Глава 46 Революция в Монтевидео и Корриентесе Сражение при Даймане (20 мая 1846 г.)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 46

Революция в Монтевидео и Корриентесе

Сражение при Даймане (20 мая 1846 г.)

Переворот в Монтевидео, совершенный в пользу Риберы, нанес ужасный удар делу республики. Война перестала быть национальной и свелась к низкому соперничеству клик, возглавлявшихся, как правило, случайными людьми, выскочками, ибо достойный человек не станет из-за личных интересов ввергать свою страну в длительную и пагубную междоусобную войну.

Примерно в то же время братья Мадарьяга совершили переворот в Корриентесе, направленный против доблестного, заслуженного генерала Паса. Эти молодые военачальники, которые прославили себя изумительными делами, освободив свою родину от ненавистного господства Росаса, движимые честолюбием и жаждой власти, запятнали себя участием в самом гнусном заговоре, имевшем гибельные последствия для их страны.

Генерал Пас был вынужден оставить корриентинскую армию и удалиться в Бразилию. Парагвай отозвал свою армию после отъезда генерала, пользовавшегося его доверием, и братья Мадарьяга, которые располагали теперь только собственными силами, были наголову разбиты Уркизой, после чего Корриентес снова оказался под властью жестокого диктатора Буэнос-Айреса.

Положение дел в Монтевидео было ничуть не лучше. Снова поставленный у власти своими приверженцами Рибера устранял каждого, кто его не поддерживал. В изгнание отправилась большая часть тех, кто, движимый бескорыстной любовью к родине, проявил мужество, участвуя в замечательной обороне Монтевидео. Другие были смещены с должностей, которые они с честью занимали, и заменены неспособными, но преданными Рибере людьми. В Монтевидео, этом городе, творившем чудеса, Рибера, потерявший две армии, собрал новые войска, которые он перебросил к Лас Ваккас, на левом берегу Уругвая. Солдаты Монтевидео, привыкшие побеждать, доказали это в первых же боях с неприятелем. При Мерседес они совершили подлинные чудеса храбрости. Но злой гений, который привел Риберу к Арройо-Гранде и Индиа-муэрта, увлек его к Пайсанду, где после первоначального успеха армия Риберы была полностью разбита. Из Мальдонадо он снова отправился в изгнание в Бразилию — и не знаю, был ли он более несчастен или виновен.

Переход правительства Монтевидео в руки Риберы опечалил меня, ибо я предвидел несчастье. Старый генерал Медина, в отсутствие Риберы назначенный правительством главнокомандующим, не только принял совершившееся; чтобы добиться большей милости нового хозяина, он начал ткать интриги против моей скромной личности — быть может, из зависти к тому немногому, что мы совершили благодаря сопутствовавшей нам удаче, и подготовил в самом нашем лагере мятеж против los gringos[147] с целью перебить всех нас до единого. Но он просчитался.

Итальянцы и риу-грандийцы, я говорю это с гордостью, любили меня, и я мог бы, не боясь никого, действовать независимо от новой незаконной власти; но для меня дело этого несчастного, но прекрасного и великодушного народа было слишком священно, чтобы я стал причинять ему еще огорчения внутренними раздорами.

В Монтевидео захват власти Риберой сопровождался кровопролитием. В Сальто был задуман тот же фарс, но он не удался. В виде наказания я ограничился тем, что принял на себя, как и раньше, командование войсками.

В то время у нас произошло замечательное сражение с дивизиями[148] Ламоса и Вергара, которые по-прежнему осаждали город, хотя и держались на значительном расстоянии. 20 мая 1846 г. мы, совершив по обыкновению ночной марш, внезапно напали на эти силы неприятеля на берегу Даймана, одного из притоков Уругвая. Неприятельские войска после сражения три Сант-Антонио, где они действовали под командованием Сервандо Гомеса, были переформированы, пополнены людьми и лошадьми, после чего вновь заняли прежние позиции, кольцом охватывавшие Сальто; при этом они меняли места расположения лагеря, но неизменно разбивали его приблизительно на расстоянии одного перехода пехоты, так как только она одна могла внушить им страх, поскольку наша кавалерия была слишком немногочисленной и не имела хороших лошадей. Неприятель не переставал тревожить нас, используя для этого каждый удобный случай, особенно когда мы делали вылазки для захвата скота, который противник старался отогнать как можно дальше.

Майор Домингес, посланный генералом Медина, чтобы пригнать стадо коров, был полностью разбит, потерял всех лошадей и несколько человек, а остальным пришлось спасаться в лесах на левом берегу реки.

