ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВОЕ ВРЕМЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВОЕ ВРЕМЯ

Имя Георгия Иванова находим почти во всех номерах «Гиперборея», а всего их вышло десять. Стихотворений Г. Иванова в журнале много, по их названиям легко судить округе интересовавших его тем: «Уличный подросток», «Все дни с другим…», «Ваза с фруктами», «Я помню своды низкого подвала…», «Осенний фантом». И еще целый актерский цикл: «Актерка», «Фигляр», «Бродячие актеры», «Заезжие балаганщики». Все они вошли в «Горницу», второй поэтический сборник. Его привлекает тема масок, распространенная тогда в литературе, театре, книжной графике. Ее так легко обнаружить в поэтических книгах той поры. Один из типичных примеров — сборник поэта и владельца издательства «Гриф» Сергея Кречетова, большого энтузиаста модернизма. В его «Железном перстне» целый раздел так и называется — «Маски». Распространению этой темы помог успех «Балаганчика» Александра Блока. К слову сказать, его «Стихи о Прекрасной Даме» впервые были изданы как раз Кречетовым. Отдала дань этой теме и Анна Ахматова, причем одновременно с Георгием Ивановым. Можно, например, вспомнить ее «Маскарад в парке» — что-то вроде квинтэссенции этой темы: «И бледный, с букетом азалий, / Их смехом встречает Пьеро: / "Мой принц! О, не вы ли сломали / На шляпе маркизы перо?"»

Из появившихся в «Гиперборее» стихотворений Георгия Иванова только одно не включено в «Горницу». Оно написано к столетней годовщине Бородинского сражения, которая отмечалось 26 августа 1912 года. Стихотворение указывает на появление в тематическом круге поэта новых мотивов: русская история, Пушкин, вера «в грядущую славу отчизны», что найдет развитие в книге «Памятник славы» (1915), которая последовала за «Горницей». Но этой светлой и твердой вере суждено было довольно скоро — в годы революции — увянуть. А в конце жизни он сформулировал свое безверие: «…И ничему не возродиться / Ни под серпом, ни под орлом!» («Теперь тебя не уничтожат…», 1949).

Однако время сотрудничества в «Гиперборее» было для него очень счастливым. Он не думал о счастье, он дышал им, как воздухом. Более счастливыми он считал только годы раннего детства в Студенках, до переезда семьи в Петербург. В гиперборейских стихах чувствуется, говоря словами Брюсова, «какая-то бодрость». До пессимизма эмигрантской поэзии Георгия Иванова еще дистанция огромного размера.

Обилие литературных связей, увлечений, интересов в период работы над «Горницей» удивительное. Все это так бросается в глаза, что тут можно было бы порассуждать о особом синтезе, о том, как русская поэзия начала XX века, с которой Георгий Иванов был близко знаком, преломилась в его сознании. Через усвоение, отражение, невольное подражание или сознательное отторжение в книге присутствует очень много имен. Это — Бальмонт, Блок, Сологуб, Вяч. Иванов, Северянин, Гумилёв, Мандельштам, Ахматова, Скалдин, Городецкий, Кузмин, Анненский, Садовской, Комаровский… От современности, от атмосферы, от литературной среды автор «Горницы» несомненно зависел во всем, кроме врожденной талантливости и воли к творчеству.

Издательство «Гиперборей», созданное при журнале, выпустило «Камень» Мандельштама, «Мик» Гумилёва, несколько других книг, а в мае 1914 года — «Горницу». В начале марта познакомился с ней в корректуре Блок. Как только книга вышла, Георгий Иванов чуть ли не в тот же день послал ее Блоку. В «Горнице» два раздела. Один составлен только из новых стихотворений, он посвящен «сестре Н. В. Мышевской». Второй, куда вошли стихи 1911 года, автор посвятил Георгию Викторовичу Адамовичу, с которым незадолго до того познакомился и за короткое время успел подружиться. А внутри этого раздела цикл «Три газеллы» адресованный недавней возлюбленной — Палладе Олимпиевне Богдановой-Бельской. Все эти имена были у него на уме, когда он составлял книгу. Думал он также о Гумилеве и об Ахматовой. Одному посвятил пародийный «Осенний фантом», а другой — стихотворение «Петр в Голландии». Оно представляет собой описание старинной гравюры, разглядываемой знатоком. Адресовано оно Анне Ахматовой по очевидной причине. У Ахматовой есть «Стихи о Петербурге» 1913 года, а «Петр в Голландии» — поэтический отклик на них.

Откуда в его стихи пришли описания произведений графического искусства? Он любил заходить на Александровский рынок — центр антикварной торговли, и теме антиквариата посвящено немало страниц в его произведениях. Тут и рассказ «Трость Бирона», роман «Третий Рим», герой которого скупает дорогостоящий антиквариат, и очерки «Фарфор», «Петербургское» и другие. Но есть психологическая дистанция между просмотром папок с гравюрами на Александровском рынке и перенесением искусства графики в стихи. Здесь творческий стимул почерпнут, пожалуй, от Бориса Садовского. Знакомство с ним и работа над циклом «Книжные украшения» по времени совпадают. Садовской открыл эту тему за несколько лет до первой встречи с Г. Ивановым в Петербурге в 1912 году и к тому времени уже повлиял на нескольких поэтов, включая талантливого, рано умершего и быстро забытого Юрия Сидорова, у которого есть, к примеру, стихотворение «Олеография».

