В тундре

В тундре

Сорокин прислонился спиной к холодному граниту сопки. Его била противная, мелкая дрожь. Сказалось напряжение воздушного боя, вынужденной посадки и рукопашной схватки не на жизнь, а на смерть. И все это произошло за какие-нибудь полчаса. К тому же, нестерпимо болело лицо. Правый глаз заплыл и закрылся. Ныла раненая нога. Сорокин стоял и ждал, не появится ли еще враг. Он уже боялся, что у него не хватит сил встретить его. Неужели придется погибнуть после того, как два фашиста лежат убитыми на снегу? Дрожащей рукой Захар нащупал в кармане кожанки патроны, положенные туда запасливым Родионовым. Очень пригодятся они теперь. Плохо повинующимися пальцами с трудом зарядил пустую обойму. Несколько патронов упали при этом на землю. Поднять их не было сил.

Измученный стоял он у скалы, сжимая в правой руке пистолет. Другой рукой он прикладывал к пылающему лицу пушистый снег. Но боль не утихала, и кровь продолжала струиться, падая на снег крупными каплями.

Сорокин ждал. По-прежнему было тихо.

Когда он доставал из кармана патроны, то нащупал рукой маленькое зеркальце. При бледном свете рано наступающих сумерек Захар взглянул в зеркало и ахнул. Финка фашиста вспорола всю щеку. Зияющая рана вспухла и стала покрываться кровяной коркой.

Сорокин сорвал с шеи длинный зеленый шарф и замотал им лицо.

Никто больше не появлялся.

Пурга остудила разгоряченного летчика. Кончилась нервная дрожь. Он немного пришел в себя.

«Надо идти домой… Но где свои? Наверное, отсюда километров за шестьдесят-семьдесят. Я летел на. юго-восток. Значит, чтобы попасть к своим, надо пробираться на северо-запад…»

Сорокин посмотрел на наручный компас. В драке разбилось стекло и выпала стрелка. Придется ориентироваться иным способом.

Шатаясь, летчик подошел к своему самолету, вынул из кабины ракетницу с ракетами и пакет с бортпайком. Он рассовал по карманам галеты, пачку печенья, две банки мясных консервов, плитки шоколаду, маленькую бутылку коньяку и медленно побрел к выходу из ущелья.

Стало совсем темно, хотя по расчетам летчика было не более двух-трех часов дня. Пурга не унималась.

Захар обрадовался, когда небо немного очистилось от туч и заблестели редкие звезды. Весь небосвод затянуло прозрачной бледно-лиловой пеленой, какая-то невидимая сила колебала ее. Потом длинные зеленые лучи прорезали пелену и, быстрые как молнии, забегали, перекрещиваясь друг с другом, будто щупальца прожекторов ловили в ночном небе воздушный корабль противника. Лучи на мгновение соединились в вышине, образовав сияющую корону, и разом потухли. Небо запылало малиновым огнем. И опять замелькали на этот раз золотистые световые лучи…

Захар как завороженный наблюдал за феерической сменой ярких красок северного сияния. Он любовался им и раньше вместе с товарищами по эскадрилье около своей землянки. Но сейчас, когда он остался один на один с суровой природой северного края, полярное сияние подавляло своим величием.

— Красота! — пробурчал Сорокин. — Красота, чтоб ей провалиться! А впрочем, кстати…

Он подошел к мохнатым елям, росшим на склоне сопок. При свете северного сияния было отчетливо видно, что у них с одной стороны веток значительно меньше. Основания шершавых стволов поросли рыжим мхом. Значит, на этой стороне север. Летчик встал лицом к северу, протянул руку налево — на запад и мысленно проложил линию, куда, по его догадкам, надо было идти.

Померкло и потемнело небо. Сорокин почувствовал, что леденящий ветер пронизывает насквозь и кожаное пальто, и комбинезон, и китель. Становилось все холоднее и холоднее. Сверху сыпался порошок изморози, жгучий, как раскаленные опилки железа.

Летчик шел, стараясь не сбиваться с курса, поднимаясь на сопки и осторожно спускаясь с них. Горело лицо, ныла простреленная нога.