Я приказал разведать позицию противника, и ночью 19 мая мы двинулись, чтобы напасть на него. У меня было триста человек кавалерии и около ста легионеров (священный батальон — бедные ребята потеряли столько товарищей!). Моей целью было захватить врасплох неприятельский лагерь на рассвете, что нам полностью удалось на этот раз. Моим проводником (bagucano) был капитан Паоло, коренной американец, т. е. принадлежавший к той несчастной расе, которая до вторжения европейских разбойников была властительницей Нового Света; люди этой расы всегда сохраняют своеобразные обычаи своих родных степей. Наша пехота передвигалась верхом. Мы двигались всю ночь, пройдя двадцать с лишним миль, и перед рассветом перед нами возникли огни неприятельского лагеря на правом берегу Даймана. Пехота спешилась и, двигаясь колонной, не стреляя, решительно атаковала неприятеля.

Победа оказалась чрезвычайно легкой, и люди Вергара, в лагерь которого мы ворвались, кинулись в реку, побросав оружие и лошадей; несколько человек было захвачено в плен. Однако до полного успеха было еще далеко, и это стало ясно с наступлением дня.

Лагерь Ламоса отделяла от лагеря Вергара небольшая река, впадавшая в тот же Дайман; услышав, что на лагерь Вергара совершено нападение, Ламос приказал своим людям занять позицию на высотах, господствующих над долиной. Вергара с большой частью своих солдат удалось перейти реку и соединиться с Ламосом. Это были смелые, закаленные люди, готовые ко всем превратностям войны, ко всем изменениям в хорошую или дурную сторону. Взяв в брошенном противником лагере всех годных лошадей, мы начали преследование неприятеля, однако оно оказалось неудачным. Большая часть наших кавалеристов ехала на rodomons, лишь недавно объезженных лошадях. У неприятеля же лошади были значительно лучше и в большем количестве. Поэтому я решил не бросать нашу молодую кавалерию в рискованные предприятия без поддержки закаленных воинов — легионеров. Итак, пришлось прервать бесполезное преследование неприятеля и, ограничившись достигнутым, направиться в Сальто. Однако в этот день судьба решила обойтись с нами крайне милостиво.

Мы двигались к Сальто в следующем порядке: впереди повзводно эскадрон кавалерии, в центре, разбившись на четыре отряда, шла в колонне пехота, а в арьергарде, также в колонне, двигалась остальная кавалерия.

Авангардом командовал полковник Чентурионе, центром — майор Кароне, арьергардом — полковник Гарсиа.

Две сильные кавалерийские цепи под командованием майоров Карбалло и Н. Фаусто прикрывали наш правый фланг, со стороны которого находился неприятель. Слева двигались табун захваченных лошадей и кони пехотинцев.

Противник перегруппировал и сконцентрировал все свои весьма многочисленные подразделения, участвовавшие в осаде Сальто, хотя они и находились в отдалении; в результате численность его войск выросла до пятисот человек кавалерии. Зная нашу силу, неприятель следовал невдалеке на правом фланге, параллельно нашему движению, всем своим видом показывая, что он намерен отомстить за внезапное ночное нападение. Я поручил командовать кавалерией отважному полковнику Калисто Чентурионе. Пехотой командовал наш Кароне, которому я предложил любой ценой сохранить ее сплоченность, а в атаке всегда действовать сомкнутой колонной; я сказал также, чтобы перемены фронта производились не захождением, а поворотами — направо, налево или кругом. Для Чентурионе пехота должна была служить не только средством поддержки, но и прикрытием, с тем чтобы можно было всегда вмешаться в происходящее. По мере того, как с подходом подкреплений силы противника увеличивались, он все более смелел.

Мы шли через прекраснейшие холмы, примерно в двух милях от берега Даймана. Ярко-зеленая молодая трава, только что показавшаяся из земли, колыхалась как океан во всем его мирном величии, когда на нем не бушует буря. Ни единое деревцо или куст не нарушали покоя этих прекраснейших долин. Эта благословенная местность могла послужить для пикника, но в тот день здесь было побоище.

Мы достигли ручья, где maciega[149] достигала высоты человеческого роста; мне не хотелось переходить ручей, так как для этого пришлось бы развернуть нашу маленькую колонну и переправляться через него по одному, в то время как за холмом, что был справа от нас, укрылись крупные силы неприятеля, хотя на его вершине виднелась лишь цепь вольтижировщиков. Я правильно решил встретить атакующих в этом месте и отдал приказ остановиться здесь. Двум храбрым офицерам, майорам Карбалло и Фаусто, я приказал напасть на неприятельскую цепь, отбросить ее за холм и донести мне о расположении противника.

