А.О.Филоник В стенах египетского Генерального штаба
А.О.Филоник
В стенах египетского Генерального штаба
Война 1973 г. оказалась последним масштабным и наиболее разрушительным всплеском враждебных действий между арабами и Израилем. Конечно, потом были Ливан, отдельные военные акции против палестинцев и арабских ортодоксов из религиозных партий и других организации, воздушные налеты и секретные операции, война на истощение и изнуряющая борьба за паритет. Но 1973 год как бы поставил точку в практике открытого военного противоборства, в котором отражался не только собственно арабо-еврейский антагонизм, разжигавшийся соперничеством за территории и воду как наиважнейшие условия существования в неблагоприятной окружающей среде, но также отзывался и более широкий конфликт, рельефно обозначившийся к тому времени и все более настойчиво проявлявшийся в виде разраставшегося непонимания между развивающимся и индустриально развитым миром.
Дурная привычка выяснять отношения в регионе с позиции силы поддерживалась и мощным идеологическим противостоянием двух мировых общественных систем, разделивших свои симпатии между евреями и арабами, что придавало особую ожесточенность арабо-израильской борьбе, политизируя любой аспект спора, суть которого наверняка могла бы быть в ином случае выяснена за столом переговоров. Непродуктивность открытой борьбы стала ясна только позже, пройдя такие фазы, как 1948, 1956, 1967 и 1973 годы. Сейчас воцарились другие подходы, не сулящие быстрого урегулирования наболевших проблем, но знаменующие наступление новых времен, сопряженных с изменением прежних стереотипов мышления. Они закладывают основу для здравого осмысления процессов развития, понятий мира и безопасности в этой традиционно взрывоопасной точке земного шара, что подтверждается всей последующей динамикой процессов ближневосточного урегулирования, трудных, но не лишенных надежды на лучший исход.
Наверное, было бы забеганием вперед говорить о том, что вражда на Ближнем Востоке выдыхается, а первым шагом к этому стали приснопамятные события октября 1973 г. Но, кажется, что именно тогда с обеих сторон появились первые проблески сознания, высветившие всю губительность военной формы развития главного региональною антагонизма для арабов и всю бесперспективность военного противостояния для израильтян, моральное удовлетворение которых от побед не компенсировало ощутимых беспокойства и опасности, постоянно исходивших от незамиренного противника.
О том, как опасен реванш, свидетельствует и весь опыт арабо-израильской борьбы. В конкретных исторических обстоятельствах эпохи 60–70-х годов его вызревание было ожидаемым и оправданным теми бедствиями, которые выпали на долю арабов, униженных и оскорбленных той легкостью, с какой Израилю доставались плоды его военных походов. Война 1973 г. стала прямой закономерной реакцией основных арабских конфронтантов с Израилем на национальное унижение, связанное с поражением в войне 1967 г. Восстановить после нее свой потенциал самостоятельно арабы оказались не в состоянии. Поэтому их обращение за помощью к СССР было единственно возможным выходом из затруднительного положения. Исправление же его было объявлено первостепенной, стратегической задачей, выполнение которой, хотя и в неполном объеме из-за политической конъюнктуры начала 70-х, сыграло свою роль в Октябрьской войне. Уроки 1967 г. все-таки не прошли даром, и во многом потому, что период между июньской войной и 1973 годом составил целую эпопею не только в советско-египетских отношениях, но и в возрождении из небытия египетской армии, обретшей новое качество и получившей право быть причисленной к числу наиболее современных на Арабском Востоке в результате очень больших усилий, на которые не поскупилась наша страна.
Накануне войны 1967 г. мне пришлось целый год прожить в Египте. Внешне это была вполне мирная страна со своими нешуточными (на фоне уже тогда сильно ощущавшегося избытка населения при нехватке плодородных земель) заботами. Единственной каждодневно видимой вооруженной силой были неухоженные полицейские, которые в изобилии попадались повсюду, но вид они имели вполне безобидный и какой-то домашний. Практически ничто еще не обещало близких военных столкновений, хотя газеты того времени пестрели воинственными лозунгами и уничижительно отзывались о потенциальном противнике. Единственное, что запомнилось из этой серии — назойливая настенная листовка с чем-то извивающимся под египетским сапогом. Странновато было наблюдать всплески газетных эмоций при полной безмятежности, которая, судя по всему, царила в казармах и на плацах, частью находившихся в столице и демонстрировавших полнейшую расслабленность, которая только подчеркивалась исключительно строевой муштрой солдат под разудалые звуки русской «Калинки» в фальшивом исполнении армейских оркестров.
Тем неожиданнее прозвучали первые выстрелы в той войне и тем разрушительнее было морально-политическое воздействие ее результатов на арабский мир и, в первую очередь, на непосредственных участников военного столкновения с арабской стороны.
