Жизнь тишанская
Жизнь тишанская
О предведения взор!
В Жуковский
Первые дни Ардальон ходил по дому и удивлялся неподвижности жизни: все было, как год, как два, как десять лет назад. Те же розовые травки на окнах, те же чистенькие, тканные из пестрого тряпья половички, стеклянная, изъеденная древесным жучком горка с жалкой посудой, среди которой гордостью тетеньки был синий графин с петушиной головой на дне и пузатая глиняная, похожая на пенек срезанного дерева кружка, вся в дырочках, с затейливо вылепленной надписью: «Напейся, но не облейся».
Самая большая из четырех комнаток громко называлась зало. Здесь стоял круглый накрытый цветистой гарусной скатертью столик, два скрипучих, жестких кресла в серых холщовых чехлах, тяжелый, плотницкой работы диванчик, окрашенный луковой шелухой в красновато-желтый цвет, и старенькая, хрипло рычащая, когда на ней играл отец, фисгармония. В переднем углу громоздилась «святость»: иконы, простодушно раскрашенная от руки поучительная гравюра, изображающая трапезу благочестивых и нечестивых, налойчик с толстой, закапанной воском книгой, и отдельно, на низеньком столике, – иерусалимские реликвии, которые лет пятьдесят назад привезла полубабушка, – какие-то синенькие и красноватые камушки с афонской горы, засохшая пальмовая ветка и пузырек, в котором когда-то была иорданская водица.
Покой. Тишина. Безветрие.
И странно, и немного страшно было глядеть на эту неизменяющуюся, словно окаменевшую домашность, слушать эту тишину жизни. «Да полно, жизни ли?» – закрадывалась тревожная мысль.
И хоть совестно было признаться, но боже мой, как хотелось уйти из такой вот сонной жизни, сменить ее на другую – трепетную и горячую и хоть еще не знаемую, но такую соблазнительно-прекрасную в своей незнаемости!
Приятно было в Тишанке вспоминать и думать о Никитине. И не только потому приятно, что дружба с ним согревала, обнадеживала в уверенности, в правильности избранного пути, но и потому, что от мыслей об Иване Савиче перекидывался некий мостик к мыслям о своем будущем, к той незнаемой жизни, в которой таились, разумеется, и лишения, и нужда, и, быть может, даже разочарования, но которая казалась сейчас в общем ее очерке такой светлой, такой возвышенной!
Та воображаемая жизнь ни в какое сравнение с жизнью тишанской не шла. Тут было прозябанье. Сон. Мертвизна. На ночлег уходили чуть погаснет заря, вставали с зарей же. В рассветных сумерках тетенька доила корову, выпроваживала ее на выгон, где собиралось стадо, где пастух уже пел на берестяной дудочке простодушный и древний гимн восходящему солнцу. Синие столбы дыма вставали над тишанскими избами; заглушая неутомимых дергачей, скрипели ворота и колодезные журавли; с грохотом, в облаке розовой пыли, появлялась первая телега, за ней – другая, третья… А на серых от обильной росы лугах, за Битюгом, еще задолго до пастушьей дудки, до солнечного восхода, дружными взмахами сверкали косы, и грубые холщовые рубахи косцов чернели на спинах от пота.
В этот ранний час отец и работник Ларивошка уезжали валить лес: затевалась постройка нового дома. Казалось, что старому грибу износа не будет, но вскоре после приезда Ардальона произошло пренеприятное событие: тетеньке Юлии Николавне, когда она с чем-то возилась в сенях, вдруг «вступило в поясницу»; охая, она кое-как распрямилась и оперлась на бревенчатую стену, а та возьми да и рухни. Слава богу, удачно рухнула, тетенька оказалась невредима, отделалась двумя-тремя царапинами да шишкой на лбу, но стало ясно, что в одно прекрасное время старый гриб может и вовсе завалиться и похоронить под собой всех его обитателей. Отец было заикнулся, что худую стенку можно переложить, да в зальце поставить подпорку, да матицу заменить, да снаружи еще кой-где подпереть, но тетенька такой божьей грозой налетела на него, что он сразу же отступился и в тот же день пошел просить к помещику господину Шлихтингу лесу.
Полковник Шлихтинг был в Тишанке третьим лицом после господа бога и государя императора, ему тут принадлежало все: люди, земля, лес, река Битюг и чуть ли даже не самая твердь небесная. Он был из немцев, и, как всякий немец, расчетлив и скуповат, но, желая подчеркнуть свою приверженность православию, велел управителю отвести полсотни дубков в одном из богатых своих лесных угодий.
Всякий другой поп, конечно, нимало не раздумывая, с церковного амвона призвал бы мужичков «порадеть», то есть срубить ему лес, но было лето, горячая пора, когда сельскому жителю и ночь оказывалась коротка и приходилось чуть ли не без сна обходиться; когда, справляя непосильную барщину, у него и до своей-то разнесчастной полоски руки едва-едва доходили. Совестливость отца не позволила просить мир о помочи, он решил вдвоем с Ларивошкой справиться, развел пилу на дуб, наточил топоры, и так началась рубка, началось строение нового дома – дело, которое сперва радовало тетеньку Юлию Николавну и все Ардальоново семейство, но в скором времени заставило их лить горькие, неутешные слезы.
Вечером того дня, когда тетеньку пришибло обвалившейся стеной, она напомнила Ардальону про его незадачливый приезд – под погребальный звон, под вынос покойника. Вся обложенная примочками и припарками, охая и стеная, она позвала к себе Ардальона и сказала:
– Вот видишь, голубчик. Я что говорила, так по-моему и вышло. Свершилось!
– А что, тетенька, свершилось? – спросил озадаченный Ардальон.
– Да то и свершилось, хладнокровный ты человек, что тетку твою чуть погибель не постигла!
– Помилуйте, тетенька! – воскликнул Ардальои. – Какая же погибель? По моему мнению, вы очень даже легко отделались…
– Легко! – сердито проворчала тетенька. – Легко! – повторила она с раздражением, ощупывая шишку на лбу. – Это скажи спасибо ангелу моему, присноблаженной и непорочной девице Иулии, ее же память восемнадцатого генваря прославляет святая церковь… Но знаешь ли, – оживилась тетенька, – ты, конечно, можешь что угодно говорить, только что со мной стряслось, это еще, миленький, не конец… нет, нет, не спорь, Ардальоша, пожалуйста, не спорь, не конец! Наше семейство еще два бедствия посетят. Я, когда ты приехал под звон, не хотела тебя огорчать, а сейчас скажу: жди беды мнози!
Она как бы в некоем пророческом порыве даже привстала с постели и простерла вдаль сморщенную ладошку. Все это было и смешно и трогательно, но, разумеется, нисколько не страшно.
Ардальон закусил губу, чтобы не рассмеяться. Он посидел с тетенькой еще немного и, пожелав ей доброй ночи и прекрасных сновидений, ушел в свою комнатушку и долго при тусклом свете оплывающей сальной свечи занимался разборкой старых тетрадей, безжалостно уничтожая ранние свои поэтические опыты.