Смело атаковав неприятельскую цепь и оттеснив ее за вершину холма, наши люди остановились, после чего прискакавший галопом адъютант донес мне, что противник разворачивается влево и движется на нас на рыси со всеми своими силами в боевом строю.

Нельзя было терять время. Наши кавалерийские взводы, находившиеся на флангах, развернулись вправо и немедленно были усилены нашими вновь сосредоточившимися цепями. Пехота совершила поворот направо и в строгом строю двинулась на неприятеля. Когда наши боевые порядки достигли вершины холма, в рядах неприятеля раздался пистолетный выстрел, и они двинулись на нас. Здесь я увидел, как неприятель совершает перестроение от центра к флангам, на которое, полагаю, способна только американская кавалерия; этот маневр показал, с каким опытным в военном деле противником нам предстояло иметь дело. Не желая входить в соприкосновение с нашей пехотой, которую он боялся, противник раскрыл свой центр, так что его взводы, двигавшиеся справа, стали поворачивать к правому флангу, а двигавшиеся слева — к левому, образовав, таким образом, полукруг; произведя этот маневр на галопе, они ринулись на оба наших фланга и смяли бы их, если бы наши взводы не произвели перемену фронта и одновременно не начали атаку.

Заметив неприятеля, я тотчас же, пока не ослабел порыв, отдал приказ о фронтальной атаке. Но в результате всех этих маневров первоначально столкнулась одна лишь кавалерия, и как и следовало ожидать, дело обернулось не в пользу наших кавалеристов, так как их было меньше, и кони у них были хуже.

Пехота оказалась на время изолированной и бесполезной. Однако, находясь в центре сражения и то застывая в сомкнутом строю, наподобие маленькой крепости, то двигаясь со всей возможной поспешностью туда, где кипела особенно жаркая схватка, она много раз служила как бы бастионом, под прикрытием которого могли перегруппироваться рассеянные силы наших кавалеристов, которые, хотя и были потрепаны неприятелем, сражались как львы, приводя себя затем в порядок под нашим прикрытием.

Наш маленький кавалерийский резерв, оставшийся охранять табун лошадей, сконцентрировавшись рядом с пехотой, также немало способствовал перегруппировке наших разбитых взводов.

Кавалерия обеих сторон предприняла много атак, имевших переменный успех. Взводы то двигались вперед в сомкнутом строю, то отступали в беспорядке. Не знаю, с чьей стороны было проявлено больше мужества.

Неприятель, у которого лошадей было больше и они были лучше, гнал наших всадников на пехоту и часто скрещивал свои пики с нашими штыками. Наши кавалеристы, выстраиваясь снова при поддержке пехотинцев, далеко отбрасывали неприятеля, сражаясь врукопашную.

Как прекрасны были в этот день молодые итальянцы! Действуя с необычайной стойкостью и проворством, они поспевали всюду, где требовалось их присутствие, находясь, естественно, всегда в самой гуще сражения, и каждый раз обращали в бегство неприятеля, преследовавшего их товарищей-кавалеристов. Очень редкие, но точные выстрелы, поражая солдат противника, пробивали бреши в его рядах.

Наконец, из-за бесконечных атак, боевой порядок неприятеля оказался совершенно расстроенным, так что его войска превратились в бесформенную толпу. Напротив, нашим бойцам, благодаря поддержке пехоты, всякий раз удавалось легко производить перегруппировку.

Таким образом сражение продолжалось около получаса, после чего наши бойцы, не встречая больше организованных сил противника, соединились в несколько монолитных взводов и бросились в решительную атаку. Противник дрогнул, пришел в полное замешательство и обратился в бегство. Тогда в воздух поднялась туча «болас»[150] и начался занятный спектакль, если только занятным может быть какое бы то ни было побоище.

Я считаю, что американский солдат-кавалерист не уступает никому в любом виде боя. И я полагаю, что ему нет равных в умении преследовать разбитого неприятеля и захватывать его в плен. Американский кавалерист — это настоящий центавр, чье стремительное движение не может остановить ни одно препятствие. Если дерево мешает проехать прямо, он пригибается к спине своего скакуна и проскальзывает лежа на нем. Если на пути оказывается река, американец устремляется в воду, держа оружие в зубах, и поражает неприятеля посреди потока. Кроме болас при нем всегда страшный нож, неразлучный товарищ всей его жизни, с которым он обращается с исключительным проворством, быть может даже несколько чрезмерным.