Москва на агрессивные действия против арабов отреагировала организованными сверху митингами протеста общественности, но постаралась предотвратить самостийные демонстрации, которые спешно готовились проживавшими в столице многочисленными гражданами арабских стран. Накал же страстей у них был столь велик, что выпускников-арабистов Института восточных языков сразу после госэкзамена по арабскому языку посадили в милицейские машины с громкоговорителями, чтобы увещевать ожидаемые толпы демонстрантов, которые, как явно не зря предполагалось, могли состоять из возбужденных и негодующих людей, и расставили по наиболее вероятным направлениям выдвижения колонн на подступах к американскому и некоторым другим западным посольствам. Не отойдя еще от экзаменационного возбуждения, мы сидели в патрульных «Волгах» и подбирали такие слова, с помощью которых можно было бы выказать решимость властей охранить общественный порядок, но в то же время и не обидеть арабов излишней резкостью выражений. В итоге наше бдение оказалось излишним, поскольку вопрос решили где-то наверху, и демонстрации не состоялись. Таким было мое первое и мимолетное столкновение с войной на Ближнем Востоке, и тогда даже не думалось, что придется в недалеком будущем в той или иной форме участвовать во всех делах, связанных с преодолением последствий этой войны на самом забойном участке в египетском генштабе, в его организационно-мобилизационном управлении, отвечавшем за все и вся в армии.
Насаждавшиеся понятия о врожденном интернационализме советского народа и действительно исконное российское желание помочь слабому, многократно усиленное императивами идеологической борьбы, как тогда говорили, с империализмом, сионизмом и реакцией, очень быстро материализовались в военной помощи разгромленному Египту и другим арабским странам, потерпевшим от своего заклятого врага.
К этому времени в Египте уже развернулась группа советских военных специалистов, которые оказывали содействие местным военным в овладении нашей боевой техникой, поставлявшейся в большом количестве в эту страну. Однако, чтобы восстановить боеспособность египетской армии, ограниченный контингент технических специалистов оказался недостаточным. Помощь требовалась не только в техцентрах, но и в значительно более широком масштабе. Она должна была включать не только военные поставки, но, главное, содействовать тому, чтобы в максимально короткие сроки перевести все египетское армейское хозяйство на разных уровнях на современный лад, привить египетским военным умение грамотно использовать боевой потенциал войск, научить их владению мастерством ведения всех видов боевых действий, повысить оперативно-тактическую подготовку командного состава в разных звеньях, фактически заново поставить все военное дело страны — от подготовки новых уставов до переподготовки кадрового состава армии.
Поставленные задачи были исключительно масштабными, объемными и трудными по исполнению. Огромная роль в этой многоплановой работе отводилась военным переводчикам, которые служили живым связующим началом между советскими офицерами и египтянами в форме. Без преувеличения можно сказать, что, если бы не наши ребята из языковых вузов из разных городов и весей, то едва ли удалось бы реализовать многое из того, что закладывалось советским руководством в основу военно-технического и идеологического сотрудничества с Египтом той поры.
Стратегическая задача перестройки принципов и организации всей военной службы в Египте потребовала и иных подходов к решению проблемы, других форм организационно-технического обеспечения военного сближения между СССР и крупнейшей страной ближневосточного региона. Готовых схем этого, видимо, не было, но было очевидно, что новым задачам соответствовало бы в большей мере преобразование института военспециалистов в институт военных советников. Во исполнение этого решения в Египет уже в сентябре 1967 г. стали прибывать большие группы советских военных разных рангов, которые должны были стать проводниками новых идей и веяний в египетском военном деле и должны были внести большой личный вклад в формирование нового отношения местных военных к службе, изменить их представления о военном деле, вообще раздвинуть горизонты науки побеждать перед египетским офицерским корпусом и обогатить его живыми знаниями в военной сфере.
Тогда же был объявлен большой сбор и для переводчиков, в числе которых пришлось вновь посетить Египет и приобщиться к его реалиям уже не с гражданской, а с военной стороны. Правда, я в числе, видно, немногих прибыл в Египет еще до того, как стало понятно, что речь пойдет о значительном расширении нашего военного присутствия. В ожидании этого, возможно, на первых порах образовался даже некоторый излишек переводчиков-арабистов. Меня, например, оставили при штабе группы, который располагался тогда в фешенебельном районе Замалик, на улице Швейцарского колледжа. Этот квартал был хорошо освоен к тому времени советскими учреждениями. Рядом располагался ГКЭС, а также советская вилла с уютной столовой под зеленью пальм и, через улицу, теннисным кортом. Пока наша военная машина не развернулась, весь быт в штабе был несуетным, протекал неспешно, был вполне патриархальным. Я лично был мало занят поначалу. Пожалуй, единственной обязанностью было обучать арабскому языку работников и служащих штаба, коих набралось слишком много, чтобы учебный процесс пошел. Правда, удалось несколько сократить ряды энтузиастов, объяснив вкратце, что представляет собою арабский язык. В процессе недолгого обучения отсеялась еще часть, осознавшая, что за пару месяцев едва ли можно бегло заговорить. Порыв же наиболее последовательных прозелитов был грубо прерван моим откомандированием в военно-научное управление генштаба и более не имел шансов реализоваться, поскольку свободных переводчиков оказывалось все меньше.
