Глава 12 В центральной Италии

Глава 12

В центральной Италии

В Центральной Италии, кипевшей ненавистью к своим властелинам, явилось вполне понятное желание иметь у себя альпийских стрелков. Эти отряды заслуженно пользовались уважением страны. При независимом образе мыслей стрелков, можно было предположить с большой степенью вероятности, что они не будут бесконечно подчиняться приказам монархистов. Поэтому они особенно не нуждались в том, чтобы их побуждать на борьбу с тиранами и священниками.

Об этом беседовали со мной Монтанелли и Маленкини. Оба они предприняли поездку по Центральной Италии и, вернувшись обратно, передали мне желание правительства Флоренции, Модены и Болоньи, чтобы я направился туда и принял бы на себя командование над находящимися там отрядами[277]. Когда я ответил Монтанелли, что оставлю свой пост и без промедления поеду туда, он растроганный обнял меня. Затем появился Маленкини с письмом от Риказоли[278], звавшим меня в Центральную Италию, чтобы командовать армией «или частью ее». Из этого выражения я понял, что ко мне питают какое-то недоверие, но так как я никогда не ставил условия, служа народному делу, а в особенности, когда шел вопрос о моей родине, я не стал возражать. Впрочем добряк Маленкини сказал мне, что Фарини[279], с которым он говорил в Модене, и Пеполи, при встрече с ним в Турине, заверили его, что мне будет поручено командование всеми войсковыми частями, находящимися в Центральной Италии.

Итак, я подал в отставку и через Геную отправился во Флоренцию. В столице Тосканы мои сомнения подтвердились. Я убедился, что имею дело с теми же людьми, с которыми мне пришлось вести переговоры, при первом моем приезде в Италию. Тогда в Монтевидео я сложил с себя командование войском, героически сражавшимся шесть лет, и прибыл в Италию с моими семьюдесятью тремя[280] бедными и храбрыми товарищами. После долгих скитаний из Ниццы в Турин, из Турина в Милан, оттуда в Ровербеллу, потом опять в Турин, незадолго до капитуляции Милана я получил, наконец, в чине полковника командование над несколькими расквартированными там отрядами. Это командование я получил, когда война шла уже к полному проигрышу и именно в связи с этим.

Я приехал из Америки, чтобы служить своему отечеству хотя бы в качестве рядового солдата, а все остальное меня мало беспокоило. Главное для меня было честно помочь Италии, чтобы страна не сделалась добычей кучки негодяев. В Риме[281] министр Кампелло держал нас тогда подальше от столицы, из-за своей низкой подозрительности, и приказал, чтобы мой отряд не превышал пятисот человек.

В Пьемонте, в начале 1859 г., меня выставляли как знамя для приманки волонтеров, которые стекались ко мне, но всех в возрасте от восемнадцати до двадцати шести лет направляли прямо в линейные войска. Мне же оставляли самых молодых, самых пожилых и мало пригодных, которым было приказано не появляться публично, чтобы, как говорилось, не пугать дипломатов. Когда же, наконец, я прибыл на поле сражения, где я мог кое-что совершить, мне не дали волонтеров, откликнувшихся на мой призыв.

Во Флоренции я отлично понял, что имею дело с теми же людьми. Пошли разговоры о передаче главного командования генералу Фанти[282]. Надеялись, что я буду этим прельщен. Жалкие хитрецы!

Быть может, мне не нужно было идти ни на какие уступки и вернуться к частной жизни. Но, как я уже сказал, страна находилась в опасности. А потом? Разве в моем характере ставить какие-нибудь условия, когда речь идет о таком высоком деле! Итак, я принял командование над одной тосканской дивизией. Радушные жители Флоренции приветствовали меня, когда я вступил в Палаццо Веккьо. Само собой понятно, правителям не очень нравился этот восторг, и они попросили меня успокоить народ и как можно скорее отправиться в Модену, где находился главный штаб дивизии. В Модене я встретился с Фарини. Он принял меня довольно хорошо и предоставил в мое распоряжение организованные в Модене и Парме военные силы. Фарини, как человек большого ума и достаточно ловкий, подобно всем правителям Центральной Италии, отлично себя чувствовал в диктаторском кресле этих прекрасных провинций. Ему не очень-то хотелось видеть рядом с собой человека популярного. Риказоли вначале показался мне более искренним, чем Фарини, не таким коварным, но к великому сожалению относился ко мне столь же отрицательно, что, однако, объяснялось моей слишком большой дерзостью.

