улыбнувшись, он вздохнул: его всегда учили, что внешние проявления незначительны в сравнении с настоящими ценностями внутреннего совершенствования. Его учителя были готовы сжечь храм, древние реликвии, даже собственную одежду, лишь бы доказать ему на практике то, чему они его иостоянно учили: Дао следует искать только внутри.

Он был полон решимости сохранить свою духовность, и он решил заработать достаточно денег, чтобы стать независимым. Хуашань ушел в прошлое? Пусть! Он все равно сохранит свое наследие. Он взглянул на дядюшку Уильяма, который трусил вдоль противоположного берега, собираясь покормить рыбок. Потом Сайхун развернулся налево: тетушка Мейбл в лучах полуденного солнца казалась удивительно милой. Она сидела в высокой траве, положив скрещенные руки и голову на поднятые колени. Эти милые старики Жили настолько удачной и доброй жизнью, насколько они могли себе позволить. Сайхун также захотел этого, хотя в его планы не входили ни «бьюик», ни жена. Он хотел выполнить свое предназначение, достигнуть цели – и вернуться к своему учителю. 

Вскоре он перешел на новое место работы в ресторан, который назывался «Сад лотоса». Располагался ресторан достаточно далеко: чтобы добраться до него с Форленд-стрит, приходилось переправляться через две реки. Сай-хун должен был сначала пройти с милю по центральной части города, затем сесть в автобус и доехать на нем до Южного берега; оттуда он добирался до общины в Брентвуде. «Сад лотоса» стоял на обочине оживленного шоссе- одной из главных транспортных артерий, ведущих в Питтсбург из Южной Пенсильвании.

Серое кирпичное здание ресторана, расположенное между автомастерской и магазином стекла, по соседству с огромной автостоянкой, первоначально задумывалось как обыкновенная коробка – одна из многих построек в этой наполовину промышленной полосе вдоль дороги. Однако теперь оно выглядело несколько иначе: стилизованная «под Китай» черепичная крыша, оконные переплеты – убогая копия китайских решетчатых окошек. Карнизы и окна были выкрашены ядовито-зеленым и красным лаком. Судя по всему, владелец «Сада лотоса» был человеком современных и прогрессивных взглядов: на фасаде красовалась огромная освещенная вывеска, на которой невероятно корявыми китайскими иероглифами было написано название заведения. Под вывеской была помещена еще одна вызывающая надпись: «Китайская кухня для гурманов».

Внутри ресторана было довольно сумрачно; после сверкающих улиц там было даже темно. Скупой солнечный свет проникал внутрь лишь через входную дверь да через два оконца, выходящих на улицу. Сайхуна встретил немного полноватый человек чванливого вида. Зачесанных назад волос было достаточно для того, чтобы не называть их владельца абсолютно лысым. Мужчина был выше Сайхуна и производил впечатление атлета, который уже начал опускаться. Босс Ли было под сорок – он был лишь на несколько лет старше Сайхуна. Однако, с точки зрения культуры и темперамента, потенциальный работодатель весьма отличался от Сайхуна. В первый раз Сайхун встретился с американизированным китайцем.

Босс Ли вырос в США и явно не собирался возвращаться на свою историческую родину, чтобы достигнуть там жизненного совершенства. Это был жесткий и амбициозный делец, но его представления об успехе не шли дальше дома в респектабельной части города и западного образования для детей. Он гордился тем, что является ветераном военно-воздушных сил Америки и любил пощеголять в своей кожаной куртке летчика. За стойкой неизменно висели несколько фотографий босса Ли и его самолета под названием «Летающий тигр».

Весь ресторан представлял собой один длинный и узкий зал. Вдоль стен тянулись зеленые пластиковые кабинки. Центральная часть зала была заполнена квадратными столиками, накрытыми белыми скатертями; кроме того, там было несколько больших круглых банкетных столов. Украшений на стенах практически не было, если не считать громадного бака из нержавейки, куда наливали чай, нескольких аляповатых картинок да одинокого динамика, из которого мягко доносился джаз.

