Глава 10 Мое сражение за Рим

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10

Мое сражение за Рим

Миновали ночь и день. Во Фраскати, как и во всем мире, ждали, что будет дальше. Судьба Вечного города снова повисла на волоске. Не менее шести итальянских дивизий заняли позиции вокруг Рима, чтобы предотвратить любые контрмеры со стороны немецких войск и добиться соблюдения условий перемирия, провозглашенного Бадольо 8 сентября. Если бы крупномасштабный десант союзников, о котором говорил Тейлор изумленному его появлением, невыспавшемуся маршалу в ночь с 7 на 8 сентября, осуществился, Кессельринг и небольшие силы, находившиеся под его командованием, были бы, несомненно, уничтожены. Я думаю, их судьба сложилась бы не менее печально и в том случае, если бы шесть итальянских дивизий были готовы к бою, чего на самом деле не было. Некоторые из них были столь же ненадежны, что и старая дивизия «М», которую 25 июля Гальбиати не смог бросить на Рим. Теперь она носила название «Кентавр» и находилась под командованием зятя короля, графа Кальви ди Берголо. Оставшиеся соединения, по мнению Бадольо, были более надежными, но они испытывали недостаток обмундирования, боеприпасов и, что важнее всего, не имели общего командования и согласованного плана действий.

В ночь с 9 на 10 сентября я присутствовал на своем первом совещании во Фраскати, ощущая себя причастным к делам армии и поэтому очень значительным человеком. В ходе дискуссии фельдмаршал спросил, существует ли, по моему мнению, опасность вооруженного восстания жителей Рима. Основываясь на почти пятнадцатилетнем опыте изучения итальянского менталитета, я смог заверить его, что такой опасности нет. В течение всей своей бурной истории римляне продемонстрировали миру, что они терпеть не могут подниматься – утром с постели, а также против врага.

Они восстали только тогда, когда цезари захотели лишить их хлеба и зрелищ, а народное восстание под руководством Кола ди Риенцо в Средние века было единственным исключением из правил. Жители Рима не выгнали наемников Карла V в ответ на печально знаменитый Римский мешок и ни разу в течение многих веков не возмутились чудовищными и совершенно неслыханными злоупотреблениями наместников святого Петра. 25 июля они не обрушили свой гнев на Бенито Муссолини, и я заверил Кессельринга, что и на этот раз их реакция будет точно такой же – они будут просто сидеть и ждать, в чьи руки попадет их город, в британские и американские, в хвосте которых будет покорно плестись правительство Бадольо, или в немецкие. Мои слова были встречены недоверчивыми улыбками, но фельдмаршал поверил мне. Во второй раз он прислушается к моему совету в марте 1944 года, когда ситуация, после высадки союзников в Анцио, неподалеку от Рима, снова станет критической, а надежды на восстание римлян вновь окажутся беспочвенными.

Мрачное настроение, царившее в ставке фельдмаршала в ночь с 8 на 9 сентября и большую часть последующего дня, испарилось, как только стало известно о бегстве королевской семьи и о том, что Бадольо сложил с себя власть. Точно так же, как Вильгельм II предпочел укрыться в Голландии, отправившись туда в своем личном поезде, вместо того чтобы завершить срок своего царствования с честью, так и король Виктор-Эммануил III Савойский отказался от попытки отстоять Рим и свою корону. Бегство итальянского короля, как и бегство кайзера в свое время, привело к неизбежному падению монархии. Сам этот поступок короля был столь же презренным, поспешным и столь же плохо подготовленным, как и бегство исторического прототипа Виктора-Эммануила, несчастного Людовика XVI и его еще более несчастной жены, в Варенн. В 5 часов 10 минут утра 9 сентября, когда мы во Фраскати ждали, что король примет на себя командование всеми шестью дивизиями и двинет их на ставку фельдмаршала, во двор военного министерства, где укрылась прошлой ночью королевская семья, въехало несколько машин. В них уселись их величества, сопровождаемые наследником престола принцем Умберто, которого отец убедил бежать с ними, хотя принц был уверен, что им лучше остаться в Риме. Среди бежавших был и маршал Бадольо, которого снова вытащили из кровати в совершенно неподходящее время.

Таким образом, Савойская династия покинула город, в котором правила с 1870 года. Король и королева так больше никогда и не увидят Рим, а их гораздо более обаятельный и значительно более умный сын вернется, чтобы возглавить Майскую монархию, как прозвали его недолгое правление. А в сентябре 1943 года, лишившиеся своего суверена и Верховного главнокомандующего, плохо обмундированные и не имевшие достаточного количества снарядов изолированные соединения королевских войск ожесточенно сражались с немцами, прекрасно понимая, что победить бывших союзников они не смогут.

Для Савойской династии это был конец, для жителей Рима – еще одно свидетельство их невероятной везучести.

«Его величество уехал из Рима с тяжелым сердцем. Он надеялся, что его отъезд сможет гарантировать правительству Бадольо его дальнейшее существование в сотрудничестве с новыми союзниками Италии, кроме того, он хотел уберечь Вечный город от ужасов гражданской войны». Так писал помощник короля генерал Пунтони о решении человека, вступившего на престол Италии в 1900 году. За годы своего правления он продемонстрировал хитрость, присущую всему его дому и вошедшую в поговорку, пьемонтскую скупость и – на короткое время – храбрость, которой прославился другой представитель этой фамилии, принц Евгений Савойский. В ноябре 1917 года, после проигранной битвы при Капорето и прорыва в районе Исонцо, Виктор-Эммануил спас итальянскую линию обороны от полного разгрома на переговорах между бывшими союзниками в Пескьера, в которых приняли участие Ллойд Джордж, Пенлеве и Франклин-Буйон. Однако в 1943 году об этом не могло быть и речи. Десятилетия подчинения фашизму вытравили из души короля все героические импульсы и принудили его, подобно его личному другу, царю всея Руси, довольствоваться семейной жизнью и ограниченным существованием сельского помещика.