Несчастная участь ожидает неприятеля, которому, из-за того, что его усталый конь оказался bolleado — заарканенным, не удастся ускользнуть от ножа преследователя. Тот соскакивает с коня, перерезает этим ножом горло упавшего и снова несется вперед, чтобы догнать других; мне нужно больше времени, чтобы описать все это. Причиной того, что с такой легкостью совершается убийство, служит, по всей вероятности, неизменный обычай употреблять в пищу только мясо и каждый день резать скот. Под влиянием таких привычек эти не знающие страха люди ввязываются даже после одержанной победы в такие стычки, которые вызывают ужас.

Один из таких боев разыгрался недалеко от меня между неприятельским солдатом, под которым убило коня, и нашими людьми. Упав с коня, он стоя стал сражаться с теми, кто вынудил его спешиться, и ему пришлось плохо, когда подошел другой из победителей, а затем еще один. В конце концов этот храбрец бился против шести человек и к тому же стоя на коленях, ибо он был ранен в бедро; я подбежал, чтобы спасти жизнь такому человеку, но было уже слишком поздно.

Наша победа была полной; мы преследовали наголову разбитого противника на расстоянии нескольких миль. Однако эта победа не принесла тех реальных результатов, каких следовало ожидать, ибо из-за того, что у нас не было хороших лошадей, многим солдатам противника удалось спастись. И все-таки, за все время, проведенное нами в Сальто, для нас было большим удовлетворением видеть это отступление неприятеля.

Я рассказал несколько пространно о сражении 20 мая, так как оно было действительно замечательно и достойно того, чтобы им гордиться. Оно произошло в чудесной местности, на равнине, там, где климат и небо напоминали нам нашу прекрасную родину. Были отчетливо видны любое наше передвижение, любой наш маневр против воинственного противника, который имел значительно больше отличных лошадей — главного средства в этом виде войны. Происходили одиночные и массовые стычки в конном строю, в которых обе стороны соперничали друг с другом в храбрости. Хотя наша кавалерия значительно уступала неприятельской, она творила в этот день настоящие чудеса. Что касается пехоты, то я приведу слова майора Карбалло, который был вместе с нами при Сант-Антонио и Даймане. Сражаясь в обоих случаях как храбрец, каким он и был в действительности, Карбалло получил в каждом сражении по пулевому ранению в лицо совершенно симметрично — в правую и левую щеки, в двух пальцах ниже глаз. Карбалло был ранен в начале сражения и не захотел покинуть поле боя. К концу его он попросил у меня разрешения отправиться в Сальто, чтобы получить там медицинскую помощь.

Когда он проезжал мимо городской батареи и его спросили, чем закончилось сражение, он коротко ответил (так как не мог много говорить): «Итальянская пехота стоит тверже, чем ваша батарея».

Я горячо желаю, чтобы этот рассказ глубоко запал в душу наших молодых итальянцев, которым, надо полагать, предстоит еще, к несчастью, помериться силами с нашими спесивыми соседями; и чтобы там ни было и какими бы надеждами себя ни тешить, нужно помнить о том, что по вине правительства и священников мы еще очень далеки от обладания материальной и моральной силой, необходимой для того, чтобы должным образом сразиться с могущественными захватчиками.

«Кавалерия, кавалерия!», — пришлось мне слышать крик наших ребят, которые — стыдно сказать об этом — бросали оружие и обращались в бегство, устрашенные воображаемой опасностью. Кавалерия! Но при Сант-Антонио и Даймане итальянцы смеялись над лучшей в мире кавалерией; и надо учесть, что у нас были плохие кремневые ружья! Как же можно сражаться сегодня, имея столь усовершенствованное оружие!

По части кавалерии мы уступаем всем соседним нациям, которые привыкли попирать наши права и которые все еще пытаются осуществить лелеемые ими против нас захватнические планы. Не принижая роли кавалерии, значение которой чрезвычайно важно в некоторые моменты войны, следует приучить наших молодых воинов к мысли (и заставить поверить в нее), что пехота никогда не должна бояться кавалерии.

Представим себе роту, подобную той, которая сражалась при Даймане: сто бойцов, стоящих вплотную друг к другу и занимающих десять квадратных метров. Как ни была многочисленна неприятельская кавалерия, едва лишь пять кавалеристов смогли бы атаковать по фронту каждую из сторон каре[151], при этом огонь могли бы вести две шеренги, т. е. двадцать солдат. Следует предположить, что там, где пехота не даст себя запугать, пяти или десяти атакующим кавалеристам никогда не удастся приблизиться настолько, чтобы скрестить свои сабли со штыками, — учитывая ту степень совершенства, которой достигло современное пехотное оружие.