Помещение кухни оказалось крохотным; оно было выкрашено в ужасный зеленовато-желтый цвет, который местами отступил лишь под воздействием многолетних настойчивых чисток. Сайхун увидел, что в кухне установлено четыре плиты, столы из нержавейки для готовки блюд, несколько больших раковин и мойка для посуды. Для обслуживания ресторана такого набора было явно недостаточно, но Сайхун решил воздержаться от высказываний вслух. Боссу Ли он сказал, что, по крайней мере, кухня выглядит очень диетой. На это будущий работодатель сообщил ему, что городские власти проверяют этот ресторан гораздо чаще, чем заведения белых, и что взятки являются неотъемлемой частью всех расходов для ведения подобного дела.

Потом босс Ли представил Сайхуна шеф-повару; правда, Сайхун уже слышал о нем от болтливых кумушек в Чайнатауне. Повара прозвали Дьявол Ли; его никто и никогда не видел без сигареты во рту. Дьявол Ли был известен своей склонностью к плохому настроению и злым языком, так что женщины, собиравшиеся у магазина Большой миссис Ли, считали его самим чертом во плоти. То был мужчина отвратительной наружности с искривленным ртом. Лицо у него было все покрыто кошмарными шрамами: след пожара. Правда, никто не считал это несчастным случаем – все говорили, что, таким образом пометив лицо Дьявола Ли кошмарным знаком, боги сослужили человечеству огромную службу. Главная странность Дьявола Ли заключалась в том, что во время припадков дурного настроения он отказывался готовить пищу. Нередко это случалось тогда, когда ресторан был буквально забит посетителями. Недовольно бурча, повар вяло подержал протянутую руку Сайхуна и выдохнул в воздух длинную струю табачного дыма.

В четыре часа Сайхун переоделся в свою новую униформу: белую хлопковую рубашку, черные брюки и галстук-бабочку. В течение двух часов зал ресторана оказался битком забит посетителями. Все они были белыми, причем в основном из близлежащих зажиточных кварталов; кое-кто даже приезжал на лимузинах с шофером в ливрее. Каждого входящего приветствовал метрдотель – худой и косоглазый японец, которого кто-то в насмешку прозвал Большим Дюком. У большинства завсегдатаев ресторана были свои любимые официанты, так что они со знанием дела просили Дюка предоставить им столик в своей излюбленной части зала. Точно так же привычные посетители были уверены и в выборе блюд: яйцо «фу юн», «чау-мейн»¹, свиная отбивная «суэй», суп «уонтон», свинина под кисло-сладким соусом «му гу гай бан», булочки с яйцом и свиные ребрышки, жаренные на решетке. Считавшие себя истинными ценителями кулинарного изыска заказывали половину жареной утки с подливой. Дети нередко предпочитали что-нибудь из «амери-

Чау-мейн – китайское рагу из курицы или говядины с лапшой. – Прим. перее.

канского» меню: большой салат из креветок, сэндвичи со свиной грудинкой или сэндвичи с курицей.

Молодые посетители ресторана предпочитали не только странные сочетания домашней кухни – больше всего им нравились двое официантов. Официант Ли Ши отличался большой яйцеобразной головой; волосы у него были густо намазаны бриолином, а переломанный нос не добавлял приветливости и без того угрюмому выражению лица. Ли Ши жил, бесконечно скорбя об утрате единственного сына. Однажды во время праздника в его селении, пуля, выпущенная в воздух, случайно упала в толпу – и, как назло, попала именно в его сына. Ли постоянно вспоминал об этом трагическом происшествии; с тех пор он утратил всякую веру в будущее. К посетителям и работникам ресторана он относился одинаково грубо. Лишь дети, приходящие вместе с родителями, иногда вызывали у него улыбку или нарочито грубоватое замечание.