Я несколько раз выполнял обязанности переводчика для Виктора-Эммануила, хотя он хорошо знал немецкий. Это была самая настоящая пытка. Возможно, из-за своих плохих зубов его величество не осмеливался широко открывать рот и произносил слова ужасно неразборчиво. Он никогда не говорил ничего, кроме обычных вежливых фраз, что, впрочем, совсем неудивительно. Ведь он хорошо знал, что его кузен император Вильгельм глубоко презирал его за маленький рост. Гитлер презирал его еще сильнее, поскольку считал монархию средневековой уздой, которая не давала развернуться его большому, доброму другу Бенито Муссолини. Словом, у короля не было причин любить немцев.

Его бегство быстро положило конец итальянскому сопротивлению в окрестностях Рима, но он оказал Вечному городу неоценимую услугу, подарив его на прощание своему зятю, графу Кальви ди Берголо. Этот когда-то знаменитый всадник и кавалерийский офицер, в 1923 году сильно огорчивший Виктора-Эммануила женитьбой на Иоланде, самой красивой из его дочерей, вступил 9 сентября 1943 года в переговоры с фельдмаршалом Кессельрингом, которые привели к тому, что на следующий день боевые действия были прекращены. Как я и предсказывал, жители столицы, подобно своим предкам, стали лишь заинтересованными, но пассивными зрителями событий, которые разворачивались вокруг их города. Они смотрели на десантников, занимавших Колизей, с тем же живым интересом, с каким их предки глядели на христиан, которых сжигали здесь на костре. Конечно, они желали поражения немцам, но больше всего им хотелось, чтобы ненавистное обещание Бадольо о том, что война будет продолжаться, было отменено. Теперь, когда перемирие вступило в силу, они надеялись, что их сыновья, оказавшиеся в армии, вернутся домой. Это желание разделяли с ними и сами солдаты, и геройское сопротивление, оказанное немцам некоторыми соединениями итальянской армии в окрестностях Рима, ничего уже не могло изменить.

До сих пор неизвестно, что заставило графа Кальви начать переговоры с Кессельрингом. Получил ли он секретные инструкции от бежавшего монарха, как позже стали думать итальянцы, или понял, что дальнейшее сопротивление бесполезно, а может быть, хотел спасти Рим от ужасов войны – настоящие его мотивы, вероятно, никто уже никогда не узнает. Однако нет никаких сомнений в том, что он поступил очень умно и притом совсем не трусливо. Позже, когда его положение в Риме стало невыносимым, я сделал все, чтобы честь его была защищена, а будущее – терпимым. Несмотря на огромные трудности, с которыми он столкнулся, отойдя от политики, ему было позволено провести последние годы войны сначала в своем замке в Пьемонте, а потом – с семьей в Швейцарии.

К утру 11 сентября обстоятельства для меня сложились настолько благоприятно, что я смог покинуть место своего временного пребывания и вернуться в Рим. Все два дня, что я смотрел с покрытых виноградниками холмов Фраскати на мерцающие вдали очертания этого города, я испытывал острую ностальгию. У меня было достаточно времени, чтобы подумать о своем будущем, и я пришел к решению отдать себя в полное распоряжение фельдмаршала Кессельринга. Перед тем как уехать, я сказал ему, что он может найти применение моим знаниям об Италии. Я лишился двоих друзей – послов Макензена и Бергена, еще один мой друг Буффарини-Гвиди стал пленником режима Бадольо в Риме, проект создания правительства во главе с Тассинари все еще висел в воздухе, а Бенито Муссолини был окружен туманом Гран-Сассо. Кессельринг сразу же ухватился за мое предложение и сказал, что свяжется с генералом Вольфом, который после событий 8 сентября получил пышный титул главнокомандующего силами СС и полиции в Италии, от которого несло манией величия. Кессельринг в своем звании больше подходил для моих целей. Я собирался как можно дольше оставаться в Риме, а с генералом Вольфом мне вряд ли удалось бы задержаться здесь надолго, не то что с главнокомандующим Южной группой войск.

С большой силой убеждения, как мне казалось, я принялся доказывать Кессельрингу необходимость сдачи Рима союзникам, руководствуясь при этом главным образом моральными и политическими соображениями. Я просил его прислушаться к мнению другого фельдмаршала, Роммеля, который считал Вечный город стратегическим балансом. Альберт Кессельринг выслушал меня весьма благосклонно. С тех пор он всегда прислушивался к моим советам касательно проблем, которые большинство военных просто не в состоянии понять. Не могу сказать, чтобы после этого разговора я почувствовал себя спасителем Рима – эту роль позже приняли на себя гораздо более влиятельные люди самых разных родов деятельности. Рим спасали все – от его святейшества папы Пия XII до самого скромного священника, от неофашистов до борцов Сопротивления. Они сделали очень много, и я искренне восхищаюсь ими. Мой собственный скромный вклад был вдохновлен не высокими этическими и моральными идеалами, которыми руководствовались они, а простым желанием жить в Риме как можно дольше, сидеть с синьориной Биби на моей террасе, выходящей на Испанскую лестницу, общаться со своими друзьями обоего пола из всех слоев общества. Я хотел, как и прежде, ездить по моим любимым маленьким тратториям с «альфредиани», которые больше, чем когда-либо, нуждались теперь во мне, пить золотое вино, производимое в небольшом городке, гостеприимно приютившем меня с 8 по 11 сентября, во время моей краткой ссылки. Кроме того, я не хотел очутиться в комнате, набитой глупыми секретаршами, или быть отправленным в немецкую ставку, где мне пришлось бы общаться с ординарцами и не менее глупыми начальниками. До сих пор мне удавалось оставаться свободным и независимым, насколько это было возможно немцу в Италии, и Кессельринг, который решил не включать меня в состав своих сотрудников, а использовать в качестве внештатного переводчика, был готов гарантировать мне свободу.