Губернатор Болоньи Чиприани был откровенным приверженцем Наполеона и, как таковой, не мог установить со мной хороших отношений. С первого момента моего появления в Центральной Италии между нами возникла обоюдная антипатия. Мне не угрожала опасность, что он поставит меня во главе отрядов Романьи, которой он управлял. Значит эти господа призвали меня из-за моей популярности, которую они хотели использовать, чтобы самим приобрести популярность. Другой цели у них не было, как мы в этом скоро убедимся.

Фарини однажды так, «ради шутки» (это было его выражение), напирал Фанти и предложил ему главное командование воинскими частями Центральной Италии. Фанти по своей обычной нерешительности окончательного согласия не дал, но намекнул, что примет предложение, когда будут отрегулированы его отношения с Сардинским правительством.

Дело в том, что мое присутствие в Центральной Италии было весьма желательно населению и войску. Чем сильнее это проявлялось, тем невыносимей казалось для правителей. Поэтому они делали все возможное, чтобы ускорить приезд Фанти, который, будучи моим начальником, мог бы затормозить мое горячее желание приносить пользу — и успокоить новых правителей, (которые, как и прежние, завидовали моей популярности.

Почему же человек, рожденный революционером, не может быть спокойным и уравновешенным, а должен страдать? А кто не страдает, видя свою родину опустошенной, в рабстве? И все же, когда было необходимо, я подчинялся дисциплине, столь нужной для успеха всякого военного дела. С тех пор как я убедился, что для того, чтобы освободиться от чужеземного ига, Италия должна идти по одной стезе с Виктором Эммануилом, я считал своим долгом подчиниться его приказам, чего бы мне это ни стоило, даже заставив молчать свою республиканскую совесть. Более того, я был того мнения, что Италия должна предоставить ему диктатуру, пригоден он или нет, покуда страна не будет окончательно очищена от чужеземцев. Таковы были мои убеждения в 1859 г. Теперь они несколько изменились, ибо велики грехи монархии. В то время, когда мы могли бы стать хозяевами у себя дома, у нас предпочиталось преклонять колени у ног то одного, то другого чужеземного владыки, позорно выпрашивая жалкими мольбами то, что принадлежало нам по праву.

После этой предпосылки я могу сказать, что в последние месяцы 1859 г. я без особого труда мог бы собрать вокруг себя в Центральной Италии сто тысяч молодежи, что заставило бы европейскую дипломатию занять благосклонную ко мне позицию. Либо с тридцатью тысячами волонтеров, которые были сосредоточены тогда в герцогствах и Романье, в течение пятнадцати дней решить судьбу Южной Италии, словом сделать то, что мне удалось через год с «Тысячью».

Тем временем правители оставались бы на своих постах. Они управляли бы своими провинциями. Правда, роль их была бы второстепенной, но зато достойной, ибо они помогали бы нашим операциям. Но такое положение их не устраивало; они предпочитали соединиться, чтобы унизить меня и свести на нет мои действия; двое из них по низменным побуждениям, а Чиприани подчинялся приказам того, кто хотел — возможно я ошибаюсь — совсем другого, а не единства Италии (1859 г.). Итак я много месяцев влачил жалкое существование, делая мало или совсем ничего в стране, где можно и должно было сделать многое!

Надо было организовать отряды, скучнейшее занятие, ибо у меня врожденная неприязнь к службе солдата! Правда, мне пришлось несколько раз быть солдатом, ибо я рожден в рабской стране, но это всегда вызывало у меня отвращение, так как я был убежден, что убивать друг друга для достижения взаимопонимания — преступление.

Вынужденный ограничиться тосканской дивизией, я старался улучшить ее положение. Прибыл Фанти. Ко времени его приезда начались недостойные проделки. Вот к примеру: Фарини меня убеждал, что Фанти будет военным министром, а я — командующим войсками. Приехал Валерио, посланный пьемонтским кабинетом, и говорит мне: «Помни, если ты недоволен, Фанти откажется». Я ответил Валерио: «Да, я недоволен». И все же Фанти принял этот паст. В конце концов важнее всего для этих господ было освободиться от моей персоны, но не от моего имени, которое им нужно было, чтобы заигрывать с плебсом. Им казалось, что они нашли уловку, чтобы выйти из затруднительного положения, назначив меня вторым командующим отрядов Лиги. В эту Лигу входили всего три провинции полуострова[283], чьи сильные правительства, чтобы не раздражать некоторых своих хозяев, не посмели назвать себя Италией. Вот каким образом создавалась наша униженная, опозоренная страна!