Вместе с ним работал и самый старый работник ресторана, которого прозвали старина Ли. Никто точно не знал, сколько ему лет. Он красил свои волосы (за что Дьявол Ли всегда обвинял его в расходовании гуталина) и сооружал на голове невероятную прическу «а-ля маркиза Помпадур». По бокам над ушами волосы вздымались сверкающими буклями; а когда становилось жарко, на лицо старины Ли падала длинная прядь, которую он не без удовольствия закидывал обратно кокетливым взмахом головы. Старина Ли всегда втягивал голову в плечи так, что со стороны можно было подумать, будто у него вовсе нет шеи. Ему нравилось шутить с детьми, и малыши понимали его шутки – чего нельзя было сказать о сопровождавших взрослых. Но Старина Ли никогда не позволял себе насмехаться над маленькими.

Сайхуну поручили обслуживать несколько столиков, и он старался вовсю. Считая себя уже опытным официантом, он быстро брал заказы и немедленно относил их на кухню, чтобы Дьявол Ли приготовил требуемое блюдо. Постепенно грохот ресторана нарастал, оглушая всех и вся: посетители громко болтали, вопили дега, официанты громко кричали, передавая заказы на кухню. Каждый раз когда Саихун с размаху раскрывал двойные распашные двери, раздавался звук, подобный барабанному бою; каждый раз когда фарфоровые тарелки скользили по стали сервировочных столов, их перезвон напоминал звучание гонгов. Дьявол Ли, крепко сжав губами измятую сигарету, священнодействовал над четырьмя плитами сразу, заставляя их реветь и шипеть; его железная лопаточка для перемешивания двигалась настойчиво и неукротимо, словно шатуны у паровоза. Стоило шеф-повару приподнять сковороду, как жуткие языки желтого пламени молниеносно взметались под колпак кухонной вытяжки. Вокруг кипели и плевались паром кастрюли с кипящим соусом, и восхитительный аромат разливался по всей кухне. Ритм работы мог свести с ума кого угодно: Дьявол Ли гневно кричал, чтобы побыстрее забирали приготовленные заказы, официанты отвечали ему так же громко, выкрикивая названия новых блюд.

В углу вовсю трудились две чернокожие посудомойки. На протяжении дня обе женщины, помимо мытья посуды, должны были вместе мыть полы, ставить столы, получать привезенные продукты и готовить пищу к вечернему приему посетителей. Они сносили припасы вниз в подвал, где были установлены дополнительные печи, чтобы на них доводить до полуготовности уток и цыплят, столы для разделки и нарезки овощей и даже приспособление для проращивания фасоли, из которой потом делали фасолевый крем. Практически весь вечер напролет потоки кипятка струились под их руками на тяжелые блюда и кувшины.

Одна из негритянок, Бесси, была довольно стройной, большеглазой и совершенно скрытной. Ежедневно она пробиралась на работу тайком, словно мышь, которая осторожно пробирается через комнату. Она ни с кем не разговаривала, безупречно справлялась с возложенными на нее обязанностями и всегда уходила точно в положенное время. Зато ее товарка была полной противоположностью. Ее называли Лаки, и она весила добрых 350 фунтов. Передвигаясь, Лаки делала мелкие шаги своими огромными ногами-бочонками, а туловище ее было столь внушительных размеров, что в двери она протискивалась лишь боком. Путешествие с горой грязной посуды заставляло ее задыхаться, так что Лаки старалась собрать поближе к мойке как можно больше грязных тарелок, чтобы не тянуться за ними далеко. Сайхун особенно понравился Лаки. Несмотря на кухонный жар, грохот и безумный ритм работы, Лаки во весь голос распевала песни в стиле госпел. Возможно, из-за того, что Сайхун здесь был самым младшим, Лаки не стеснялась подмигнуть ему, намекая, что «принять Господа в сердце никогда не поздно».