Я не сомневался, что Вольф санкционирует сдачу Рима. Об этом ему часто говорил фельдмаршал, да и я нередко рассказывал Вольфу о том, какое значение имеет спасение Рима как для меня лично, так и для всей страны.

Я вернулся в Рим, не скрывая своей радости и не имея никаких претензий к майору Пенсабене. Вездесущие отряды десантников не только не чинили мне никаких препятствий, но даже помогали побыстрее проехать. На Пьяцца ди Спанья матери и их дочери приветствовали меня со слезами радости на глазах, но я думаю, что они точно так же встречали бы генерала Эйзенхауэра, вздумай он зайти к ним. Мой красавец гусак Марио, подаренный когда-то князем Биби к столу и сделавшийся всеобщим любимцем, хлопая крыльями, бросился встречать меня и выполнил освященный временем ритуал, ущипнув моего эльзасца за хвост. Куно фон Гандершайм, как на самом деле звали моего пса, был единственным созданием, которого совсем не обрадовало наше возвращение домой, главным образом потому, что во время ссылки во Фраскати он имел бесподобную возможность гоняться за отбившимися от стада овцами.

Мы уселись за стол, уставленный вкуснейшими спагетти по-римски. Я привел с собой пару очень приятных молодых офицеров-десантников, которых я встретил во Фраскати, таких юных и милых, что синьорина Биби сразу же забыла о своем разочаровании по поводу того, что не сможет попробовать свой английский в разговоре с очаровательными молодыми англичанами или американцами. Кессельринг сообщил мне, что эти юные герои получили приказ поступить на следующее утро в распоряжение полицейского атташе Каплера, чтобы освободить высших фашистских чиновников, которых маршал Бадольо держал в заточении в Форте-Бокко, военной тюрьме.

Офицеры-десантники поначалу настаивали, чтобы я тоже участвовал в этой операции, достойной пера самого Гомера. Я подумал о Буффарини-Гвиди, который был одним из пленников этой тюрьмы, потом о маршале Каваллеро и генерале Гальбиати. Других я знал не так хорошо. Я мог бы, по крайней мере, помочь освободить Буффарини-Гвиди, но молодые офицеры вскоре позабыли о необходимости моего присутствия, и в конце концов было решено, что я возьму на себя организацию «обеда в честь освобожденных узников» в немецком посольстве. Не знаю, что стало причиной такого решения – замечательная еда или еще более замечательное вино, а может быть, легкая насмешливая улыбка синьорины Биби, которая появилась на ее губах, когда она услышала о том, что я тоже собираюсь принять участие в военной операции. Короче говоря, я не участвовал в ней, хотя, если учесть, что узники были переданы десантникам безо всякого сопротивления, вполне мог бы.

На следующий день, в два часа, я ждал их на вилле Волконской. Павлинов здесь уже не было. Они пали жертвой голодных солдат, которые, впрочем, нашли их мясо очень жестким. Лейтенант-пехотинец, получивший классическое образование, горько жаловался мне, что пиры древних, должно быть, были сущим кошмаром. Он забыл, что древние римляне ели только языки павлинов, приготовленные в специальном соусе, и был разочарован тем, что объектов для кулинарных экспериментов больше не существует.

Но вот у ворот посольства остановился кортеж немецких джипов. Вооруженные до зубов десантники, сидевшие в них, улыбались, глядя, как пассажиры выходят наружу. Я тоже чуть было не заулыбался, но вовремя вспомнил, что присутствую при историческом моменте, и сохранил серьезное лицо.

С этим выражением я встретил еле волочащие ноги чучела, которых я так часто видел в сверкающих формах, увешанных медалями. Лица спасенных были небриты, рубашки засалены, а брюки – порваны. Платиновое кольцо, вызвавшее когда-то восхищение Германа Геринга, больше не украшало палец Буффарини-Гвиди, а Каваллеро, который в военной форме походил на промышленного магната, напоминал теперь помятого жизнью, неудачливого коммивояжера. Только Гальбиати, который выглядел так, словно по-прежнему ждет приказа дуче, высоко держал голову.

Они бросились обнимать и целовать меня, к огромному изумлению десантников, которые, очевидно, решили, что мы посходили с ума, и чуть было не выронили из рук свои автоматы. Для меня это была чисто итальянская форма мученичества, весьма неаппетитная, но, если бы я попытался уклониться от этих объятий, мои друзья смертельно обиделись бы на меня. Я уж и не помню, сколько человек обняли и поцеловали меня, поскольку, кроме трех самых главных фигур, среди спасенных было много других знакомых мне генералов и фашистских чиновников.

