В Западном Цирке

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В Западном Цирке

Было приятно 23-го подняться около восьми и знать, что ничего срочного сегодня делать не надо. Тем не менее, когда я взглянул наверх и увидел тройку Джона, выходящую на стену, демон тайной зависти меня ужалил, хотя моя задача и была выполнена. Мне оставалось только доставить Джеймсу Моррису на Базу новости — хорошие, плохие или безразличные. Как было бы хорошо снова пойти вверх... может быть, несколько позже. Сначала завтрак, и я протопал к большой палатке в высотных ботинках, которые мы с равным успехом использовали в качестве домашних туфель, надев куртку (служащую подушкой) поверх своего «круглосуточного» костюма. Впоследствии все оставалось неизменным, лишь с некоторыми вариациями: вязаная нательная фуфайка, толстая фланелевая рубашка, толстые пижамные штаны и сверху штормовые брюки. Свитеры и теплое белье прибавлялись или отнимались в зависимости от времени дня.

В 11.30 появился Чарлз с двумя шерпами, усталые, однако с хорошим самочувствием. Джордж Лоу был занят подготовкой ко второй заброске, ибо из моих вчерашних ответов следовало, что необходимо забросить по крайней мере ещё пять грузов, особенно если восходителям не придется тащить тяжелые ноши Чарлза и Тома. Да Тенсинг и Чангью, местный житель, уже вышли вверх в это утро в 5 часов. К 2 часам дня, к нашему изумлению, они уже вернулись из лагеря VII, тем самым покрыв позором сагибов с их кислородом. Это был удивительный подвиг, если не сенсация для газеты. Они облегчили вторую заброску. Но когда же будет эта заброска и когда второй штурм? По первоначальному плану Джона промежуток между двумя попытками должен был быть только 24 часа. Однако Эд, проводящий день в «эверестской позе», считал, что ему необходимо отдохнуть подольше. Кроме того, двадцать четыре часа — слишком короткий промежуток, чтобы шерпы, достигшие Южного Седла, могли прийти в себя. Но после двух дней, сказал Тенсинг, они, безусловно, выйдут. Эти вопросы служили темой оживленной дискуссии.

В 4.30, после чая, я отправился один в лагерь V за пожитками и чтобы проверить наконечник кислородного аппарата для Джорджа Лоу. Впервые мне пришлось выходить в высокогорье в одиночку, и я уже заранее предвкушал свои впечатления. Побыть некоторое время одному было для меня почти физической потребностью, ибо тогда воображаемые призраки гор как будто разговаривали со мной, что они не могут делать, когда другой, пусть даже симпатичный, человек при этом присутствует и нарушает контакт. Одиночество расширяет нервную индивидуальность, повышает восприимчивость. Страх становится более острым, а также сознание, что ты являешься частью этих гор, а через них частью природы. В горах я не боюсь встречи с призраками, хотя часто подвержен страху в полуночном лесу или в городе.

На сей раз бояться было нечего. Дорога была ровная, трещины хорошо заметные. Дважды я останавливался, чтобы перевести дыхание и полюбоваться серебристыми лезвиями льда в бронзовой оправе скал Нупцзе. Достигнув лагеря, посмотрел на часы: только сорок семь с половиной минут; время улучшено на десять с лишним минут по сравнению с прошлым разом. Может быть, действительно целесообразно останавливаться и любоваться в Дами, когда у тебя такое самочувствие?

Отрегулировав наконечник аппарата, я повернул назад. Одной из целей моего похода было посещение могилы Мингма Дорьи, чудесного шерпа, погибшего прошлой осенью, во время швейцарской экспедиции, и похороненного на морене, справа по ходу при спуске. Я свернул в сторону и легко нашел нужное место — памятник, сложенный из камней, метра два в длину и больше метра в высоту. Один из каменных осколков укреплен вертикально. У меня нет ни надежд, ни тревог о судьбе моего тела после смерти, но, стоя у могилы Мингмы, я сказал себе, что мне хотелось бы покоиться здесь, где взор мгновенно переходит от маленького каменного сооружения к 2,5-километровому отвесу Эвереста и выше — к его вершине, где единственными моими товарищами были бы туман, снежные хлопья и галки.

Возвратившись к своим следам, я ощутил то необъяснимое счастье, которое приносит закат солнца в горах. «Домашнее» — определение, неправильно применяемое для величественного окружения, однако человеческое существо, находясь в такой обстановке, действительно чувствует на короткий миг домашний уют. Внизу, в долине, зашедшее на солнце облако набросило тусклое покрывало тени на ровный снег. Однако маленький серак смежного бокового ледника каким-то образом поймал заблудившийся луч и не хотел его отпускать. На некоторое время я был частью окружающей Стены, был подобно Лесли Стэфену «одушевленной вершиной горы». Но подобно ему я должен был вернуться. «Все на земле житейское, ибо замерзающие пальцы и обжигаемые снегом носы живо нам напоминают, что мы не стали бессмертными».