Одним из завсегдатаев, кто всегда заказывал себе столик у Сайхуна, был большой бритоголовый здоровяк. Он приходил в ресторан ежедневно в обществе своей жены, тихой и застенчивой брюнетки. С религиозным постоянством здоровяк заказывал себе каждый раз одни и те же блюда: булочку с яйцом, суп с яйцами, сливы под кисло-сладким соусом и поджаренный рис. Но Дьявол Ли с не меньшей регулярностью путался с выполнением заказа: вместо желаемых ягод дерезы, порцию свинины для здоровяка всегда украшали дольки ананаса.

Однажды вечером этот самый посетитель вновь появился в ресторане, и Сайхун решил заговорить с ним: он так и не избавился от своей привычки моментально, одним взглядом оценивать собеседника. У Сайхуна не возникло никакого сомнения относительно того, что этот шестифутовый тяжеловес был бойцом. Это безусловно было видно из его походки, из того, как он заполнял собой всю кабинку – об этом говорил даже воинственный тон, которым он заказывал свой обычный ужин. Сайхун решил, что безусловно где-то встречал этого человека.

– Я знаю, кто вы, – произнес Сайхун в тот вечер самым безразличным "Гоном, обращаясь к здоровяку. Было уже поздно, и Сайхун в тот день чертовски устал от работы. Но когда он вспомнил, где именно встречал своего клиента, он тут же забыл о всяких правилах поведения для официанта.

Супруга здоровяка озабоченно бросила взгляд через стол, а ее муж с недовольным видом взглянул на официанта.

– Ну и кто же я, по-твоему?

– Вы – Бэтмен.

Бэтменом называли борца в маске, который выступал в шоу на телевидении. Сайхун и другие работники ресторана иногда в субботу утром смотрели телевизор, пока мыли полы в зале.

– Откуда, черт подери, тебе это известно? – воскликнул Бэтмен. – Ни одной душе неизвестно, кто я на самом деле.

– Ну, это совсем нетрудно.

– А я и не думал, что ты такой умник.

– Есть много чего, о чем вы даже не подозреваете, – возразил Сайхун и тут же пожалел об этом: все-таки день выдался необычно трудным, ему даже пришлось поспорить с Дьяволом Ли.

– Ты, червяк! – взревел Бэтмен. – Если ты такой умный, то как вышло, что тебе снова не удалось правильно приготовить мой ужин?

В отчаянии Сайхун выронил поднос. В ресторане внезапно воцарилась тишина. Сайхун почувствовал смущение: на него пялилась добрая сотня глаз. Тут же подскочили Дюк и босс Ли.

– У вас проблемы? – нервно спросил Дюк.

Бэтмен был на целую голову выше Сайхуна, а Дюк между ними двумя казался вообще карикатурным карликом.

– Это наше с ним дело, сами разберемся, – заорал Бэтмен.

– С удовольствием, в любое время, – ответил Сайхун.

– Ты? – загрохотал Бэтмен. – Да что ты можешь?

– Я же уже сказал, что есть многое, что неизвестно вам.

– Не смей драться, – потребовал босс Ли, обратившись к Сайхуну по-китайски. – Это плохо скажется на нашем бизнесе.

– Эдгар, дорогой, не дерись, – произнесла в свою очередь миссис Бэтмен.

– Эдгар?! – захихикал Сайхун: теперь он уже не мог остановиться.

– Эй! Ты смотри мне! – рявкнул Эдгар Бэтмен.

– Слушай, сегодня у меня выдался трудный денек, – произнес Сайхун, стараясь копировать героев из виденных им фильмов. – Или поднимайся, или заткнись.

– Ах ты дерьмо! – завопил Бэтмен. – Да я тебя сейчас размажу.

– Ну-ка, ну-ка! – воскликнул Сайхун, разведя руки в стороны.

И Эдгар Бэтмен набросился на Сайхуна. Зрелище было не из тех, к которым Сайхун отнесся бы спокойно – любой призадумается, если на него вдруг надвинется гора мяса в два раза шире и выше его. Но Сайхуну всегда нравилось испытывать свою смелость в бою.