Буффарини шепотом сообщил мне, что он единственный среди них сохранил присутствие духа, и показал мне на маршала. Каваллеро и вправду производил впечатление совершенно сбитого с толку человека, можно даже сказать тронувшегося умом. Ибо только нервным расстройством можно объяснить тот факт, что он завершил последовавший за нашей встречей обед проверенным жизнью способом, а именно – предложив выпить за здоровье бежавшего короля и дуче. Мне удалось погасить шквал возмущенных возгласов лишь заявлением о том, что Бенито Муссолини только что приземлился на римском аэродроме, следуя в Вену. Для людей, до которых с момента их заключения в тюрьму не доходило никаких новостей, мои слова прозвучали как победные звуки фанфар. Все завопили от радости. Бывший министр колоний, который ради хвастовства повесил на стену своего дома голову льва, едва сдерживался, чтобы не зарыдать, а Гальбиати уже воображал себя во главе новой дивизии. Только Каваллеро побледнел, а когда я сообщил ему и его товарищам, что их поместят в отеле на окраине Фраскати в качестве гостей фельдмаршала и завтра самолетом отправят в Германию, его лицо стало белым как мел. Он был единственным, кто не хотел ехать. Зная, что Кессельринг не только высоко ценил его, но и рекомендовал назначить Верховным главнокомандующим реорганизованными итальянскими вооруженными силами, я никак не мог понять, в чем дело. Ни фельдмаршал, ни я не знали в ту пору, что Каваллеро из Форте-Бокко послал Бадольо меморандум, в котором писал, что он, Каваллеро, еще осенью 1942 года составил план смещения дуче со своего поста. А поскольку автор меморандума, естественно, знал о его существовании, то его смятение было вполне объяснимым. Оно было бы еще более сильным, если бы он знал, что достойный Бадольо, который терпеть не мог Каваллеро, отправляясь в свое поспешное бегство утром 9 сентября, специально оставил этот меморандум на своем столе. А может быть, Каваллеро догадывался об этом? Предательство – дело рискованное, и последнее, что может сделать изменник, – это доверить свои черные мысли бумаге. Узнав обо всем этом, я был искренне изумлен, но не потому, что считал Каваллеро образцом преданности, а потому, что думал, что он умнее.

Мы успокоили возбужденного маршала, и он в конце концов отправился вместе со всеми во Фраскати, где его ждал Кессельринг, чтобы обсудить дела.

Больше я уже не видел его живым. Он не полетел вместе со всеми в Германию 13 сентября. После нашего обеда он посетил свою больную жену, а вечером был гостем на ужине, который устроил в его честь фельдмаршал Кессельринг. Фельдмаршал, описавший этот ужин в своих мемуарах «Солдат до последнего вздоха», намекнул Каваллеро, что Гитлер всегда очень благожелательно относился к нему и что он, без сомнения, порекомендует Муссолини сделать его военным министром. «Граф Каваллеро выглядел весь ужин очень мрачным, но я решил, что причина этого заключается в тревогах последних недель и в том, что он только что покинул больную жену».

Один Каваллеро знал причину своего мрачного настроения. Должно быть, он думал о своем меморандуме и о том, какое впечатление он произведет на Муссолини, если тот его увидит. Он провел ночь с 13 на 14 сентября, беспокойно шагая взад и вперед по комнате, а рассвет застал его бродящим вокруг прекрасно расположенного отеля. Именно в этом отеле я и увидел его в последний раз – как раз в ту самую минуту, когда утреннее солнце уже позолотило своими лучами Римскую Кампанью и окружавшие Фраскати виноградники. Каваллеро сидел в кресле, и его мертвые глаза были устремлены на видневшийся вдали купол собора Святого Петра. Он слегка наклонился вперед, и револьвер, выстрелом из которого он оборвал свою жизнь, упал на землю, где и лежал, тускло поблескивая, словно какое-то ядовитое пресмыкающееся. Это была сцена, полная трагического великолепия. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что Каваллеро мирно спит, позабыв обо всех земных страстях и тревогах.

Я думаю, самой лучшей эпитафией для него будут строчки из мемуаров Кессельринга: «Я уважал графа Каваллеро и оказывал ему безоговорочную поддержку, ибо считал его верным другом оси, который верил, что защита наших общих интересов принесет Италии большую пользу. Он посвятил всю свою жизнь служению своей стране и служил ей, не жалея сил и противостоя всем оппозициям. Богато одаренный от природы, образованнейший офицер, он сочетал в себе талант дипломата с неиссякаемой энергией и был, с моей точки зрения, единственным из всех своих современников, кто мог бы привести итальянские вооруженные силы в соответствие с достижениями итальянской военной промышленности. Я говорю об этом вполне обдуманно, прекрасно зная все его слабости и будучи осведомленным о той огромной ненависти, которую испытывали к нему определенные группы офицерского корпуса итальянских вооруженных сил».

Исторический «обед в честь освобожденных узников» и неожиданное заявление о том, что Муссолини вырвался на свободу, не вызвали у меня ничего похожего на бурный восторг, который испытали собравшиеся за столом фашисты. Безрассудно смелый поступок Скорцени совпал по времени с моей попыткой осуществить проект создания нового итальянского правительства во главе с Тассинари, который я разрабатывал, не подозревая о том, что Лазарь, заточенный в Гран-Сассо, чудесным образом воскреснет из мертвых. Поэтому я воспользовался тем временем, которое оставалось до отъезда гостей, чтобы ознакомить Буффарини-Гвиди с моим планом. Его реакция была очень быстрой – она во много раз превосходила своей быстротой реакцию многих немецких и итальянских политиков. Буффарини заявил мне, что освобожденный из тюрьмы дуче никогда не согласится с моей блестящей идеей. Сам он не имел ничего против бывшего министра сельского хозяйства, хотя сухая профессиональная объективность Тассинари, его глубочайшее равнодушие к интригам и заговорам, а также его катоновская честность и неподкупность совсем ему не импонировали. Я объяснил Буффарини, что я не сообщил ему о проекте создания правительства во главе с Тассинари только потому, что он находился в заключении. Он был слишком итальянцем, чтобы поверить в это, но столь же искренне заверил меня, что будь он на моем месте, то поступил бы точно так же. Мы были с ним настоящими друзьями, и я рассказал ему – на этот раз не кривя душой, – что его поведение 25 июля, вызвавшее негодование Бадольо, убедило ставку фюрера в его преданности, а это позволит ему снова занять пост министра внутренних дел. Я попросил его передать привет генералу Вольфу и всем, кого я знал, и мы подняли бокалы с шампанским и выпили вино, но не за здоровье дуче, а за будущего министра внутренних дел Буффарини-Гвиди.