Тут начались мелкие интриги, чтобы причинить мне неприятность. Фанти отказался зачислить на службу моих храбрых офицеров, которых я призвал к себе с согласия Моденского правительства, и взял других. Моими бедными стрелками, толпами стекавшимися ко мне, узнав, что я нахожусь в Центральной Италии, я хотел пополнить существующие отряды и образовать новые. Однако с ними обращались весьма плохо. Так, например, когда они прибывали из отдаленных областей Ломбардии, разутыми, в полотняных курточках, измученными, обессиленными долгим переходом, их отвергали из-за какого-нибудь пустяка: возраста, сложения, малого роста и т. д. Может быть, вы думаете, что у них спрашивали: сыты ли они, есть ли у них деньги, чтобы поесть и вернуться на родину? Ничего подобного!

Губернатор Чиприани[284], договорившись с Фанти, послал меня в Римини, чтобы вооружить два торговых парохода. Туда меня сопровождал его брат, которого он снабдил шифром, чтобы за моей спиной вести тайную переписку. И вот я в Римини. Все приказы, распоряжения давались непосредственно генералу Медзакапо, который считался моим подчиненным. Я отлично сознавал всю трудность своего положения, но готов был проглотить кажется яд, надеясь, что это принесет пользу моей многострадальной родине. К счастью, любовь и привязанность населения и моих бойцов вознаграждали меня за те обиды, что наносила мне эта трусливая клика.

Одно время я даже тешил себя иллюзией, что мне удастся изменить свое двусмысленное положение и, желая иметь возможность сделать что-либо полезное, пытался завоевать расположение Фанти дружбой. Я прилагал для этого много старания, но вскоре станет ясно, как я ошибался и как играли на моей доверчивости.

Области Марке и Умбрия не могли уже более терпеть папское иго. Еще до моего приезда представители этих областей вошли в соглашение с Чиприани по поводу восстания. Вооружение двух судов в Римини мотивировалось именно этой целью, и я получил инструкции оказывать всемерное содействие движению в этих провинциях. Мое присутствие в Римини оживило надежды доблестного населения. Но говоря откровенно, что касается Чиприани, он лишь делал вид, что какие-то меры предпринимаются, а на самом деле не только ничего не делал, но даже тормозил движение и не допускал его развития. Меж тем со мной пускались на всякие уловки. Не знаю уж кому, Чиприани или Фанти, принадлежала мысль обязать волонтеров дать присягу служить восемнадцать месяцев. Волонтеры с самого начала событий твердо держались одного: служить лишь шесть месяцев после окончания войны. Вся эта храбрая молодежь пошла в армию добровольно и словом не обмолвилась бы, если бы пришлось служить и десять лет во время войны. А эти восемнадцать месяцев обязательной службы волонтерам очень не нравились, и я это знал. Я предупредил об этом Чиприани, потом главнокомандующего. Но на мои предупреждения никто не обратил внимания, и мы были на волоске от того, чтобы лишиться всей дивизии Медзакапо из-за столь необдуманной меры.

Когда я был в Болонье, меня вызвали к себе интендант Майер из Форли и полковник Маленкини, испуганные дезертирством и просьбами об отпусках в частях, расположенных на линии Каттолика. Я поторопился принять меры и частично приостановить развал этих частей. Пока я выбивался из сил, Медзакапо делал все возможное, чтобы добиться противоположного, т. е. обязать дать присягу на восемнадцать месяцев службы по приказу самого Фанти. Медзакапо делал это с особым удовольствием наперекор мне, желая, видимо, бросить на меня тень в глазах тех людей, которые меня не знали. Напрасно я просил временно отложить присягу.

Гем временем в Марке и Умбрии волнение среди населения все нарастало. Старый доблестный бригадир Пики, ветеран борьбы за освобождение Италии, уроженец Анконы, поддерживал постоянную связь с угнетенным населением. Также наладилась связь с Неаполитанским королевством и Сицилией.