Сайхун ступил в сторону и с силой выбросил ладонь, нанося удар в низ живота Бэтмена. Одновременно он втянул энергию удара в себя: все-таки нехорошо наносить ущерб животу клиента. Так или иначе, Сайхун не мог сдержаться от возможности получить удовольствие. От удара здоровяк аж (приподнялся на цыпочки, словно его поразило электрическим током. Тогда Сайхун быстро схватил его подмышки и совершил молниеносный бросок,»› В момент, когда Бэтмен повалился вниз, Сайхун подпрыгнул и вместе со своим противником совершил изящное сальто. Когда совершенно сбитый с яояку Бэтмен закончил падение, Сайхун уже стоял рядом с ним. Оставалось еще одно мгновение для того, чтобы триумфально улыбнуться в помутивщиеся глаза гиганта, и ют уже быстрый удар локтем лишил Бэтмена сознания.

– Прошу прощения! Прошу прощения! – заизвинялся Дюк перед остальными посетителями.

– Ох! – воскликнул босс Ли. – Да ты же разгонишь всех моих посетителей! А ну быстро! Приведи его в чувство!

Сайхун сделал то, что от него потребовали. Во время тренировок его -учили не только тому, как лишить человека чувств, но и искусству исцелять людей и приводить их обратно в сознание. Он посадил Бэтмена, хотя это Оказалось довольно трудным занятием. Здоровяк был очень тяжел, а его голова в руках у Сайхуна напоминала огромный шар для игры в кегли. Сайхун помассировал ему шею, а потом сильно шлепнул Бэтмена по спине. Громкий хлопок вернул Бэтмена в сознание. Сайхун помог ему подняться и пересесть «крохотную кабинку. Там он увидел миссис Бэтмен: она была слишком ошеломлена, чтобы произнести хотя бы слово.

– Я искренне сожалею, – начал было босс Ли, – больше это никогда не Повторится.

– Пустяки, – выдохнул Бэтмен. – Как тебе это удалось? Покажи мне! Покажи немедленно!

_v Как раз в это мгновение появился старина Ли – он нес заказанный Бэтменом ужин. Как всегда, свинина была украшена кусочками ананаса, но на этот раз Бэтмен отнесся к невнимательности повара с изрядной долей юмора.

После этого другие работники рассказали Сайхуну о том, что у каждого из них был свой постоянный посетитель, знавший своего официанта по имени. Каждый посетитель имел свою историю, по поводу которой и произошло соответствующее знакомство. Но ни один из них, как узнал Сайхун, не завел это знакомство именно потому, что его сбили с ног.

Тогда Сайхун посмеялся этому, но в глубине души подобные проявления силы всегда давали почву для внутреннего созерцания. Трезво поразмыслив, оа понял, что не было никакой нужды в этом поединке. Возможно, в молодости состязания подобного рода можно было простить; теперь же он начал понимать, что невольно показал другим людям определенную часть его естества. Тогда он мысленно вернулся к медитациям, которыми он старался овладеть непосредственно перед тем, как покинуть Хуашань. Тогда ему нужно было «стереть» свое эго. Судя по всему, чтобы преуспеть в этом, потребуется Долго и тяжело потрудиться.

Тяжело потрудиться. Да, за годы пребывания в «Саду лотоса» и среди кантонских иммигрантов Питтсбурга, он тяжело трудился не только на месте своей официальной работы, но и над собой. Он начал видеть удивительную параллель между привычкой к настойчивости у тех, кто трудился рядом с ним, и аналогичной настойчивостью, которая требовалась от каждого из членов его секты в Хуашань. Если говорить о чем-либо общем между иммигрантами – это было слово, которое неправильно переводили как «борьба», но с дополнительными значениями «тяжелой работы» и «способности переносить лишения и страдания». Это слово подразумевало, что «умеющий бороться» обязательно преуспеет в этом мире. Таким был путь и иммигранта, и аскета: борьба, страдания, тяжелая работа – до тех пор, пока не придет успех.