После этого я представился красивому престарелому человеку, который прибыл уже после того, как обед закончился. Его седые волосы растрепал ветер, но он держал свою импозантную голову высоко и был похож на генерала времен Римской республики. Это был маршал Родольфо Грациани, человек, чья военная карьера знала взлеты и падения. Ему было уже за шестьдесят, и с 1936 по 1937 год он был наместником в Абиссинии, где после одной из побед получил титул маркиза Негелли. Из-за непримиримой вражды между ним и его коллегой, маршалом Бадольо, он подал в отставку и с 1941 года по настоящее время мирно жил в своем любимом поместье у подножия Абруцци. Поэтому мало кто из нас его знал.

По выражению лица Грациани я догадался, что он считает события 8 сентября Божественным промыслом, который наказал его соперника и вознаградил его самого. Мы обменялись несколькими вежливыми фразами, и я заверил его – храбро упомянув всуе имя Кессельринга, – что фельдмаршал будет рад видеть его в самое ближайшее время. Тогда я не имел никакого понятия, что Родольфо Грациани суждено будет стать республиканским военным министром во вновь сформированном правительстве Муссолини. Не знал я и о том, что он станет главнокомандующим новыми вооруженными силами, а позже – командиром Лигурийской армейской группы. Он не забыл моего сердечного приема, и его доброжелательное отношение оказало мне большую помощь в ту пору, когда мне пришлось переводить его переговоры с Кессельрингом, проходившие в исключительно сложных условиях.

В конце концов бывшие узники уехали с Каваллеро во Фраскати, а Грациани вернулся в свое поместье, после чего посольство на время опустело. Оно оставалось в полном распоряжении десантников и нового немецкого военного коменданта Рима, генерала Штаэля, до тех пор, пока посол Ран и его ближайший помощник, советник Мёльхаузен, в пять часов вечера не приземлились в римском аэропорту. Рана я уже, конечно, знал, а вот его коллега был мне совершенно незнаком. Оценивающе глядя друг на друга, мы обменялись рукопожатиями, установив – с самого первого же момента нашего знакомства – дружеские отношения, и помогали друг другу до самого конца войны. Мать Мёльхаузена была уроженкой Южной Франции, а отец родился в Пруссии. У него были темные грустные глаза и бледная кожа, да и в целом он был полной противоположностью того идеала немца, который создал себе Риббентроп. Ран, помогавший Мёльхаузену в продвижении по службе, позже охарактеризовал его как «преданного, умного, страстного, чувствительного и беспечного человека, способного быстро схватить самую суть и столь же быстро составить превратное мнение о чем-нибудь». Эта характеристика полностью совпадает с моим собственным представлением о Мёльхаузене, который был генеральным консулом и заместителем посла в Риме. Так что нет ничего удивительного, что мы с ним сразу же подружились.

На рассвете 14 сентября 1943 года маршал Каваллеро классическим способом покончил счеты с жизнью, которую сам же и погубил; в середине дня Тассинари имел неудачную беседу с Гитлером в его ставке; сразу же после нее оба ефрейтора отпраздновали свое воссоединение, пустив слезу – на этот раз это были отнюдь не крокодиловы слезы, а слезы радости и умиления. Теперь на повестку дня стало формирование нового правительства Итальянской социальной республики под руководством восстановленного в правах дуче.

Я не был свидетелем безобразной борьбы за власть, которая развернулась после этого, но Буффарини-Гвиди был чемпионом по борьбе за министерское кресло, и мне было бы достаточно того, чтобы он вернулся на свое место. Большинство из тех, кого приглашали войти в новый кабинет, отказались от этой чести, продемонстрировав замечательную политическую прозорливость. В новом правительстве почти не было крупных политических фигур. Буффарини мог быть красноречивым, как Цицерон, но он не был демагогом, за которым с радостными криками пошли бы массы. Оставался один Родольфо Грациани, бывший наместник потерянной Абиссинской империи, в теле которого засели пули, выпущенные в него заговорщиком в Аддис-Абебе. Полугерой-полумученик, он всегда был готовым образцом для народного обожания, особенно в Италии, но даже седовласый маршал поначалу отказался от предложенного ему поста. Выяснилось, что он тоже может проявлять нерешительность, что, по-видимому, и объясняло его прошлые военные поражения и делало непонятным, каким образом он ухитрился одержать свои победы.

К 23 сентября пришло время принять окончательное решение. Муссолини уже позвонил из Мюнхена и сообщил, что назначил Грациани главнокомандующим армией и военным министром своего кабинета. Впрочем, командовать ему пока было некем – солдаты после 8 сентября разбежались по домам, а соединения, захваченные в плен немцами, находились в лагерях для военнопленных, и военный министр должен был снова поставить их под ружье, хотели они того или нет. Позже Грациани позволил мне заглянуть в его дневник. 23 сентября он сделал следующую запись:

«23 сентября – четверг.

В Риме. Утром я виделся с С., который сказал мне, что формирование правительства из-за отсутствия подходящих кандидатур идет с большим трудом. Я категорически отказался.

Позже в немецком посольстве. Мое имя было уже внесено в список членов правительства. Мне пришлось бросить все на алтарь Отечества. Обедал в посольстве.

Это – моя трагедия, и это голая правда».