В ВНУ я был единственным арабистом, по каковой причине как бы оказался в изоляции, что переживал очень тяжело. Перебиваться кое-какой поденной работой при виде полутора десятков собратьев, усиленно корпевших над переводом советских боевых уставов и наставлений по стрелковому, артиллерийскому и иным делам на сладкозвучный английский, было невмоготу. Сами же они относились к своему занятию с юмором и высмеивали механическое перенесение советских уставных реалий на местную почву, в которой не было места отдельно стоящим березам, мельницам и т. п. предметам из чисто русского обихода, служившим ориентирами при ведении огня. Я уже хотел было признаться полковнику Стука-лову, что могу быть полезен и как «англичанин», но кто-то из многомудрых переводяг посоветовал мне остаться исключительно арабистом во избежание полного и необратимого; в условиях армейской дисциплины и случающегося бездумного пренебрежения целесообразностью, перехода в стан переводчиков с английского. Тут еще подоспел случай, который утвердил меня окончательно в желании служить только арабскому языку. Начальство принесло как-то паршивенький переводик на арабский, который я сделал за пять минут. Через десять мне принесли его обратно исчерканным красным карандашом и с непередаваемой миной опустили на стол как свидетельство моей полной недееспособности. Пережив минуту позора, я понял, что претензии таинственного рецензента, оказавшегося впоследствии очень симпатичным египтянином майором Зохди, кажется, женатым на русской, касались не грамматики или стиля, а только и исключительно специальной лексики, которая в некоторой своей части отличалась от той, какой нас учили на военной кафедре Института восточных языков. Подобный афронт не знавшего языков полковника стал хорошим уроком, и я, поскольку работы для меня по профилю не было, все силы бросил на овладение терминами и зашел в этом деле так далеко, что за неполный месяц, мобилизовав арабов и засев за военную литературу, сделал свой словарь на тысячу или более слов из египетского военного лексикона. Это не только подняло меня в собственных глазах, но и очень облегчило мне дальнейшую работу. Жаль только, что словарь мой остался в единственном экземпляре и до сих пор лежит в моем книжном шкафу, как благодарное напоминание самому себе о не потраченном впустую времени.
Медовый месяц ознакомления с генштабом через каналы ВНУ пролетел быстро. Пока я пытался врасти в премудрости работы управления, советники, по мере прибытия, растекались по все новым структурам и подразделениям египетской армии. Пришел и мой черед серьезной работы, который я встретил во всеоружии. К этому времени наши советники уже остро конкурировали между собой за «переводяг» с арабским, все еще числившихся в большом дефиците. Вот и меня нашли и приставили к новому советнику, поскольку, видно, считалось, что «наверху» должны служить именно арабисты, которые считались как бы элитой корпуса переводчиков. Может быть, конечно, дело обстояло и не совсем так, но тогда ситуация ощущалась именно подобным образом. На фоне этого, правда, странным диссонансом выглядело то, что, нечего греха таить, к переводчикам, даже и арабистам, некоторые наши чиновники в погонах почему-то относились как к своего рода бесплотному приложению к военной машине. Видимо, считалось, что «толмачить» — не пироги печь, и дело это не вполне серьезное. Доходило до того, что при командировках на фронт даже писалось в сопроводительных документах — «предоставить машину для трех человек (это, значит, для генерала и двух полковников) и переводчика». Спустя много лет, в начале 90-х, в Комсомолке и Известиях, помещавших репортажи своих собкоров из Кувейта по поводу «Бури в пустыне», приходилось встречать точно такие же формулировки в исполнении уже не военных, а вполне гражданских людей — корреспондентов, которые также переводчика воспринимали как чисто механическое приложение к более серьезным участникам событий. Конечно, сказанное не выдумка, но и не свидетельство приниженности переводчиков, которые всегда были и оставались равноправными членами любого коллектива и пользовались искренним уважением с обеих сторон. При невысоком статусе и маленьких званиях они выполняли огромную работу. А проблем было очень много. Надо было постоянно совершенствовать язык, чтобы быть на высоте положения в делах, от которых подчас, без преувеличения, зависела жизнь и смерть людей. Надо было вникать в тонкости военных дисциплин, чтобы быть точным и экономным в переводе, когда речь шла о минутах и секундах до принятия решении. Надо было забывать о себе, чтобы переводить без перерыва по десять-одиннадцать, а то и больше часов в сутки и при этом продолжать доносить смысл сказанного до собеседников без потерь. Кто переводил, тот знает, что это такое. Переводчику доставалось прилично, но дружеское похлопывание по плечу в знак высокой оценки перевода часто служило достаточной компенсацией за затраченные усилия. Справедливости ради стоит сказать, что безотказность ценилась и более явно. Когда мне неожиданно пришлось довольно сильно заболеть, буквально через пару дней на виллу, где мы квартировали, явился командир роты охраны генштаба с огромной корзиной цветов в дар от начуправления, что наделало немалый переполох в рядах нашего воинства, не избалованного знаками внимания вообще и, в частности, не привыкшего к тому, чтобы лицам мужеска пола преподносили цветы. Правда, в первый момент и сам я был несколько обескуражен, но потом понял, что важна не форма изъявления сочувствия, а факт выражения оного. Тем более, что поддержка в условиях не вполне устроенного быта, жизни в отрыве от дома, когда сотоварищи заняты и, что называется, стоят на ушах на работе, оказалась как нельзя кстати и облегчила чувство одиночества.