При меньшем сопротивлении со стороны правителей и их генералов — даже плати им враги, — они не могли действовать гибельнее, — а мы могли бы рискнуть и пожалуй легче и с более блестящими результатами, чем это произошло год спустя, совершить триумфальный поход на юг Италии. Все же я получил инструкции от генерала Фанти примерно в таких выражениях: «В случае нападения со стороны папской армии, отбросить ее и занять территорию. В случае же восстания города, например Анконы, или целой области прийти на помощь восставшим». Первая гипотеза была совершенно невозможна, ибо, разумеется, папские войска и не думали на нас нападать. Вторая тоже была трудно осуществима; ибо наши противники не дремали и усилили гарнизон в Анконе, Пезаро и т. д. Тем не менее в Анкону и Марке тайком ввозилось оружие, и настроение у населения поддерживалось бодрое и боевое. Молодые бойцы, составлявшие авангард, встретили бы приказ двигаться вперед восторженными криками, столь велико было всеобщее стремление поспешить на помощь и освободить своих братьев. Но над нашей несчастной отчизной тяготеет злой рок, который уже на протяжении многих веков держит ее в цепях: в той или иной форме в ней самой таится проклятое зерно междоусобиц, мешающих прогрессу. Всегда существовали раздоры, терзавшие ее. Теперь к этому прибавилось множество всяких доктринеров, которые, захватив кормило правления и пользуясь поддержкой тех, кто не хочет видеть Италию великой (1859 г.), всячески ослабляют каждый благородный порыв. Покуда я подготовлял все, чтобы перейти к активным действиям, тайно от меня рассылались приказы моим подчиненным не повиноваться мне.

Генерал Медзакапо, к примеру, получил депешу, в которой генерал Фанти приказывал: «Никто не смеет двигаться без моего распоряжения, передайте об этом генералу Розелли». Не только моим подчиненным — генералам Медзакапо и Розелли — было приказано не повиноваться мне, но моему собственному Главному штабу было велено поступить в распоряжение полковника Стефанелли, поставленного командующим тосканской дивизией.

Таково было мое положение в Центральной Италии, когда генерал Сэнфронт по распоряжению короля[285] прибыл в Римини. Он нашел меня очень удрученным и расстроенным нелояльным поведением моих противников. Не знаю уж какое отчаянное решение я принял бы, если бы не его приезд. Я проводил генерала Санфронта обратно в Турин и имел там разговор с Виктором Эммануилом, результатом которого было следующее: король посоветует генералу Фанти принять отставку, предложенную ему правительством Флоренции и Болоньи; присутствие Чиприани в Романье было признано вредным, я же во главе армии Центральной Италии для блага общего дела должен буду предпринимать все, что найду в данный момент нужным, однако согласия на вторжение в Папское государство король мне не дал. Вполне понятная с его стороны осмотрительность — обычная в отношении революционеров, — ведь так же год спустя он не согласился на экспедицию в Сицилию, на переправу через Мессинский пролив и наконец на поход на Рим, закончившийся у Аспромонте[286].

Я уехал из Турина довольный и, не теряя времени, отправился в Модену, где поделился с Фарини и Фанти, ничего не скрывая, результатами своей миссии.

Однако мои противники не дремали. Телеграмма военного министерства предписывала Фанти не принимать отставки, и в то же время на Виктора Эммануила оказывали давление, чтобы побудить его отменить сделанные в мою пользу распоряжения.

Первая мера, которую надлежало провести в Центральной Италии — убрать Чиприани от управления Болоньей. Добром или злом его надо было сместить. Я объявил об этом милейшим синьорам. В случае наших действий в Папском государстве, нельзя было оставлять в тылу правителя, возражавшего против такой операции, — человека, который только и думал, как бы помешать национальному вооружению. Намеченные против Чиприани меры были всеми приняты одобрительно. Все были заинтересованы в удалении этого человека, особенно Фарини и Фанти.

Фанти, которому я сообщил о решении короля, не был тем человеком, который мог противиться такой мере, но Наполеон, Кавур, Мингетти[287] и другие были явно заинтересованы, чтобы удержать Чиприани. Раттацци[288] был единственным среди этих политиканов, который должен был бы меня поддержать, но он был слишком слабовольный и нерешительный человек, да к тому же, возможно, в какой-то мере — большой сторонник Наполеона. Таким образом похвальные намерения Виктора Эммануила (если вообще это не была западня) так и не осуществились, и он еще раз должен был уступить всесильному Кавуру, как это и произошло во время войны, когда он приказал усилить мой отряд апеннинскими стрелками, посланными мне лишь после окончания военных действий.