Обнаружив общие культурные элементы между религиозной и светской жизнью, Сайхун начал себя чувствовать гораздо удобнее среди китайских иммигрантов. В конце концов, если не считать различий в их конечных целях, все они боролись за будущее, которое явно не обещало ни одному из них никакого вознаграждения. В определенном смысле это небольшое сообщество работников ресторана было почти монастырем… так что покинуть ресторан было так же приятно, как покинуть свой монастырь, чтобы посмотреть на празднество.

Поздней осенью Сайхун вместе с дядей и тетей отправился на нечастую прогулку на природу. Дядюшка Уильям на своем надежном «бьюике» привез их в прекрасное место на берегу озера. К ним присоединились Большая миссис Ли и ее семья, а также друзья тети – Джин и Генри Чан. Клены по берегам озера одевались в удивительный пурпур, который можно было встретить лишь на самой редкой шелковой одежде. Женщины распаковали всевозможную снедь, а также чай и пиво. За завтраком на траве все смеялись и веселились,- один лишь Сайхун сидел тихо и угрюмо. Увидев это, тетя предложила ему прогуляться самому, если он этого хочет: старая женщина поняла его настроение и почувствовала, насколько сейчас племяннику необходимо одиночество. Извинившись, Сайхун побрел к кромке воды; потом, повинуясь внезапному побуждению, он взял напрокат весельную лодку. Крепко зажав толстые рукояти весел руками, он поначалу сделал несколько пробных гребков по воде. Потом он почувствовал ритм притягивания и толкания. Лопасти весел начали описывать регулярные дуги по голубовато-зеленой воде – и вот уже нос его лодки зачертил идеальную прямую линию по глади озера.

Сайхун целиком отдался новому занятию. Его ноги напрягались и расслаблялись с завидной регулярностью, мышцы живота сокращались и вздувались буграми при каждом ударе весел. Мышцы спины тянулись приятно и упруго, словно испытывая себя в схватке с плотной водой; руки вибрировали, приятно наполняясь разогнавшейся кровью.

Вскоре Сайхун заметил, что дыхание также подчиняется общему ритму движения. По крайней мере в своем физическом проявлении, гребля оказалась ничуть не хуже цигун, которым Сайхун продолжал регулярно заниматься. Физическое напряжение наполняло легкие чистым и сладким воздухом, приятно щекотало нервы. Он чувствовал, как расширяются кровеносные сосуды в его теле. Кому нужны эти эзотерические техники? Вот что сейчас давало ему здоровье и опыт.

Водная гладь была спокойной, благостной. Он посмотрел, как за кормой удаляется череда пузырьков. Абстрактные линии и изгибы возмущенной воды кипели несколько мгновений, а потом растворялись во всеобщем спокойствии. Подобно Дао, которое показывало на поверхности одну свою грань лишь затем, чтобы в следующее мгновение навсегда погрузить ее вглубь, движения его лодки были постоянными, но всегда меняющимися. Каждое мгновение лодка возникала из небытия лишь затем, чтобы в следующую секунду вернуться в никуда.

; Через некоторое время Сайхун почувствовал, что его тело начинает идеально смешиваться с движением лодки, с мягким покачиванием воды, с легким волнением на озере. Он вспомнил слова своего учителя: жизнь – это колебание. В жизни было созидание и разрушение; в жизни было движение. Он должен был слиться с этой жизнью точно так же, как это удалось ему сейчас.

Грести на лодке оказалось совсем просто: это была просто гребля, а значит – это был совершенный даосизм. И он греб вперед, раз за разом налегая на весла.