Я, как уже побывавший в стране и, следовательно, по мнению военных кадровиков, человек опытный, попал на самый верх — в организационно-административное управление Генштаба ВС ОАР (сродни нашему оргмобу) под начало к генералу Алексею Ивановичу Кабанову и двум полковникам — Блохину Василию Васильевичу и Кириченко Ивану Фомичу — очень хорошим мужикам, о которых храню добрую память и поныне. Это были асы в своем деле, трудоголики и фанаты, которые взялись с рвением за решение поставленной задачи. Между прочим, таких было подавляющее большинство в стане наших советников. Многие из них были настоящими службистами, военной косточкой, прошедшими фронты Великой отечественной войны. Их знания и опыт были бесценными для не воевавших толком египтян, армия которых во многом была, как сейчас кажется, слепком с тех феодальных порядков и обычаев, которые оставались все еще в силе в разных отраслях египетской экономики, царили в деревне, вообще определяли в большой степени народный быт тех времен.
Хотя египетская армия проиграла войну с Израилем почти всухую, тем не менее ее офицерский корпус нельзя было назвать недееспособным полностью. Конечно, в его рядах было много случайных людей, связи которых позволяли им устраиваться на теплых должностях. В развивающихся странах, где армия — единственная организованная и почитаемая сила, естественно, соответствующим образом снабжаемая и лелеемая правящими режимами, быть военным не только почетно и престижно, но и выгодно. Египет не был в этом ряду исключением. А поскольку армия не имела мощных боевых традиций, не была спаяна в боях и закалена в походах, то эти обстоятельства с необходимостью отразились и на офицерском корпусе, обусловили зачастую формальное отношение командиров к службе, заменили реальную работу в частях с рядовым составом поддержанием сугубо внешних признаков благополучия в армейской среде, а боевая подготовка оказалась в загоне. Хотя именно на нее и следовало бы сделать упор, поскольку египетский солдат шестидесятых годов — это прежде всего малограмотный крестьянин с чрезвычайно зауженным кругозором, боявшийся техники, порой не понимавший толком приказов и склонный в любых обстоятельствах следовать мудрости предков, опыт которых всегда гласил, что от государства хорошего не жди и действуй так, чтобы его, по мере возможности, объегорить. Чтобы из такого материала сделать бравых вояк, надо было проявить незаурядную волю и настойчивость, преодолевая отжившие представления о роли человеческого фактора в условиях современной войны, закоснелые взгляды на формы и методы обучения личного состава, иногда пассивное сопротивление новым веяниям из-за непонимания их нужности и полезности и страха перед неизведанным.
По роду обязанностей и в связи с тем, что оргмоб был системообразующим элементом в структуре генштаба, мне приходилось соприкасаться со многими сторонами деятельности этого огромного организма, осуществлявшего общее оперативно-стратегическое руководство египетской военной машиной. Эта масштабная и единственная в своем роде роль генштаба подчеркивалась даже визуально. Главное военное учреждение страны располагалось тогда в отдаленном пригороде Каира, почти за городской чертой. За бетонной серой глыбой многоэтажного здания начиналась бескрайняя пустыня. В непосредственной близости не было жилых районов, если не считать двух башен, где жили некоторые наши военные и огромного серого же стадиона, видно, построенного впрок, поскольку на нем никогда не было видно людей. Ныне этого места не узнать, настолько расстроился город, пролегли новые улицы, вытянулась эспланада для парадов, поднялись общественные и жилые здания в окружении зеленых лужаек.
Изнутри и генштаб казался вымершим, в чем убеждали его длинные, пустые и гулкие коридоры. Но за голубоватыми дверями кабинетов билась очень напряженная жилка военной жизни. Трудно судить, как здесь было раньше, до появления советских военных. Но если это и было сонное царство, то с приходом советников ритм деятельности интенсифицировался значительно. В центре ее оказались оргмоб, оперативное и управление боевой подготовки, в которых нервная энергия работников достигала крещендо. Бешеный темп давил незримо, хотя в принципе штабная работа не выглядит впечатляющей и изматывающей по сравнению с тяжкой полевой, но напрягает в неменьшей степени. Ведь военный мозг страны должен быть, особенно в критические моменты, отточенным, отличаться маркшейдерской ювелирно-стью. Перенесенные с бумаги на поле планы должны обеспечивать стыковку действий моря людей и единиц техники, в зацеплении которых между собой множество степеней свободы, шансов не войти в контакт, нарушить временные сроки. Чтобы избежать такого сценария, в египетских верхах было принято решение, что корректировку в армии нужно начинать с головы, т. е. с генштаба, и взятый курс как раз начал осуществляться сразу после неудачной войны.
По своей структуре этот центральный орган боевого управления египетской армией был идентичен подобным учреждениям других наций и с этой точки зрения реформированию не подлежал. Упор делался на то, чтобы сбить его в единый кулак, усилить взаимодействие управлений, обеспечить требуемую включенность в процессы модернизации армии.
Мы стали свидетелями и участниками практического претворения в жизнь составляющих этой программы. Общее ускорение сказалось на многих сторонах работы. Его проявлением стали многочисленные совещания, на которых руководящий состав утрясал организационно-технические вопросы, договаривался о последовательности действий, отрабатывал варианты решений и т. п. Все это отдавало бюрократией, но все же было необходимым этапом в реструктуризации деятельности управлений в условиях острого дефицита времени. Последующие события показали, что совещания не были пустой говорильней и позволили добиться слаженности и оперативности в решении вопросов, от которых многое зависело. Ведь тогда считалось, что агрессия со стороны Израиля может последовать в любой момент, и надо быть готовыми отразить ее во всеоружии. Боеспособных же войск в Египте во втором эшелоне практически не было, и все это надо было не воссоздавать, а создавать с нуля.