Старая лиса Фарини лавировал. Когда Мингетти у меня спросил: «Кто будет на месте Чиприани?» Я ответил: «Фарини». Действительно, этим достигались две цели: первая — союз Романьи с герцогствами Парма и Модена, имеющими одно правительство; и вторая — от Фарини, человека исключительного ума и подлинного итальянца, можно было добиться того, чего нельзя было от другого — ускорить вооружение и объединение Италии.

С первых дней моего пребывания в Центральной Италии я раскусил Фарини, и если он не вызывал у меня подозрений как итальянец, зато я совершенно не доверял ему как личному другу. В конце концов я убедился, что он нечестно со мной поступил. Мои последние слова, адресованные Фарини во дворце в Болонье, были: «Вы не искренни со мной», и так как он довольно резко возразил мне, я добавил: «Да, вы главный виновник всей этой неразберихи». Однако я должен признать, что в Модене Фарини во время своей диктатуры сделал много хорошего и в Болонье продолжал действовать в том же духе. В Модене, в смысле энергичных мероприятий по части вооружения, организации отрядов и т. д. Фраполли и Фарини сделали больше, чем было сделано в какой-либо другой области Италии. Все это, однако, не мешало диктатору быть со мной не очень искренним, и если у нас с ним не было разногласий в деле управления Болоньей, где он ведал административной частью, а я военной, все же нередко я замечал по его бледному лицу, что он получал извне противоположные указания и готов был действовать, куда дунет ветер в духе указаний из Пьемонта. Однако ветер из Турина перестал быть для меня благоприятным. Мои противники одержали верх над королем, который, видимо, находился и под влиянием Парижа, где уход Чиприани с его поста в Болонье и мое появление в качестве командующего войсками центра, конечно, не очень пришлись по вкусу.

Будь я на месте моих противников, то сказал бы: «Гарибальди, убирайся!» Но эти люди не способны выступать открыто, а пытались избавиться от меня, пуская в ход всякие подножки и низкие уловки. Мой авторитет в отрядах и среди населения (так мне по крайней мере казалось) открывал мне возможности действовать наперекор моим противникам. Я не задумываясь опять бросился бы в водоворот революции, и не исключено, что я добился бы успеха. Но ведь к этой революции я должен был бы подать сигнал и ослабить дисциплину в отрядах и среди населения. Впереди и позади меня находились войска французов-интервентов: в Риме, в Пьяченце и т. д. В конце концов священное дело моей родины, которое я мог бы подвергнуть опасности, удерживало меня. Я ждал вестей от короля в духе условленного: дать согласие если не на свободу действий, то хотя бы не возражать против них, возложив на меня всю ответственность за содеянное и даже обуздать меня, если что случится. Я был готов ко всему и на все. Но увы, полное молчание!

Наконец я послал майора Корте к Виктору Эммануилу и был затем сам вызван в Турин. Прибыв в столицу, я отправился к королю и тут же заметил разницу, происшедшую в нем по отношению ко мне, с момента нашего последнего разговора. Он принял меня со своей обычной любезностью, но дал понять, что внешние обстоятельства принуждают его сохранить «статус кво» и что он считает более благоразумным, чтобы я некоторое время был в тени.

Король хотел, чтобы я принял какой-либо чин в регулярной армии. Я поблагодарил его и отказался, но принял прекрасное охотничье ружье, которое он соблаговолил мне подарить и послал через капитана Трекки, моего штабного офицера, когда я был уже в вагоне поезда, отправлявшегося в Геную. Оттуда я проехал в Ниццу, где пробыл три дня с моими детьми, и снова вернулся в Геную, чтобы поспеть на пароход, отходивший 28 ноября 1859 г. на Маддалену.

Я приготовился в отъезду, мой багаж был уже на борту, и, когда я находился в доме своего друга Колтеллетти, ко мне явилась делегация именитых генуэзцев во главе с мэром города синьором Моро, заверившая меня, что при данных обстоятельствах мой отъезд был бы несчастьем. Я решил остаться и принял радушное приглашение моего друга Леонардо Кастальди, проведя на его вилле в Сестри несколько дней. В то время обсуждался вопрос о подвижной национальной гвардии, и полковник Тюрр передал мне о желании короля меня видеть, чтобы побеседовать по этому поводу.