К сожалению, в дневниках военных столь же много неточностей, что и в дневниках дипломатов. Поведение престарелого героя совсем не было похоже на поведение Ифигении, которую тащат к жертвенному алтарю. Наоборот, он затеял бурный спор с послом Раном и генералом Вольфом, который тоже поспешил в Рим из новой базы Муссолини на озере Гарда. Грациани, который хотел досадить своему коллеге Бадольо, заняв пост военного министра, но не желал выставить себя изменником королю, стал отказываться от этого поста под предлогом того, что он присягал бежавшему Виктору-Эммануилу. Это заставило Рана, в лучших традициях змеиного клубка, обвинить короля в том, что он сам нарушил слово и предал своих офицеров и людей, которые, в результате его бегства, оказались не у дел. Умело поддерживаемый Вольфом, посол нарисовал перед Грациани живую картину изгнания англосаксов из Италии, но новый Наполеон все еще колебался. В эту минуту вошел секретарь посольства и заявил, что уже без двух минут двенадцать, то есть осталось две минуты до официального объявления по радио состава нового кабинета Муссолини. Ран назвал Грациани «спасителем Отечества», и наконец, ровно в полдень, взволнованный маршал кивнул в знак согласия занять пост военного министра.

Не знаю, что повлияло на его решение – сила убеждения посла или собственная слабость, но он расплатился за это годами тюремного заключения при послевоенном правительстве Италии, во время которого его постоянно таскали на допросы. И хотя ему удалось избежать казни, здоровье его было сильно подорвано.

Буффарини-Гвиди, находившийся в посольстве, вздохнул с облегчением. И я тоже, хотя выдвинутая мной и одобренная Раном и Вольфом кандидатура на пост министра сельского хозяйства не прошла. Специалист по сельскому хозяйству, который во времена Тассинари работал в его министерстве, в самый последний момент предпочел ответственной должности тихую жизнь в деревне. Мне этот человек был симпатичен, и мы остались добрыми друзьями.

Во время полуденного сообщения по радио мой протеже Тассинари не был назван главой нового правительства, но я с радостью узнал, что Буффарини-Гвиди был назначен министром внутренних дел, Трингали-Казанова – министром юстиции, а Биджини – министром просвещения. Их верность Муссолини дала свои плоды. Все трое обедали со мной 25 июля, и все трое, в отличие от многих других, сохранили верность дуче на заседании, состоявшемся накануне вечером, и он этого не забыл.

Состоявшийся после этого обед на вилле Волконской, благодаря умению Буффарини вести застольную беседу, достоинству принесшего себя в жертву главнокомандующего, умению Рана управлять ситуацией и моим собственным усилиям как переводчика, прошел в идиллической атмосфере. Подумав о Тассинари, я взглянул на Вольфа, но тот ободряюще кивнул мне. Очевидно, он сумел пережить провал нашего проекта, не потеряв доверия Муссолини, чья личная безопасность была теперь его основной заботой.

Вилла Волконской лишилась своего прежнего обаяния. На английских лужайках расположился лагерь десантников, из-за которого они стали похожи на ярмарочную площадь, не имевшую ничего общего со строгой атмосферой, царившей здесь во времена господина Макензена. Все дамы уехали. Их дни остались в прошлом, во всяком случае для дам немецкого посольства, хотя княгини, графини и светские женщины, принадлежавшие к канувшему в прошлое кругу Чиано, ухаживали за мной с непривычным для меня энтузиазмом.

Были и смешные случаи. Через несколько дней после обеда по случаю вступления в должность военный министр поднял меня с постели, находясь в состоянии крайнего возбуждения. Ему показалось, что в катакомбы, проходившие под его домом, проникли шпионы врага – спускаясь в подвал, он ясно слышал их голоса. Жил он неподалеку от катакомб Сант-Аньезе, а я, по своим ранним исследованиям Рима, знал, что в них много подземных залов, в которых когда-то собирались первые христиане. Грациани попросил меня помочь ему, и я не смог отказать.

Поскольку в моем распоряжении не было вооруженных солдат, я позвонил военному коменданту Рима, генералу Штаэлю. Сначала он подумал, что я его разыгрываю, но, когда я заявил, что если он мне не поможет, то я вынужден буду связаться непосредственно с Кессельрингом, он стал более сговорчивым и пригласил зайти к нему в посольство. Здесь он назидательным тоном прочитал мне лекцию о том, чем отличаются немецкие маршалы от итальянских, и отправил в катакомбы двадцать пять вооруженных до зубов десантников, которые весьма неохотно последовали за мной. Грациани ждал нас, одетый не в маршальскую форму, а в разноцветный халат, сохранившийся, очевидно, еще с тех времен, когда он был наместником в Аддис-Абебе. Он рассказал нам о голосах, которые слышал в подвале, вручил нам их план и удалился.

Взглянув на этот план, я увидел на нем надпись «Винные погреба». Если голоса были слышны в этих погребах, значит, гипотетические британские агенты устроили там свой штаб. Я намекнул десантникам, что в этих подвалах их ждет знатное алкогольное вознаграждение, и они сразу же оживились и уже с гораздо большей охотой отправились на дело. Операция, которой мы позже присвоили кодовое название «Операция Р», началась.

Соблюдая необходимые предосторожности, мои закаленные в боях ветераны спустились в катакомбы, расположенные под виллой Грациани. Чем ближе мы подходили к винному погребу, тем явственнее слышались звуки – за стеной кто-то скребся, царапался и вскрикивал, и я начал уже подозревать, что старик, должно быть, прав. Наконец бойцы, шедшие впереди, открыли железную дверь и оглушительно расхохотались. Наши факелы осветили отвратительную и одновременно комичную картину: сотни огромных старых крыс с голыми хвостами и злыми красными глазами устроили в винном погребе Грациани свою штаб-квартиру и теперь ожесточенно скалили на непрошеных гостей свои острые ядовитые зубы.