В непростой обстановке такие настроения во многом подпиты-вались в воспитательных целях войсковой пропагандой, и дело, порой, доходило до смешных случаев. Однажды поутру тыльная часть генштаба огласилась ожесточенной автоматной стрельбой. Тут же распространился слух, что израильтяне сбросили десант и атакуют. Не успели мы переварить сенсационную новость, как выяснилось, что караульные получили приказ немедленно извести бездомных собак, облюбовавших генштабовские окрестности и нещадно их орошавших, что портило впечатление и лишало пейзаж должной строгости и благолепия. Команда, хотя предполагала иные инструменты исполнения, была выполнена самым радикальным и доступным способом, т. е. был открыт массированный огонь по «противнику», который позорно бежал, видно, забрав с собой убитых и раненых, поскольку оных на поле боя обнаружить не удалось — то ли охрана стреляла холостыми, то ли псы были обучены противопульно-му маневру. Эта «операция» долго была объектом злых шуток даже после того, как были сделаны оргвыводы и у солдат появился новый ротный. Эпизод этот, конечно, проходной, но показателен он тем, что и в обществе, и в армии присутствовал элемент психоза, при котором обыденные ситуации легко принимались за экстраординарные, прямое преддверие более грозных событий.
В общем же наблюдения показали, что в течение короткого срока генеральный штаб обрел необходимую дееспособность. Все или почти все делалось с лету, без волокиты, согласования были минимальными, исполнительская дисциплина стала очень высокой. Даже солдаты стали печатать на машинках с устрашающей скоростью, хотя при сложности арабской графики добиться высокого темпа печати достаточно сложно.
Не все были довольны ускорением ритма, работой на износ. Были среди командного состава сибариты, для которых было важно представительствовать. Но от таких любителей светской болтовни и имитации полезной деятельности постепенно освобождались, и в целом по генштабу это было заметно. Ведь времени на раскачку не было совершенно. Была поставлена задача сформировать несколько новых дивизий и ряд бригад — мотопехотных и танковых со всеми вспомогательными частями. Это гигантская работа, и кабинетная ее часть не самая сложная. Трудности начинались тогда, когда возникала необходимость сплачивать вновь созданные части, обучать их ведению войны, боевых действий, наступать, стрелять, управлять сложной военной техникой.
Сформированные части проходили обязательную обкатку в условиях, приближенных к боевым. Часто они направлялись в прифронтовую зону или на фронт, чтобы ощутить дыхание войны, хотя огневые контакты с противником не были частыми. Но опасность была велика, так как и мира не было, и артиллерийские дуэли и танковая стрельба могли разразиться в любой момент со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Нам приходилось достаточно часто выезжать в командировки на фронт, что было непосредственно связано со служебными обязанностями. Чаще это было в районе Исмаилии, в зоне Суэцкого канала. Надо сказать, что обостренного чувства опасности не было, хотя мы знали, что здесь прилично постреливают, а в пустыне все просматривается на большие расстояния, и никаких естественных укрытий, где можно было бы скрытно передвигаться, нет. Поэтому приходилось перемещаться открыто, маскировкой пренебрегали, руководствуясь извечным российским авось. Родственные нам по фатализму арабы со своим знаменитым «маалеш», тоже не утруждали себя проблемами личной безопасности. Между тем на израильской стороне никакого мельтешения не было заметно Фронтовой быт поражал своей скудостью и заурядностью. Советские советники полностью делили все трудности с египтянами, никакими привилегиями не пользовались. Воды нехватало всем. С едой также дела обстояли непросто. А жара йа русских даже давила больше, как на менее приспособленных к температурным перегрузкам, чем на египтян. Из еды почему-то более всего запомнилась турши. Овощной сбор запаивался в туб из толстого пластика, в котором находились замаринованные до состояния крайней терпкости кусочки разных огородных культур. Само по себе это весьма вкусное блюдо, особенно когда оно употребляется в небольших количествах и в качестве закуски к холодному пиву. Этот волшебный напиток на фронте заменяла нагретая солнцем и собственным задом вода с противным привкусом фляжки, помимо которой въелись в память невыразительные лепешки сероватого, видно, ради маскировки, цвета, на которые надо было аккуратно вывалить из туба скользкие кусочки самых ординарных овощей, смочить лепешку острой жидкостью оттуда же, чтобы сухим не ободрать горло, и все это съесть, но не столько для того, чтобы утолить голод, сколько стимулировать жажду, как будто и без этого ее нечем было вызвать. Правда, турши входили в сухой паек вместе с консервами из тушенки, иногда в сопровождении помидор. Фундаментально кормили больше кашами, еще чем-то съестным, что из-за невыразительности не отложилось в памяти. Частенько рацион оказывался малова-тым, и тогда в ход шли походные маринады, вкус от которых остался на всю жизнь.
