У Смоленского собора
У Смоленского собора
Флаг поднят. Ярмарка открыта.
Народом площадь вся покрыта.
На море пестрое голов
Громада белая домов
Глядит стеклянными очами…
И. Никитин. «Кулак»
Узнав, что сын более не студент, Савва гневно нахмурился: рушились честолюбивые мечты увидеть Ивана Савича градским лекарем. Но, как крушение терпели и его собственные дела, он тут же смирился и сказал:
– Оно, сударь, может, и к лучшему. Малый ты теперчи, благодаря моим стараниям, ученый, должон старику подсоблять… Слухай сюда.
И велел, сменив сюртучок на старую чуйку, идти с лотком к Смоленскому собору торговать вразнос по мелочи, кой-чем.
– Чтоб, значится, родительский хлебушко не задарма исть, – сказал Савва.
Маменька же Прасковья Ивановна, которая всегда с ужасом думала, как это ее Ванечка уедет в чужие люди, в Москву ай еще куда учиться на лекаря, – та, услышав, что сын остается при доме, на колени даже упала перед образами: «Благодарю тя, святая владычице, услышала, милостивица, материнскую молитву!»
Так Иван Савич оказался в шумной толчее базара среди горластых, осатанелых от торгового азарта и водки маклаков, среди жулья, шныряющего по толпе, и базарных попрошаек. Перезванивали куранты на часах Смоленской колокольни, шумел базар, лошади ржали, галки голосили кликушами, слепцы пропитыми басами уныло тянули про Алексея, божьего человека, – Иван Савич ничего не слышал, стоял со своим лотком, словно в столбняке. Его толкали, о чем-то спрашивали, что-то кричали ему – он не отзывался. Вся шумная жизнь базара была как болезненное сновиденье, как бред в жару и беспамятстве; надо было поскорее проснуться, прогнать прочь омерзительные химеры сна, а он не мог. И лишь когда какой-то шутник, видимо лавочный сиделец, надвинул ему на глаза картуз, пришел в себя и с удивлением и страхом услышал голоса людей.
– Эй! – кричал ему шутник. – Да никак ты, парень, заснул? Ай с утра, спозаранок, хватил «ерофеичу»?
– Га-га-га! – гоготали кругом.
– Што за прокурат малый!
– К обедне не благовестили, а он – гля-кось!
Иван Савич выбрался из толпы окруживших его галдящих зевак и медленно побрел по базарному ряду. «С нынешнего дня, – подумал он, – это и будет моя жизнь… Надолго ль? До конца. До гроба…»
Торговля шла плохо. Он ходил среди пестрого базарного люда, робко покрикивал приятным баском: «Вот свечи! Кому свечи!» Но громко кричать было совестно, и никто его не слышал. Какая-то старушка салопница купила пяток свечей и так въедливо, так безобразно торговалась, корила товар и совестила молодого торгаша, что он, совершенно смущенный, багровый от стыда за нее, за себя, за весь божий свет, отдал ей свечи, недобрав трех копеек.
Миловидная девица-мещаночка приценилась к пунцовой ленточке. Тут Иван Савич и вовсе смешался: девица проживала на Ильинской, по соседству. Она сперва не узнала Ивана Савича в его новом обличье (он был в залатанной чуйке и старом картузе), а узнав, преглупо вскрикнула: «Ай!» – словно обожглась, и убежала.
Солнце уже за купол собора зашло; по пыльной протоптанной земле вытянулись длинные лиловатые тени; базар поредел, приумолк, лишь из трактира доносилась нестройная песня, пьяные крики. Иван Савич подсчитал выручку – два гривенника да пятиалтынный с полушкой. «Ох, будет же зудеть батенька!..» И как колодник, приговоренный на лютую казнь, побрел домой. «Колодник и есть, цепей лишь не хватает…» Подумал про цепи – и бряцанье железа послышалось. Он оробел: не ума ль решается? Так явственно раздался кандальный звон.
По Большой Московской гнали арестантов. Человек двадцать их было. В серых оборванных халатах двигались по грязной разбитой дороге, скорбные, безгласные, как тени, чудом вернувшиеся на землю из той страны, откуда нет возврата. Предвещая ветер, закат горел небесным пожаром, и пыль, поднимаемая колодниками, как бы светилась розово.
Два конных стражника ехали, равнодушные к страданиям людей.
Иван Савич спросил у одного – можно ль подать милостыню, тот сказал: можно. В толпе арестантов Никитин издали еще разглядел женщину в лохмотьях с ребенком на руках; она шла, вся подавшись вперед, словно падая, К ней-то и направился было Иван Савич, но стражник закричал:
– Осади назад!
Оказалось, деньги передать можно лишь через стражника; в его широкой грязной горсти исчезла жалкая дневная выручка Никитина.