Мои десантники устроили им самую настоящую бойню. Крысы героически отстаивали свои позиции, но в конце концов вынуждены были отступить. Уцелевшие экземпляры разбежались по подземным переходам, издавая резкие злобные крики. Пол был красным от крови, повсюду валялись обезображенные трупы. Пузатые бутылки, в которые попали шальные пули, тоже окрасились в красный цвет. Победители ходили по подвалу в своих тяжелых сапогах, расшвыривая поверженных врагов по углам. От имени маршала, разрешения которого мне надо было бы спросить заранее, я, в соответствии с древним обычаем, отдал уцелевшие запасы бутылок в распоряжение старшины десантников, а сам отправился доложить Грациани об исходе битвы. Маршал сначала не поверил мне, но, когда до него дошел смысл моих слов, не смог удержаться от смеха. Все еще смеясь, он спустился со мной в подвал и подарил своим спасителям два великолепных окорока, хранившиеся в соседнем подвале, вход в который крысы не сумели отыскать. Потом мы отправились по домам.

Так закончилась «Операция Р», которая задумывалась как облава на британских шпионов, проникших в катакомбы Сант-Аньезе, но потом превратилась в коронный номер моего переводческого репертуара забавных случаев.

Гораздо менее забавной была моя последняя встреча с одним из членов итальянской королевской семьи, графом Кальви ди Берголо. Как я уже говорил, он был зятем короля и оказал Риму огромную, но недостаточно оцененную услугу, вступив сразу же после 8 сентября в переговоры с маршалом Кессельрингом. В те дни он был назначен итальянским военным комендантом Рима, иными словами, коллегой генерала Штаэля. В связи с тем, что напряженность сохранялась, немецкие власти посчитали нужным спросить графа, признает ли он новое правительство Муссолини, работавшее в Сало на озере Гарда, и сможет ли он отречься от поста Верховного главнокомандующего, который занимал его бывший тесть. Генерал Штаэль просил меня отправиться вместе с ним к графу, чтобы выполнить эту неприятную и совершенно бесполезную миссию. Я скрепя сердце согласился, но только при условии, что, если граф Кальви откажется выполнить нашу просьбу – а в том, что он откажется, сомнений у меня не было, – с ним будут обращаться так, как полагается обращаться с офицером, и разрешат сохранить при себе оружие.

Краткая и полная драматизма встреча двух генералов прошла так, как и следовало ожидать. Они встретились, сопровождаемые своими свитами, и итальянский граф твердо и безоговорочно отказался от сотрудничества с немцами на выдвинутых ими условиях. Обратившись ко мне, он попросил разъяснить гостям, что обращаются к зятю его величества и потому он не имеет права поступить иначе. Услышав это, генерал Штаэль сообщил графу, что вынужден будет отправить его в Германию на почетных условиях. Ему разрешалось оставить при себе саблю, но пистолет он должен был сдать. Это нарушало мою договоренность со Штаэлем, и я заверил графа, что его личное оружие будет ему возвращено, что, после некоторых раздумий, и было сделано. Потом я проводил графа и его адъютанта на вокзал и посадил в поезд, отъезжавший в Германию. Это была моя последняя встреча с представителем Савойского королевского дома в годы войны. Прощаясь, мы пожелали друг другу удачи.

Положение графа Кальви не улучшилось до тех пор, пока генерал Вольф не сумел, правда с очень большим трудом, убедить Кальтенбруннера, руководителя Центрального бюро госбезопасности, что ссылка королевского зятя должна носить почетный характер. После этого ему было разрешено отправиться в свой замок в Пьемонте, в котором он и прожил до конца войны, ожидая того момента, когда можно будет уехать в Швейцарию. Надо сказать, что графу повезло больше, чем его несчастной невестке, принцессе Мафальде Гессенской, которую агенты СД заманили в ловушку и которая в 1944 году умерла при трагических обстоятельствах в лагере Флоссенбург. Своей гибелью она была обязана той маниакальной ненависти, которую Гитлер испытывал ко всему Савойскому дому. Эту ненависть внушил ему главным образом Геббельс. Трагический конец принцессы навсегда останется несмываемым позорным пятном на репутации Третьего рейха и его правителей. Когда мы с Кессельрингом спросили, где находится эта очаровательная, добрая по натуре принцесса, нам официально ответили, что она пребывает в добром здравии и живет на вилле, принадлежавшей ее мужу. Я узнал о ее трагической гибели только в 1945 году.

В Риме установился непрочный мир. Жители его ожидали прихода лучших времен в состоянии пассивного сопротивления, которое выражалось в надписях на стенах домов: «Non vogliamo ne Tedeschi ne Inglesi. Lasciateci piangere da soli».[25]

И они продолжали плакать до 4 июня 1944 года. Зима 1943/44 года стала самой тяжелой зимой за многие столетия существования Рима.

Мое участие в формировании и первых шагах нового правительства достигло кульминации, когда я отправился вместе с новыми министрами, возглавляемыми «il terribile vecchio», или «ужасным стариком», как называли за глаза маршала Грациани, к хозяину этого театра марионеток. Он жил в Сан-Сусси, средневековой крепости в Рокка-делле-Каминате. Этот замок был подарен дуче вспыльчивыми и буйными жителями Романьи еще в те годы, когда он находился на вершине власти. Муссолини сам родился в этой провинции, как и Пьетро Ненни, который был позже призван удерживать в равновесии итальянские политические весы. 25 сентября, после краткой ссылки, проведенной в Шлосс-Хиршберге, недалеко от Мюнхена, дуче вернулся на зеленые холмы Романьи и через два дня созвал свой новый кабинет на первое заседание.