В Каире, конечно, стол был более разнообразным, когда не приходилось торопиться. Традиционную тушенку с картошкой фри в исполнении солдата-хозяйственника из числа египетских кулинаров иногда удавалось заменять едой в ресторанчике, но чаще тянуло постоловаться на незабвенную советскую виллу в Замалике — невысокое и плоское строение, в котором размещалась столовая, где здорово готовили такие же арабы, но, видно, не тренировавшиеся до этого на тушенке. Но чаще всего приходилось обходиться чаем, вскипяченным на крошечной спиртовке, по форме напоминавшей примус, прямо в гостиничном номере, и не экономии ради, а потому, что из-за позднего времени близлежащие харчевни бывали закрыты или меню в них сводилось к обжаренной в виде котлет траве, да и есть в них было небезопасно — дизентерия с желтухой тоже не дремали. Отчаянные головы все же, бывало, испытывали судьбу, отгоняя потом опасность популярным хамасташар — так называли смесь медицинского спирта с пепси-колой, бутылочка которой вместе со ста граммами спасения как раз обходилась в пятнадцать пиастров, по-арабски хамасташар ырш-саг.
Неблагоприятная окружающая среда, особенно в летние месяцы, вода с непривычным солевым составом, в общем, не всегда в полном объеме питание, компенсировавшееся кое-как водянистыми на вкус (за исключением потрясающих апельсинов) местными фруктами и овощами, купленными в одуряюще пахнущих плодовых рядах на уличных рынках, создавали проблемы для наименее стойких желудками товарищей. Но тяжелых случаев заболеваний как-то не было, перемогались, так сказать, амбулаторно. Меня же больше всего допекали перепады температуры внутри кондиционированного генштаба и снаружи, на улице. В результате сильно заболели суставы, что создавало большой дискомфорт. Не знаю, каким образом было налажено медицинское обслуживание в ГВС, поскольку по крупному с этим не сталкивался, но в связи с этим вспоминаю одного армейского эскулапа, который всегда стлался перед штабным начальством из ГВС, но с другими вел себя весьма необязательно, чтобы не сказать больше, и толковой помощи оказать то ли не мог, то ли не хотел утруждаться. Но были и другие врачи, полная противоположность этому деятелю от медицины, в числе которых был и уважаемый мною Камиль Газалиевич Багаутдинов, великолепный хирург и обаятельный, интеллигентный человек, с которым, правда, довелось познакомиться ближе уже только в Москве.
В городе мы, видно, для маскировки были обязаны ходить в штатском. При этом наши какие-то вышестоящие распорядители требовали, чтобы для пущей важности все являлись миру в сорочках и галстуках. Это при жаре-то, когда не то что галстук, но и рубашку хочется скинуть вместе со всем остальным. Конфликтов у меня лично на этой почве было много с начальством, которое ездило на двадцать первых Волгах и чувствовало себя комфортнее, пусть хоть и тоже было при галстуках. В командировках было легче. Тогда одевалось армейское хаки из чистого хабэ, казавшееся от этого прохладнее любой другой одежды, если вообще можно говорить о прохладе в полуденный зной в пустыне. Вообще форма у советников была невыразительной, солдатской по качеству, неказистой даже, потому что после стирки здорово садилась, а поменять ее у маркитантов почему-то было трудно. Конечно, особенно форсить было не перед кем, а для жизни в пыли она была удобной, позволяя спать, где придется. Достаточно было отряхнуться, чтобы привести свой внешний вид в приемлемое состояние.
Однажды под Исмалией таким образом обновляя полученное обмундирование, я заснул в гордом одиночестве глубокой ночью на заднем сиденье джипа. Советники ушли на междусобойчик, и переводчик оказался ненужным. Солдат-шофер тоже ушел по своим делам, не заметив при этом, что бросил машину на колонном пути, который предназначался для ночного прохода танков. Только случайно газик оказался нераздавленным в сплошной темноте, а я, разбуженный страшным грохотом и сотрясением земли, спросонья не угодил под гусеницы только потому, что так же случайно лежал головой к обочине и поэтому вылетел на безопасную сторону.
Выезды на фронт и пребывание в частях позволяли делать точные наблюдения относительно того, как на практике осуществлялись разработки генштабовских работников, насколько быстро планы штабистов отливались в реальные дела. Убеждались, что недаром столько времени проводили на своих рабочих местах, пытаясь экономными средствами добиться оптимальных решений целого спектра вопросов обороны, комплектования и обучения войск.
Почти каждое рабочее утро в генштабе, как правило, начиналось с собеседования начупра со старшим военным советником. Решался и обсуждался всегда широкий круг проблем жизнеобеспечения войск, поставок вооружений и носителей, комплектования частей, их структуры, боевого снабжения и многие другие вопросы. Часто обсуждения принимали форму горячих дискуссий. Характерным было, например, настойчивое проталкивание египетской стороной желания в дополнение к танкам с башенными зенитными пулеметами получить для прикрытия от авиации противника на маршах ЗПУ-4, что, по мнению наших спецов, было совершенно излишним. По этому поводу было сломано много копий, но вопрос решился в соответствии с требованиями целесообразности и здравого смысла и без обид со стороны египтян. Были и другие подобные столкновения мнений, но всякий раз они разрешались к обоюдному согласию, и никто не оставался внакладе.
Надо сказать, что в отличие от утвердившегося мнения по поводу того, что во времена СССР оружие закачивалось в идеологически близкие страны безо всякой меры, доводилось наблюдать несколько иную картину. Оружия, действительно, шло немало, но поставки его были обоснованными, строго по штату. Другое дело, конечно, что объемы военно-технической помощи были велики и, как это стало ясно теперь, были и во времена расцвета социализма ощутимым бременем для советского народа.