Постепенно его охватило спокойствие. «Проникни в неподвижность». Эти два слова представляли собой одну из самых священных мантр в даосизме. Сайхун заметил, что его движения исподволь повторяют ритм этой мантры. Весла вновь и вновь опускались в воду. Они поднимались и опускались, поднимались и опускались…

Он подумал, что уже давно не медитировал. Да и как бы ему это удалось, если он все время работает и живет в «Саду лотоса»? Сейчас же он вдруг осознал, что погружается в уже знакомое состояние медитации. Каким-то образом внешние ощущения от гребли на озере нашли внутреннее отражение в нем. Его внешние чувства успокоились и замерли; он почувствовал, что смотрит внутрь себя. Безусловно, его глаза продолжали видеть – но его разум переключился лишь на созерцание. Постепенно его разум успокоился, и тогда из тишины возникла душа прекрасная и чистая.

Чувствуя внутри девственно прекрасный, сверкающий дух, Сайхун достиг противоположного берега. Он вытащил лодку на песок и направился в чащу. Сайхуну всегда нравились леса. Может быть, размышлял он, когда-то в прошлой жизни он был лесным жителем. Но каким бы ни было объяснение, он знал, что ощущение нетронутой земли под ступнями доставляет ему величайшее наслаждение, а красота окружающих деревьев дает ощущение безопасности.

И Сайхун вновь подумал: каким же наивным он был, когда впервые приехал в США! Он ожидал здесь встретить ирокезов и сиу, охотников и ковбоев. Он мечтал о лесах, спускающихся к самой водной глади. Разве мог он тогда знать, что Америка была страной, навсегда распрощавшейся со своим прошлым? В Китае никакая эволюция не могла заставить людей отбросить старое. Люди старались жить в основном так, как жили их предки. Америке же еще и двух столетий не исполнилось. В Китае существовали древние роды, гильдии, рестораны, методы земледелия и школы живописи, начало которым было положено задолго до открытия, сделанного Колумбом. Тогда Сайхун не мог себе даже представить, насколько быстро и тщательно изменяется все в этой далекой заокеанской стране.

В лесу было тихо. Солнечный свет мягко пробивался через ветви. Повсюду слышалось пронзительное пение птиц. Слушая голоса маленьких птах, Сайхун вдруг вспомнил очень необычную песню. Это не было музыкой, предназначенной для развлечения, – песнь была мистическим творением, сложенным из священных слогов. Эту песнь могли бы понять люди, которых интересует мистическая история. Если человек окажется в определенном месте и исполнит эту песню, тогда стражи этих мест должны будут показать исполнителю, как выглядела местность в прошлом. Песня пронзит время – этот клубок из множества слоев – и глазам откроется былая красота. Это священнодейство немного напоминало искусство пустить воду вспять – вот какова была эта песня.

Сайхун пользовался этой песней в Китае. Для него история была не только тем, что можно почерпнуть в книгах, но почти непосредственное ощущение того, что увидел своими глазами. Он видел поэтов, воинов, Семерых Мудрецов из Бамбуковой Рощи. Он видел все это так же ясно, как вот эти деревья перед ним сейчас. Его учили, что время может течь в любом направлении. И сейчас он решил исполнить эту песню. Он мог бы начать учиться у природного мира прямо здесь, впитывая мягкие набеги ветра, ощущая девственную, незамутненную воду. Он мог бы заново открыть для себя здесь Дао.

Некоторое время Сайхун сидел, созерцал, полностью переключившись на священное внутри. Потом он поднялся и начал петь, аккомпанируя словам движениями и жестами. Внезапно ветер остановился. Замолкли птицы. Даже деревья задрожали, услышав его голос.

Сайхун с нетерпением прислушался: ничего.

Секунду он размышлял: правильно ли все сделано – в конце концов, он довольно давно не исполнял эту песню, хотя подобную мелодию забыть и непросто. Потом запел снова. Никакого ответа.

После третьей попытки он понял, что эта песня может жить только в Китае.

Огорченный и расстроенный, Сайхун повернул обратно к лодке. Он греб, направляясь к ожидавшим его друзьям и родственникам, но теперь понимал, что это была обыкновенная лодочная прогулка.