После ужина вечер вплоть до сна наполнен обычной беседой. В эту ночь мы думали о том, как высоко расположенным казался нам в апреле лагерь II, установленный «прямо вверху», в складке ледопада. А лагерь III был настоящей вершиной, на которой было опасно задерживаться слишком долго, так как можно было потерять сон и аппетит. Теперь же сам лагерь IV, как базовый, казался домашним и уютным; мы ели, как великаны, и спали, как сурки. Шерпы настояли на том, чтобы забросить окончательно лагерь II, предпочитая совершать переходы сразу в лагерь III.

Большую часть утра 24-го я потратил на составление отчета для Джеймса, находящегося внизу, на Базе. Странно, как много времени отнимают такие дела, хотя мне казалось, что я пишу весьма умело. Чарлз Уайли уединился, чтобы написать открытки. Ко времени ленча он написал только три. Время от времени я поглядывал на Стену. Джон и его два шерпа вышли из лагеря VII в 9.45. Том и Чарлз шли в разных связках. Они двигались очень медленно, по-видимому, груз был тяжелым. Вторая группа, пять шерпов с Джорджем Лоу во главе, должна была быть достаточно мощной, чтобы захватить личные вещи сагибов и облегчить штурмовую двойку. После обеда поднялась суета. Шла упаковка грузов для второй группы. Эд отбирал продукты люкс, вплоть до килограмма на человека; шерпы подгоняли тесьму для кошек, Чарлз Уайли давал последние наставления. В нашу среду внезапно вторглись две новые здоровенные, тяжело нагруженные фигуры: Майкл Уэстмекотт с рюкзаком Гриффа Пью за плечами и немного погодя сам Грифф. Майкл выглядел гораздо лучше, он уже полностью посвятил себя жизненно важной работе по очистке ледопада. Все вместе мы попрощались с Эдом и Тенсингом и их вспомогателями. Грег взял Пембу, Анг Ниима и Анг Темба, Джордж Лоу — пять шерпов, идущих на Южное Седло.

Вечером разгорелась бесконечная дискуссия о кислороде. Я записал в своем дневнике: «Истина заключается в том, что никто ничего не знает». Читатель может спросить здесь: «А что же происходило все это время с Эверестом? Как обстояло дело с этой царствующей над всем громадой?» Я уже говорил, что для меня, а я думаю, что и для большинства из нас Эверест как индивидуальность уступил место Эвересту как вещи, на которой мы работали. Мы были слишком близко к нему. Так лилипуты могли гораздо лучше рассмотреть Гулливера издалека, нежели тогда, когда они находились на его груди. Кроме того, будучи неспособными на этой высоте проявлять интерес больше чем к чему-либо одному за раз, мы были слишком заняты нашим движением и нашими заботами, нашими лагерями и координацией, чтобы думать, за исключением редких минут, о горном творении, красующемся перед нами.

Так, я писал в дневнике:

«25 мая. Прошедшей ночью нос заложен поменьше. Не так неприятно. Совсем ясный день, ветер, кажется, стих. Может быть, это «день вершины»? Они вряд ли дождутся лучшего дня. Вышел из палатки и как раз увидел большую лавину со скал Западного плеча. Она соскользнула вниз, как гигантский ломоть кекса, пропала за скальным гребнем и вновь появилась в виде снежного облака, промчавшегося через весь Цирк». В действительности, конечно, это не был «день вершины». Накануне, после обеда, группа добралась до Южного Седла с громадным трудом. Все предельно устали. Чтобы расставить две палатки, на что уходит обычно пять минут, понадобилось при царствующем там ветре полтора часа. Балу вышел на строя, и основная его обязанность была изображать собой балласт, чтобы палатку не унесло, пока другие пытаются её расставить. Это была крайне утомительная работа вслед за крайне утомительным восхождением. Возможно, это был наиболее тяжелый день всей экспедиции».

24-го Майк Уорд впервые прошептал мне слова «альвеолярная проба». Этот медицинский обряд, кажется, состоит из взятия проб воздуха из глубины легких человека. При этом испытуемый должен сделать резкий выдох в стеклянную трубку, которая затем заделывается. Майк не знал, были ли успешно взяты такие пробы на высотах до 7300 метров. Не хочет ли кто-нибудь вместе с ним пойти наверх и попробовать?

Это было соблазнительное предложение, но как быть с третьей попыткой, если таковая понадобится? Я был связан с организацией такой попытки, хотя в настоящее время ни у кого, по-видимому, не хватало энергии об этом думать. Гриффу было разрешено экспериментировать вне лагеря с драгоценным кислородным баллоном, который может стать необходимым для третьей попытки. Абсурд! Но так же трудно сразу понять, почему ему этого не делать, учитывая, что все казалось столь нескорым. Здесь я, вероятно, могу лучше сохранить свою форму, на случай если попытка понадобится, поскольку Грифф как раз похвалил нас за то, что мы здесь пребывали как раз чуть ниже той высоты, на которой начинается высотный износ. И все же, что мне здесь делать? Я с большим трудом написал статью, переписать которую у меня не хватает умственной энергии. Ходить с Майком мне нравилось. Почему не пойти наверх?