26 сентября из Рима выехал длинный кортеж машин и отправился на север. Я забыл фамилии большинства министров, ибо никто из них не имел особого политического веса, кроме Грациани, Буффарини, Трингали-Казановы и Биджини, но я до сих пор храню воспоминания о Фернандо Меццасомме, министре народной культуры, этом Парсифале фашистской партии. Меццасомма был одним из немногих истинных идеалистов, которых я встретил на своем богатом событиями жизненном пути, и он превзошел всех других, приняв достойную и славную смерть во имя своих идеалов. К сожалению, должен сказать, что запомнил также и министра финансов Пеллегрини, чья рабская услужливость и византийская изворотливость прекрасно вписались в ту атмосферу оперы-буфф, которая царила на озере Гарда.

Мы добрались до замка, когда уже совсем стемнело. Я вспомнил, что это было то самое место, куда любил удаляться Муссолини в критические моменты своей политической карьеры, чтобы обдумать вопрос, быть ему или не быть. Жаль, что он не сделал этого в июне 1940 года, перед тем как ввязаться в войну! От скольких трагедий и бед избавил бы он самого себя и весь свой народ, если бы тщательно обдумал свое решение, прогуливаясь по парапету замка или по холмам, заросшим виноградниками и оливковыми рощами, которые окружали Рокку!

В замке царила гнетущая атмосфера. Очевидно, после 25 июля здесь побывали грабители, поскольку женщины из семейства Муссолини подавали спагетти на треснувших блюдах и разбитых тарелках. С другой стороны, кому-то удалось каким-то магическим образом извлечь из подвалов покрытые пылью бутылки горько-сладкого, огненного романьского вина. Министры очень устали, и, несмотря на все попытки Буффарини улучшить наше настроение, мне так и не удалось избавиться от своих тревог. Я не имел никакого понятия, знает ли дуче о моей затее с созданием правительства во главе с Тассинари, поэтому сердце мое упало, когда мне сообщили, что диктатор, который не участвовал в ужине, хочет увидеться со мной утром, еще до начала заседания кабинета. Впрочем, под влиянием великолепного вина, вида бледной луны, висевшей над парапетами, и благоухания, доносившегося с окрестных холмов, я отдался во власть средневековой, поистине макбетовской атмосферы и позабыл о своих тревогах.

Наступившее утро застало меня в кабинете Муссолини, большой комнате, из окна которой открывался вид на прекрасные, но так часто орошавшиеся кровью подступы к замку. Воскресший диктатор выглядел постаревшим, усталым и измотанным, и только в глазах горел прежний огонь хозяина палаццо Венеция. Его массивный письменный стол в стиле барокко был завален бумагами, которые руководители государств всегда оставляют лежать на столе как доказательство своей значимости. Он с радостной улыбкой протянул мне руку и поблагодарил за то, что я согласился сопровождать кабинет министров в этой поездке. Как и всегда в его присутствии, я попал под его обаяние и с облегчением понял, что он, насколько я мог судить, не собирается разговаривать со мной о Тассинари. Я поздравил дуче с освобождением из Гран-Сассо и возвращением к власти, но он отмел мои слова пренебрежительным жестом, и огонь в его глазах потух. После этого он перешел к предмету нашей беседы – Риму и римлянам. На мгновение оживившись, он с горячностью заявил, что хочет знать, как Вечный город и его жители восприняли события 25 июля и 8 сентября. Дуче жаждал узнать правду, и он ее узнал. Он молча выслушал мой рассказ, и по выражению его лица нетрудно было догадаться, какие чувства он испытывает. До этого он беседовал со мной спокойным тоном, но после моих слов заговорил так, словно выступал с балкона палаццо Венеция перед ликующими толпами народа.

– Все равно, – воскликнул он, – все равно! Рим останется в наших руках, даже если римляне и не желают этого. Без Рима новая Итальянская социальная республика – лишь мертвое тело, дом без фундамента.

Теперь он уже не выглядел таким сонным и говорил от всего сердца. Если я хочу остаться в Риме, – а именно этого мне и хотелось больше всего, – я должен воспользоваться этим моментом. Он спросил меня, что думают о судьбе Рима немецкие фельдмаршалы. Я ответил, причем совершенно искренне, что Роммель, возглавлявший войска, воевавшие в Северной Италии, хочет сдать Рим союзникам и защищать Италию со стороны Апеннин. Я также заверил его, что Кессельринг, главнокомандующий Южной группой войск, намерен как можно дольше удерживать столицу в своих руках, а с нею и весь юг Италии.

Я рассказал все, что знал. Муссолини глядел мимо меня на холмы своей родной провинции. Потом он пододвинул к себе блокнот и начал, без колебаний и раздумий, писать в нем своим характерным почерком с нажимом. Я понял, что сейчас решается судьба Рима, и ощущение этого момента сохранилось в моей памяти по сей день.

Через минуту-другую дуче закончил писать и снял очки. Я впервые видел его в очках – в них он казался еще более старым и утомленным. Потом он прочел мне то, что написал. Суть этого можно было свести к следующему: «Пока я не выяснил планов немецкого Верховного главнокомандования, я хотел бы подчеркнуть необходимость удержания Рима в наших руках. Теперь, когда Неаполь сдан врагу, мы не можем оставить Рим, поскольку это окажет огромное влияние на Италию и весь мир. Поэтому, я полагаю, надо тщательно продумать политические и психологические последствия падения Рима. Что касается военного аспекта, то в случае его сдачи в руках врага окажутся тридцать аэродромов в Центральной Италии. Отсюда союзники могут совершать налеты не только на Центральную Германию и ее юго-восточные районы, но и на бассейн Дуная и Балканы. Нам очень крупно повезет, если Рим останется в наших руках хотя бы до конца зимы».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.