Несмотря на столь весомые проявления солидарности, не все офицеры и генералы относились к советским советникам искренно. Сказывались не только политические антипатии некоторых египетских военных, принадлежавших к местной элите по рождению, но и незнание русских, неловкие шаги со стороны наших, не осведомленных о тонкостях отношений в египетской армии между командным составом и солдатами, о пропасти между офицером и денщиком, вообще о том, что составляет специфику арабского быта, в том числе и армейского.
Генерал Кабанов между тем в приемной начупра прежде всего здоровался с зачуханным солдатом, который разливал кофе, а потом шел к полковникам и бригадирам, которые вдруг оказывались погруженными в изучение утренних газет. Не сразу процедура появления в предбаннике подсоветного была изменена, и солдат откочевал напоследок, а потом и вовсе отпал как объект специальных приветствий, что и было оценено истовыми поборниками военно-придворного политеса. Наш генерал долго мне потом, как бы в шутку, выговаривал за то, что мол переводчик, я, значит, раньше «не почесался» сориентировать пожилого человека, его, значит, относительно всех тонкостей общения людей в классовом обществе и грозил отправить с глаз долой. Приходилось разыгрывать раскаяние и вяло оправдываться, ссылаясь на примеры из армейской жизни и художественной литературы, из коих явственно следовало, что любая инициатива наказуема, а тем более та, что связана с поучениями начальника. Особенно убедительной стала ссылка на похождения Жиля Блаза из Сантильяны, который, ничтоже сумняшеся, решился направить на путь истинный некоего лиценциата, и тут же лишился места, хотя и действовал по настойчивому указанию последнего. У нас, конечно, были совершенно иные отношения, к тому же генерал не был обидчивым, а тем более злопамятным и даже в знак благодарности пожаловал как-то лишний выходной, подчеркнув при этом, что исключительно за усердие.
Попутно можно рассказать и еще об одном частном эпизоде, поучительном в том смысле, что он указывает на присутствие существенной доли иррационального в армейской среде, уже нашей, хотя такая практика, видимо, удел не только нашей армии, а вообще любой. Уже говорилось, что переводчики здорово уставали, не так, конечно, как героини купринской «Ямы», но похоже по форме, поскольку один драгоман приходился на три, пять, а то и большее количество советников. Не знавшие арабского спецы или советники без переводчика вроде бы оказывались не у дел, особенно на фоне активности того своего коллеги, который в данный момент решал вопросы с подсоветными через переводчика. Спрос на нас был большой, и каждая минута отдыха в таких условиях ценилась на вес золота. Я в такие моменты присаживался к столу, чтобы помолчать или также молча посмотреть египетские журналы. Но генерал не переносил вида иллюстрированных изданий на рабочем столе и сразу возникал рядом со мной с каким-нибудь архиспешным документом, требовавшим немедленного перевода. Все они были примерно на один лад, и содержание их ускользало из памяти немедленно после того, как ставилась конечная точка. Но один такой документ мне чем-то запомнился при переводе с арабского на русский. И когда, спустя месяц, мне было предложено перевести срочную бумагу с русского на арабский, я обнаружил, что мусолю одно и то же. Разоблачив происки генерала, я ожидал услышать хоть какие-то оправдания (отношения допускали такое) типа ссылок на забывчивость, рассеянность, загруженность и т. п., но в ответ на вопрос «Зачем?» удостоился лишь философской сентенции — чтоб служба медом не казалась. Вот так!
Но бывали случаи и похуже, слава Богу, не связанные с именем моего генерала. Был в Египте один человек, начальник всех переводчиков, который, например, запомнился суетой и тем еще, что как-то всерьез потребовал от четырех переводяг в несколько дней перевести какую-то важную, с его точки зрения, довольно толстую книгу, сурово запретив ее разброшюровывать, что исключало возможность выполнения его же приказа. Как четверым работать одновременно с одной книгой он при этом не разъяснил. Такие случаи, справедливости ради, не были частыми, но они, сразу возмутив, потом как-то скрашивали нашу жизнь, давая возможность посмеяться, поизощряться в остроумии по поводу тугодумства начальства. А ребята были острые на язык, все подмечавшие, умевшие высмеять. Многие это знали и не хотели становиться объектом насмешек, хотя за рамки никто из нас не выходил.