Название «Горница» определилось в конце 1912 года. О готовящейся к печати новой книге Г. Иванова объявлял «Гиперборей». Возможно, название было «вынуто» из «Сетей» Михаила Кузмина, например, из строки «Светлая горница – моя пещера». Или из другого его стихотворения:

Само приходит отрадное излечение

В комнате, озаренной солнцем негорячим…

Название выражало не мировоззрение, о чем пока еще рано было говорить, а поэтическое восприятие мира в целом – мира поэта Георгия Владимировича Иванова, находившегося в становлении. Его восприятие и чувство говорили ему, а затем и его читателям о ясном, понятном и большей частью приятном мире. Даже небо у него уподоблено прибранной светлой горнице — оно не бесконечно, не космично, а человечно и указывает на уютность познаваемого мира.

Выйдет святая затворница,

Небом укажет пути.

Небо, что светлая горница,

Долго ль его перейти!

(«В небе над дымными долами…», 1914)

Этим стихотворением о предсказуемом, замкнутом, надежном, устойчивом мире, в котором столь уютно живется, открывался сборник стихов двадцатилетнего поэта.

Автор «Горницы» зависит от атмосферы, от своей эпохи, от окружения, от среды. Настроение — светлая меланхолия, украшенная декоративными закатами. Художественный метод заимствован у изобразительного искусства. Из цикла «Книжные украшения» развился сборник Георгия Иванова «Вереск».

Гумилёв отметил, что в «Горнице» поэт «дорос до самоопределения» и, «подобно Ахматовой, не выдумал самого себя». Его стихи, писал Гумилёв, объединены в книгу не посредством какой-либо отдельно взятой мысли, но всей психологией автора.

Лучшее стихотворение в книге — «Горлица пела, а я не слушал…» (1914). Оно программное и утверждает акмеистический способ видения.

Горлица пела, а я не слушал.

Я видел звезды на синем шелку

И полумесяц. А сердце все глуше,

Все реже стучало, забывая тоску.

Порою казалось, что милым, скучным

Дням одинаковым потерян счет

И жизнь моя — ручейком незвучным

По желтой глине в лесу течет.

Порою слышал дальние трубы,

И странный голос меня волновал.

Я видел взор горящий и губы

И руки узкие целовал…

Ты понимаешь — тогда я бредил.

Теперь мой разум по-прежнему мой.

Я вижу солнце в закатной меди,

Пустое небо и песок золотой!

Стихотворение построено на противопоставлениях: бред — разум, тогда — теперь. Принадлежащие символизму фантастические «дальние трубы» противопоставлены акмеистической зримой «закатной меди». Прежняя эстетика вела к тому, что само переживание жизни мельчало, казалось «ручейком незвучным». Ритм этих строф перекликается с прекрасным гумилёвским «Заблудившимся трамваем», написанным много позднее. К 25-летию своего творчества, живший в Париже Георгий Иванов издал небольшое собрание своих стихотворений, фактически даже не сборник, а изборник, и единственным включенным в него из «Горницы» стихотворением было «Горлица пела, а я не слушал…» Он любил эти стихи, как ни удивительно, до конца жизни. В год выхода «Горницы» Георгий Иванов близко сошелся с Осипом Мандельштамом, они стали друзьями, о которых говорили «не разлей вода». Осип мог произвести впечатление человека легкомысленного, беззаботного, смешливого, порой не от мира сего. Нужно было сойтись с ним ближе, чтобы почувствовать, а еще лучше — понять, до какой степени это был характер сложный и глубокий. Надежда Мандельштам говорила, что «даже Ахматова не до конца понимала его», а ведь мало кто так хорошо знал Мандельштама, как она. Георгий Адамович называл его одним из умнейших людей, каких ему довелось встретить.

Стихи Мандельштама Георгий Иванов прочел летом 1910 года в «Аполлоне», а до этой подборки из пяти стихотворений он нигде не встречал даже имени Мандельштама. Когда же познакомился с ним лично весной 1912 года, то узнал, что те стихи были литературным дебютом Осипа. Впервые услышав, как Мандельштам читал свои стихи, Г. Иванов испытал волнение, словно от встречи со сверхъестественным. «Такого беспримесного проявления всего существа поэзии, как в этом человеке, — во всем, во всем, даже в клетчатых штанах, я еще не видел в жизни». Такое же впечатление поэта в беспримесном, «химически чистом виде» оставлял и сам Георгий Иванов, но в Петербурге в меньшей степени, гораздо больше в эмиграции.