– Ну, ты, парень, прост! – громко сказал высокий костлявый арестант. – Все равно что наземь кинул…
Кое-кто засмеялся. Стражник сердито закричал на арестантов, стал наезжать на них конем, теснить.
Иван Савич растерянно глядел вслед колодникам, пока те не скрылись. Пустая, утихшая к вечеру, лежала Большая Московская. Лишь розовое облачко пыли осталось и долго висело над выбитой булыжной мостовой.
Думал, что отец станет бранить, попрекать за то, что плохо торговал, за глупое мотовство («Эка, тридцать пять копеек псу под хвост кинул!»), но Савва про то и не вспомнил. Он сидел, бражничал с каким-то незнакомым человеком. У стола хлопотала мать, угощала, кланялась, подавая солонину с хреном, просила не погребовать.
Незнакомец, по виду похожий на базарного шибая, с мучнистым скопческим лицом, безбородый, принимая угощенье, говорил «мерсите», показывал свою образованность.
– Сын, – коротко сказал отец, кивая на Ивана Савича. – Ученый. Но при нонешних обстоятельствах пришлось бросить, вот родителю стал на подмогу… Да ты что там в углу-то хоронишься? Подсаживайся к нам, не ломай компанию…
– Увольте, батенька, – сказал Иван Савич. – Вы же знаете, я не употребляю…
– Ну, вольному воля… – Старик хмуро, недобро поглядел. – Нам, стал быть, больше останется.
Скопец захихикал, закрыв рукою щербатый рот.
– Дело молодое, – сказал пискляво. – Им не в привычку… А вот хозяюшке-то не грех бы с нами магарычи обмыть… Не откажите-с!
Налил пузатенький стаканчик, с поклоном преподнес Прасковье Ивановне.
– Ой, да что вы! – сконфузилась та, но стаканчик приняла и выпила, не переводя дыханья.
– Ты гляди! – удивился Савва. – Ну, распотешила… великомученица пресвятая!
Горько сделалось Ивану Савичу. Никогда еще, кажется, не бывало горше. Он встал и незаметно вышел. Уже во дворе услыхал: запели. Жидким, ничтожным тенорком гость выводил: «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…» Жуком загудел Савва, пьяненьким, колеблющимся голоском возрыдала маменька.
«Что за магарычи? – подумал Иван Савич. – Чего еще продавать? И так уже, кажется, все распродано…»
А сумерки густели, густели. Тонкий месяц нежно сиял над крышами. Прохладой, лягушиным гомоном потянуло от реки. По всем садам, по всему чижовскому взгорью перещелкивались соловьи.
Иван Савич бесцельно побрел по улице. Пересек монастырскую площадь, Круглые торговые ряды. На Дворянской ламповщик заправлял чадящие масляные фонари. Из распахнутых настежь окон второго этажа слышались какие-то приплясывающие звуки вдребезги расстроенного фортепьяно. Франтовские дрожки промчались мимо, от разгоряченного жеребца остро пахнуло конюшней. «Эй, поберегись!» – мелькнули алые рукава кучерской рубахи, медные бляшки начищенной упряжи… Какая, однако, веселая, живая жизнь шумным потоком стремилась мимо Никитина!
«Да, мимо, – вздохнул Иван Савич. – Мимо…»
Видно, не для него все это – месяц, веселая музыка, соловьи, необхватное небо, радость жизни. Весна еще путем не кончилась, а на душе – осень, осень… Как же дальше-то? Неужели вот этак всякий день бродить с лотком по базару, зазывать, хвалить свой дрянной товаришко, подличать, божиться на золотые кресты Смоленского собора? Да ведь от такой жизни и петлю на шею надеть, так впору…
– Э, малой! – раздалось над ухом.
Иван Савич вздрогнул. Перед ним стоял высокий седобородый мещанин в длинном, до пят, кафтане. Положив тяжелую руку на плечо Никитина, строго, по-ястребиному глядел из-под насупленных цыгански-черных бровей. Темная, пустынная улица, ни музыки, ни фонарей. Белыми кирпичными крестами выложенная ограда кладбища. «Ну, занесло же меня! – удивился Никитин. – Ведь это ж Чугуновское…»
– А ить ты, малой, чегой-то худое замыслил, – сказал мещанин. – Только, слышь, удавиться всегда успеешь. Иди-ка, друг, ко двору, покамест я бутошника не кликнул…
– Что вы, что вы! – смутился Иван Савич. – С чего это вы взяли? Да я и не думал… да я…
– Я! Я! – ворчливо передразнил старик. – Последняя, брат, буква в азбуке… Иди, иди! – прикрикнул, слегка толкая Ивана Савича в спину.
Никитин вернулся, когда уже в доме все спали. На Спасской, затем на Ильинской пробило двенадцать. Ему вдруг так захотелось есть, что даже в озноб ударило. Но идти в дом, будить маменьку… нет, избавь бог!
Он переночевал на сеновале. В летнее время он там частенько спасался.