21—28 мая. 22 мая — знаменательный день

21—28 мая. 22 мая — знаменательный день

Лагерь VII был перенаселен. Два шерпа из моей группы ушли вниз, но оставалось ещё шесть, да и у Чарлза было семь. Кроме того, я, к своему удивлению, увидел веселые лица Эда и Тенсинга. Принятое Джоном решение было рискованным. Он стремился не перегружать вторую штурмовую двойку, однако в это утро он увидел лишь двух человек, выходящих вверх. Что-то, по-видимому, было неладно. Если заброска не будет сделана вовремя, никаких штурмовых пар вообще не будет. Поэтому он пошел на большой риск в надежде, что авторитет Тенсинга и поддержка двух снабженных кислородом людей удвоят на следующий день шансы на успех.

Таким образом, лагерь VII был переполнен. После заката стало холодно, и я после чая уютно устроился рядом с Чарлзом, в приподнятом от кислорода настроении и совершенно не заботясь о том, где и как разбросаны мои пожитки. Положительный эффект открытого аппарата, так же как и закрытого, продолжался ещё несколько часов после того, как аппарат выключали. Моя задача была выполнена, и мне ничего более не оставалось, как болтать и болтать в счастливой уверенности, что остальные продолжат работу на следующий день. Чарлзу приходилось выслушивать все мои разглагольствования, так как мы ночевали в одной палатке, а терпение его не имеет границ. Приступы тошноты меня вновь охватывали при одном вспоминании о рахитичном крюке или о прыжке через трещину — воспоминании, ожившем в процессе моего красочного рассказа о прожитом дне, однако любой отчет в таком состоянии будет субъективным.

Сама вершина в этот момент ничего для меня не представляла, а мои собственные переживания и успехи имели громадное значение. Туманные черты, которыми Эверест был наделен ещё раньше даже, чем я его увидел, и которые пленяли наши мысли во время акклиматизационных выходов, поблекли теперь по сравнению с конкретными понятиями скал и снега, утесов и трещин, являющихся «косметикой» любой вершины и составляющих хлеб насущный восходителя. В настоящий момент Эверест представлял собой просто некий род работы, с которой мы успешно справлялись. Я вспомнил необъятную картину Седла, дух уныния, царящий над остатками желтых палаток, и завершающую тайну возвышающейся сзади пирамиды. Но особенно я старался вспомнить все наше движение. Я обещал нарисовать утром схему нашего пути, а тем временем пояснил некоторые его детали. Затем мы поужинали так себе, тем, что приготовил Тенсинг. Наиболее солидным блюдом была банка сардин, которую я притащил вниз. Я закурил сигарету, использовав спички, найденные на Седле.

Вскоре после того, как мы в наших двух соединенных торцами палатках улеглись и погасили свет, поднялся ветер. Снова он мчался с низким ревом через склоны, снова натягивались стенки палатки, а стойки трещали. Однако палатки держались великолепно, а что касается отдыха, кто об этом думал? Возбужденный кислородом, я лежал счастливый и думал, думал, думал о прожитом дне. Южное Седло! Счастливый случай позволил мне первому до него добраться. Конечно, первым следовало быть Джорджу Лоу, он особенно заслужил возможность увенчать этим свою работу на стене. Однако высота подстрекает эгоизм, и я был только счастлив, что мне было дозволено открыть этот новый путь, впервые взглянуть сверху на жалкие остатки человеческой деятельности. Наконец я заснул и никаких снов больше не видел.

Проснулся я хорошо отдохнувшим от поднявшейся вокруг суеты. Тенсинг твердо решил, что наверх должны идти все. С рассветом началась стряпня, и вскоре появился чай. В него добавлялось немного грейпнатсов и вместе со случайными печеньями это все, что имели шерпы за целый день. Именно тогда Чарлз Уайли, не имея под рукой ничего более удобного, ел свои грейпнатсы с помощью гаечного ключа.