В одну из первых встреч Георгий Иванов подарил свое «Отплытье на о. Цитеру» с надписью: «Осипу Мандельштаму с любовью к нему и его поэзии». Вскоре они стали неразлучны. Даже завели одну на двоих визитную карточку. Словно соревнуясь в остроумии, сочиняли стихотворные шутки. Жизнь шла затейливыми шагами, балансируя между прекрасной ясностью и опасной легкостью. Стихотворение Мандельштама, в котором говорится о Георгии Иванове, начинается строкой: «От легкой жизни мы сошли с ума…» и оканчивается опасениями за своего закадычного друга:

Мы смерти ждем, как сказочного волка,

Но я боюсь, что раньше всех умрет

Тот, у кого тревожно-красный рот

И на глаза спадающая челка.

Стихотворение «Царское Село» Мандельштам написал в 1912 году и посвятил Георгию Иванову.

Поедем в Царское Село!

Свободны, ветрены и пьяны,

Там улыбаются уланы.

Вскочив на крепкое седло…

Поедем в Царское Село!

В Царском Селе у Николая Гумилёва неоднократно собирался Цех поэтов, и, наверное, в этом стихотворении запечатлена одна из поездок к Гумилёву. Готовя к печати книгу «Вереск», Георгий Иванов посвятил стихотворение «Болтовня зазывающего в балаган» Осипу Мандельштаму. По-видимому, этому посвящению предшествовал какой-то их разговор, поскольку стихотворение старое и в «Горнице» дано без посвящения. Встречались они хотя и много, но с длительными перерывами, что связано с образом жизни Мандельштама, которого в его планах и решениях часто подталкивала «охота к перемене мест», как Гумилёва «муза дальних странствий»…

Так, в 1920 году в голодный измученный Петроград Осип Мандельштам явился для всех неожиданно. Самое странное, что прибыл он из сытого теплого Тифлиса. Вернулся «в свой город, любимый до слез» именно тогда, когда петроградцы мечтали о юге и кто мог уже бежал из вымиравшей от недоедания и террора бывшей столицы империи. В еще недавно двухмиллионном городе теперь оставался лишь один из трех его постоянных жителей. Только один из трех не погиб на фронте, не попал в плен, не пропал без вести, не был расстрелян, не бежал на Дон, на Украину, в Крым, не эмигрировал в Берлин или Харбин. Во внезапном появлении Мандельштама было нечто настолько несуразное, хоть глаза протирай. Качали головами, зубоскалили.

Рано утром в десятиградусный мороз в летнем пальтишке, без гроша в кармане направился он с вокзала к Георгию Иванову. Пешком на Каменноостровский проспект – расстояние не маленькое. Кашляя и чихая, поднялся с черного хода, постучал. Они не виделись два с половиной года…

Все-таки ему повезло, друзья помогли, и он поселился в Доме искусств, куда зачастил Георгий Иванов. Мандельштам привез с собой стихи еще не опубликованной книги «Tristia». Г. Иванов назвал ее «прекрасным взлетом перед падением». До конца своих дней он любил ранние стихи Мандельштама, о поздних отзывался сдержанно, а воронежских стихов своего друга не знал совсем.

22 февраля 1930 года в рижской газете «Сегодня» был напечатан очерк Георгия Иванова «Китайские тени» – последний из серии очерков под этим названием. Все, что относилось в очерке к Мандельштаму, яростно прокомментировала Марина Цветаева. Причина ее горькой обиды была личная. Г. Иванов никогда не слышал о романе своего друга с Цветаевой и был уверен, что адресат его стихотворения «Не веря воскресенья чуду…», — «очень хорошенькая, немного вульгарная брюнетка, по профессии женщина-врач». Формально стихотворение вообще никакого посвящения имеет, и реальный адресат его мог быть известен только «посвященным», вероятно, лишь одной-единственной «посвященной». Цветаева доказывала, что адресат стихотворения именно она («Мне ли не знать»). Обиды своей не забыла и по возвращении в СССР, встретившись единственный раз в жизни с Анной Ахматовой, «жаловалась на брехню Георгия Иванова, который переадресовал обращенные к ней стихи Мандельштама неизвестной докторше, содержанке богатого армянина». Надежда Мандельштам, рассказав об этой встрече, добавляет: Цветаева «подозревала, что это я не позволила Мандельштаму посвятить ей стихи».

Само же стихотворение Георгий Иванов ценил не только как одну из вершин творчества Мандельштама, но и одно из лучших во всей русской лирике, что он со всей определенностью и утверждал в очерке «Китайские тени». Цветаева же писала в ответ: «Вы, провозгласив эти стихи Мандельштама одними из лучших в русской литературе, в них ничего не поняли».

Недружественная критика не переменила отношения Георгия Иванова к Марине Цветаевой. Он знал ее много лет, впервые встретив в Петербурге в 1916 году, а последний раз в Париже в 1939-м, накануне ее возвращения в Москву. В эмиграции они виделись многократно, о Мандельштаме они не говорили. Не раз вместе выступали на поэтических вечерах. Например, на «Вечере романтики» в апреле 1930 года в зале Географического общества на бульваре Сен-Жермен.

Гибель Мандельштама он пережил очень тяжело. О его смерти ходили всевозможные слухи. Как и где он погиб, в эмиграции никто толком не знал.