Я отправился в Турин, видел короля, ласкового ко мне, как прежде, видел министра Раттацци, и, откровенно говоря, я ему не доверял. Договорился с обоими, что мне будет поручена организация подвижной национальной гвардии в Ломбардии. Я вполне удовлетворился таким поручением по двум причинам: первая — я получил возможность подготовить хороший контингент для армии в неминуемой будущей войне, которую Италия бесспорно предпримет; вторая — мне представлялась возможность в эту национальную гвардию взять многих моих бедных братьев по оружию, в большинстве скитающихся без куска хлеба.

Покуда в Турине я дожидался официального назначения, меня посетили именитые патриоты Брофферио, Синео, Аспрони и другие депутаты-либералы. Они заявили мне, что хотят воспользоваться моим пребыванием в столице, чтобы снова объединить различные течения прогрессивной партии, с некоторых пор расколовшейся, враждующие меж собой, что наносит вред делу объединения Италии. Обычный порок нашей несчастной страны! С самого начала я сомневался, что смогу содействовать такому намерению, ибо не признавал никаких обществ, которые не представляли собой всю нацию, и я отказался. Лучше бы я не изменял своему первому решению. Но меня все уговаривали и доказывали, что если это дело удастся, оно может принести много хорошего. В конце концов я согласился. Было решено организовать общество под названием «Вооруженная нация», которое должно было объединить все остальные[289]. Сначала все шло отлично. Члены различных обществ объявили себя сторонниками слияния и были очень довольны. Собрание общества «Свободное объединение» должно было одобрить этот акт примирения, но как раз именно те, кто как будто выражал удовлетворение предполагаемым сближением, высказывали противоречащие взгляды, и под тем или иным предлогом заявляли, что примирение невозможно.

Я все больше убеждался в правоте моей старой мысли: для того, чтобы добиться согласия между итальянцами, необходима хорошая палка. Все было напрасно, более того, иностранные послы, сильные слабостью нашего правительства и, как говорили, подстрекаемые Кавуром и всесильным тогда Бонапартом, потребовали объяснений, и, как неизбежное следствие этого, весь кабинет, кроме Раттацци, подал в отставку.

Предлогом послужило общество «Вооруженная нация», мобилизация национальной гвардии и, если дозволено мне быть столь самонадеянным, моя скромная персона, замешанная в эти дела. «Вооруженная нация» ошеломила эту жалкую дипломатию, которая хотела видеть Италию слабой: дипломатией шовинистов, бонапартистов, последователем которой был маленький монарх Французской республики[290].

Все это послужит уроком моим соотечественникам. Пусть они помнят и знают: надо покончить с положением кроликов, которое мы занимали по сей день, и сделаться сильными как львы, чтобы устрашить наших соседей, всесильных деспотов, для чего нам необходима «Вооруженная нация», т. е. два миллиона бойцов; ну, а священники пусть честно занимаются осушением Понтийских болот.

Король вызвал меня к себе и сказал, что от всех этих планов приходится отказаться.

P. S. По забывчивости я, кажется, не упомянул полковника Пирда, которого просто называли «англичанин Гарибальди». Этот достойный сын Британии появился в 1859 г. среди наших волонтеров с замечательным карабином, вооруженный с ног до головы. Все восхищались его меткой стрельбой и необыкновенным хладнокровием, проявленным в самые опасные минуты. Скромный, без всяких претензий, полковник Пирд отказывался от денежных вознаграждений и появлялся всякий раз, когда наши волонтеры вступали в бой. Он весьма отличался в 1859 г., а в 1860 г. в значительной степени способствовал прибытию к нам, хотя и с опозданием, чудесного контингента англичан, отличнейшим образом показавшим себя в сражениях на равнине Капуи.

Если бы Бонапарт и Савойская монархия не запретили поход на Рим после битвы у Вольтурно, контингент англичан, увеличивавшийся с каждым днем, был бы нам большой подмогой для взятия бессмертной итальянской столицы.

Майор артиллерии Даулинг и капитан Форбес, оба англичанина, храбро сражались в рядах волонтеров. Я хочу принести благодарность моей родины всем тем храбрым и достойным людям, которые отдали за нее свою жизнь.

Дефлотт, которого мы должны считать мучеником за наше дело, и Бордоне, теперь — генерал, также заслуживают нашей великой благодарности.