Мы были более раскованными, общались с местными, с обслуживающим персоналом, охраной. Анекдоты, шутки, взаимные расспросы о семьях, рассказы о нашей стране, о жизни в Советском Союзе собирали вокруг переводчиков порой немаленькие аудитории любопытствующих. Египетские власти не препятствовали этому, не усматривая здесь ничего крамольного или пропаганды, хотя соответствующие службы у них, думается, работали хорошо и, видно, исправно докладывали куда надо о неформальных контактах русских с местными гражданами. На нашем этаже в гостинице уборкой занимался постоянно плохо выбритый малый, как можно было судить, из малограмотных, охотно впутывавшийся в разговоры с постояльцами-арабистами, используя для этого изобретенный нашими военными жаргон (многие из них усвоили большое количество существительных, из которых строили более-менее понятные предложения, не прибегая к глаголам и другим средствам выражения мысли, дабы не утяжелять конструкцию). Однажды Али (так звали нашего героя), увлеченно, а, может быть, и неумело орудуя тряпкой на палке, разбил казенную и незаменимую в тогдашних условиях вещь (в нашем случае — старинный, но работавший как новый, вентилятор, остававшийся, видно, с британских времен, и тем ценный) и впал в прострацию. Видя его горе, мы предложили ему написать начальству оправдательную бумагу, в коей виной всему оказывалась обезумевшая крыса, с которой мы тогда мирно делили жилплощадь, и подтвердили нашу готовность украсить его эпистолярное произведение своими подписями в знак подтверждения достоверности изложенного, обстоятельства которого тут же были нами изобретательно придуманы. Наш вариант был с энтузиазмом принят, и объяснительная была тут же написана настоящим виновником в самых выспренних тонах и выражениях на прекрасном литературном языке, при этом автор еще не преминул внести в нее некие детали для вящей, с его точки зрения, убедительности, которые сразу выдали неуемность южного темперамента и фальшивость описанного. Мы были немало удивлены изощренным владением родным языком со стороны скромного труженика швабры (хотя такое присуще скорее высоколобой интеллигенции), а его последующую сконфуженность, вызванную нечаянно обнаружившимся даром, великодушно отнесли на счет неординарности вызвавшего письменные упражнения события. Этот забавный эпизод скоро забылся, и никто уже не вспоминал нашего «горничного», тем более что его, видно, в связи с производственной необходимостью, быстренько перевели куда-то в другое место.
Вообще было интересно и поучительно наблюдать, как менялось отношение к советникам по мере углубления общения, появления симпатии на личной основе, обычного человеческого интереса к партнерам из другого мира, с иными традициями, взглядами, запросами. Это проявлялось во многом. В попытках узнать покороче, выяснить боевую биографию, взглянуть на фотографии близких, в рекомендациях поехать посмотреть какие-то интересные места. В дома нас, правда, не приглашали. Тогда действовали суровые ограничения на общение с иностранцами. Тем более из военной среды, а о народной дипломатии никто и не слыхивал. И все же память хранит образ и облик многих египтян, с которыми работали, жили бок о бок, играли в футбол, болтали о жизни и которые стремились помочь нам лучше узнать свой язык и народ.
Развлечений было немного, а расслабиться хотелось хоть иногда. Изредка (все сидели по разным точкам) удавалось провести вечерок вместе с товарищами — ребятами из Московского университета и отметить получение нечастой посылки из дома с селедкой или баночной воблой под местное пиво «Стелла» и с осточертевшим белым хлебом. У меня от той поры остался друг — Саша Макеев, происходивший из старой интеллигентной московской семьи, с которым было много общего. Он сейчас стал солидным Александром Владимировичем, преподавателем известного московского вуза, а тогда был мечтательным парнем, заядлым театралом, любителем и знатоком русской литературы. Вечера мы с ним, деля одну комнату на двоих на вилле Сауд 2 вблизи госпиталя Гелиополис в Наср-сити, часто проводили вместе за обсуждением общих дел, вспоминая дом и семьи, размышляя об увиденном. Такие вечерние бдения под большую банку шоколадного мороженого в душном и унылом номере с выкрашенными мрачной краской стенами, где единственным ярким пятном была большая афиша Смоктуновского в роли Гамлета над изголовьем наших постелей, составлявших основную меблировку этого скромного обиталища, заменяли многое. Ведь мы были оторваны от близких, не получали регулярно газет, телевизоров не было, а информацию выуживали из скупых местных источников. О гибели Гагарина вычитали из «Аль-Ахрам», а о текущих событиях частенько вообще могли ничего не знать. На этом фоне разговоры с близким по духу человеком воспринимались как яркая отдушина, они не давали закиснуть, помогали скоротать свободное время.
Более-менее доступным было посещение кинотеатров, роскошных по тем временам, рассчитанных на панавижн, с кондиционированием, ливрейными билетерами и прохладительными напитками, разносившимися во время просмотра. В них постоянно крутили неплохие иностранные фильмы, всюду разные, так что было на чем остановиться. Фильмы были неплохой отдушиной и в эстетическом, и в физическом плане. Однако некоторые бдительные товарищи из старших офицеров пытались противодействовать систематическим посещениям киносеансов, имея ввиду, что переводчики могут попасть в запретные идеологические тенета и оберегая их от изощренного политического влияния западного кинематографа. Только доводы в пользу того, что переводчики ходят в кино исключительно с профессиональной целью — лучше освоить язык вероятного противника — сохранили возможность проводить время с пользой для себя и, действительно, для дела.
Корпус переводчиков в основе своей состоял из недавних студентов, энтузиастов, зацикленных на языке, культуре, истории арабов. В массе совсем молодые люди, они считали признаком хорошего тона добиться того, чтобы не отличаться в речи от арабов, а высший кайф достигался тогда, когда египтяне не могли толком определить по языку — кто перед ними. Среди таких знатоков выделялись два Геннадия — Бочкарев и Горячкин, Володя Климентов, Игорь Тимофеев, Игорь Куликов. Хотя все кончали разные вузы, но Египет нивелировал всех, и выпускников Института восточных языков, и питерского восточного факультета, и военного института. Такие познания приобретались нешуточным трудом и оттачивались на практике, которой было избыточно много.