И опять наступил короткий полярный день. Белесоватое холодное небо низко нависло над хаосом сопок и гранитных валунов. Сорокин подумал о том, что он давно уже не ел. Достав из кармана шоколад, он положил в рот небольшой квадратик и закричал от дикой, нестерпимой боли. Верхние зубы, выбитые финкой гитлеровца, плохо держались в кровоточащих деснах.

Захар выбросил консервы, галеты, печенье: все равно теперь не понадобятся. Идти стало легче.

«Значит, есть не придется. Ничего, дойду и голодным, обязательно дойду, — подумал летчик. — Если суждено умереть, то лучше среди своих. Не оставаться же, в самом деле, здесь на съедение волкам…»

В конце октября в Заполярье день, похожий больше на сумерки, длится два с половиной три часа. И снова кругом густая, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание. Но усталый, раненый, голодный человек идет во тьме, вытянув вперед руки, как слепой, идет, натыкаясь на валуны, руками ощупывая сосны и ели, чтобы найти мох с северной их стороны и не сбиться с пути.

Спускаясь с одной из обледенелых сопок, Захар поскользнулся, упал и на своем кожаном реглане скатился, как на салазках, вниз. В памяти всплыло далекое прошлое, годы раннего детства.

…Семья Захара, родившегося в год Великого Октября, жила в сибирском село Глубоком, неподалеку от Новосибирска.

Самой большой радостью для деревенских мальчишек было катание на ледянках с гор во время масленицы. Вот когда отводил душу. Из коровьего кизяка он и его друзья лепили гнезда. Заливали их на ночь водой, и ледянка готова. Вечерами при мигающем свете факелов из соломы с гиканьем и смехом они летели стремглав на своих ледянках вниз, под откос.

Вспомнив сейчас о ледянках, он решил спускаться с сопок, как это делал когда-то мальчишкой в родном сибирском селе. Он подвертывал под себя полы кожанки и съезжал вниз. Преодолевать расстояние стало легче. По летчику приходилось не только спускаться, но и подниматься.

Сорокипу страшно хотелось спать. Метель баюкала его своей бесконечной, заунывной поспей. Как хорошо лечь, вытянуть натруженные ноги или просто посидеть на снегу! Но он знал, что если сядет, то обязательно заснет, а сон на лютом морозе — это конец.

И он шел.

На четвертые сутки Сорокин подошел к незамерзающей горной речушке и жадно напился, черпая пригоршнями ледяную воду. Речка впадала в озеро, покрытое льдом. Он смело ступил на лед, прошел несколько шагов и провалился по пояс в студеную воду. Хорошо, что на дне оказались гранитные плоские камни. Осторожно ступая по ним, Захар выбрался на берег: тонкий лед был подмыт горным потоком и не выдержал тяжести человека.

Фетровые бурки и брюки промокли и отяжелели. Стало еще холоднее. Захар глотнул остаток коньяка, по не согрелся. Надо было развести костер, а спичек не оказалось. Он собрал в кучу сухой валежник и выпустил в него две последние ракеты, надеясь, что он затлеет. Ничего не вышло. Захар со злостью швырнул в снег уже ненужную ракетницу и побрел дальше.

Теперь ломило не только щеку, зубы и ноги — нестерпимо ныло все тело. Казалось, каждый мускул, каждая косточка воспалены и причиняют тяжкую боль. Есть не хотелось. Наступала страшная сонная слабость.

Вскоре Захар заметил на снегу под кустом какие-то маленькие движущиеся серые пятна. Это были куропатки. Он сделал несколько выстрелов из пистолета, почти не целясь. Куропатки разлетелись в стороны, лишь одна осталась лежать на месте. Ое свернул ей голову и выдавил себе в рот горячую солоноватую кровь. Сначала Захар почувствовал прилив энергии и бодрее зашагал вперед. Но часа через два наступила какая-то одуряющая вялость.

Что было потом, Сорокин помнит смутно. Он шел, осторожно ставя ноги, ступни которых накрепко смерзлись с фетром подошв, часто падал, с трудом поднимался и снова шел. Он видел, точно во сне, улыбающихся и зовущих его к себе жену и сына, оставшихся в Евпатории, лица боевых товарищей, знакомый аэродром аэроклуба кубанского городка Тихорецка, где он учился летать, улицы Москвы…

Когда уже не мог идти, он стал ползти на четвереньках.

Вперед, только вперед! К жизни! К товарищам!