Однако, сколько бы ни повторять эти операции, каждый раз с таким же трудом приходилось вытаскивать, извиваясь, ноги из спального мешка, скручиваться кольцом и рискуя раздавить все вокруг, выползать на руках и коленях на ледяной ветер, брать карандаш и пытаться онемевшими пальцами составить список забрасываемых грузов. К тому времени, когда я этим утром вылез, большая часть грузов была уже упакована, и мне пришлось подходить к спине каждого шерпа и поднимать закрывающий брезент, чтобы увидеть, сколько у него баллонов или что уложено в ящиках. В 8.40 (великолепное время) они ушли, и я вернулся в палатку. Ануллу приготовил блюдо порриджа, которое он, как фокусник, вытащил явно из рукава. Затем очень медленно мы произвели некоторую уборку, и я пытался отмыть кастрюли, в которых вчерашняя тзампа оставила слой липкой грязи. Из всех работ в высотном лагере мойка посуды была самая мерзкая; кстати, я впервые тогда заметил, что кипяток здесь не такой уж горячий. В 10.20 мы вышли в путь. Огибая серак, ещё раз остановились полюбоваться его красотой. Пумори, красная девица, за которой ухаживали окружающие принцы, снова сменила свои украшения и была чистой, стройной пирамидой, гордо размахивающей черной шалью облаков перед своими поклонниками. Неожиданно сверкающий луч прорвал сверху черное покрывало и, дотронувшись до самой верхушки конуса, осветил её золотую корону. Через час мы добрались до лагеря V, а ещё через полчаса — до IV. Устроенный нам прием привел нас в замешательство: щелкали камеры, нам пожимали руки, задавали тьму интересующих всех вопросов. Бог знает, правильны ли были ответы. Затем ленч, и все вернулись к биноклям. Появились наконец семнадцать точек. Они тащились со скоростью часовой стрелки где-то около вершины Контрфорса, но одна из них остановилась. Наконец все остальные тоже вылезли на фоне неба. Впереди шли двое. Как мы решили, это были Эд и Тенсинг. Затем длительная пауза. Но что это? Вновь появились лишь шесть фигур, начавшие спуск. Прошло ещё десять минут, и все те же шестеро. Может быть, кто-нибудь из шерпов не смог одолеть подъём от Седла при возвращении. Или Эд и Тенсинг решили остаться с партией вспомогателен? Прошло много времени, пока все появились, пока Джон вздохнул с явным облегчением. Мы успокоились и стали наблюдать, как делится отряд. Одна группа из четырех человек долго отдыхала на скалах, в то время как остальные ушли далеко вперед. В 5.30 их было хорошо видно ниже лагеря VII, а отставшие растянулись намного выше. Небо потемнело до пурпурного цвета, золото на склонах превратилось в серебро. Уже давно ушла партия вспомогателей первого штурма, Джон с двумя шерпами — Балу и Да Намгиалом. Мы, попрощавшись с Чарлзом Эвансом и Томом Бурдиллоном (первой штурмовой двойкой), которые теперь, после значительной заброски на Седло, могли начать действовать. Мы с благоговейным страхом отпускали шуточки по поводу используемого ими 15-килограммового закрытого аппарата и всего личного барахла, которое они положили ещё сверху, чтобы «загримировать вес». За ужином шёл разговор о том, встретятся ли возвращающиеся с Джоном в лагере V.

«Эй, вы, народ!»

Скользя и спотыкаясь, к двери большой палатки подходил Эд. Последовали приветствия усталой, но сияющей весельем группе. Эд и Тенсинг, ветеран Дава Тхондуп, Пазанг Футар, Гомпу и Анг Норбу. С остальными, более усталыми Чарлз остался в лагере VII. Это были: Топки, Анг Намгиал, Гиальен, Пазанг Дава, Анг Дорьи, шестнадцатилетний Анг Тсеринг, Фу Дорьи, Анг Дава II и Канча, который при возвращении едва влез на Контрфорс. В то время когда Канча «доходил», у Чарлза вышел из строя аппарат, и ему пришлось тащить восьмикилограммовый баллон, не пользуясь кислородом. Но благодаря этому подвигу, благодаря тому, что Чарлз вел своих людей и подбодрял их своим примером, тринадцать полноценных тюков были заброшены на Седло.

Первый штурм начался.