«РОЗЫ»

«РОЗЫ»

Первый, кто назвал Георгия Иванова «первым поэтом эмиграции», был Юрий Константинович Терапиано. Те же слова в свой адрес Г. Иванов вскоре услышал из уст Зинаиды Гиппиус. Сказано это было после ее знакомства с «Розами». Еще до выхода сборника Мережковский заметил: «Георгий Иванов – настоящий поэт. Из двух — Ходасевич и Иванов – он подлинней». Слава Ходасевича-поэта находилась в зените и нужны были непредвзятость и независимость суждений, чтобы во всеуслышание сделать такой вывод. Ведь сам Мережковский когда-то назвал Ходасевича в газете «Возрождение» эмигрантским Блоком, Арионом русской поэзии. Но тогда Мережковский был знаком лишь с малой частью того, что включено в ивановские «Розы», которые вышли в 1931году.

Сборник стал событием. Он сразу же разошелся — факт редчайший для эмигрантской поэтической книги. Для сравнения: самая совершенная книга Ходасевича «Собрание стихов» (1927) была распродана лишь через двадцать лет. Терапиано писал о «Розах» как о лучшей книге не только эмигрантской, но и всей русской поэзии 1930-х годов. Сборнику изначально было предназначено привлечь к себе внимание. Он появился в пору расцвета эмигрантской литературы, на его пике и вышел в свет в Париже, культурном центре всего русского зарубежья. Более или менее одновременно вышли в эмигрантских издательствах книги Константина Бальмонта, Антонина Ладинского, Юрия Мандельштама, Бориса Поплавского, Владимира Смоленского, В. Ропшина (Бориса Савинкова), Владимира Жаботинского, Ирины Кнорринг и Анатолия Штейгера. Упоминаю здесь авторов всех сколько-нибудь значительных парижских поэтических книг 1930-1931 годов.

К перечню можно добавить несколько сборников, изданных в других городах, где жило много русских: «Классические розы» Игоря Северянина и «Румяная книжка» Саши Черного (который тогда уже подписывался А.Черный) вышли в Белграде, «Без России» Арсения Несмелова – в Харбине, «Возвращение Чорба» В. Сирина — в Берлине. Этими книгами практически исчерпывался литературно-поэтический фон того года и предшествующего ему, когда появились «Розы». Северянин и Бальмонт уже не отвечали вкусам молодого поколения эмиграции — людей, родившихся в 1890-е и 1900-е годы. Жаботинский и Ропшин воспринимались не как профессиональные поэты, а как крупные деятели и в поэзии случайные гости. Саша Черный в эмиграции много писал для детского чтения, такова и его «Румяная книжка». В Сирине (Набокове) к тому времени уже видели значительного прозаика, и его поэзия воспринималась как стихи прозаика, а Зинаида Гиппиус в печати советовала ему никогда не писать стихов. Талантливый Арсений Несмелов жил в далеком Харбине, и поэзия русского Китая для живших в Европе эмигрантов оставалась неизвестной.

Рядом с другими изданными в Париже сборниками (Ладинского, Кнорринг, Ю. Мандельштама, Поплавского, Смоленского и Штейгера) «Розы» выделялись совершенством и глубиной, а в их авторе названные молодые поэты видели мэтра и себя с ним не равняли. Все они по своим темам и тональности близки Георгию Иванову и кое в чем от него зависят, все имеют прямое отношение если не к «парижской ноте», то к русской парижской поэзии, нашедшей классическое выражение именно в «Розах».

Вглядываясь в панораму эмигрантской поэзии тех дней, можно видеть, что «Розы» заранее были обречены на успех, оказавшись книгой и долгожданной и неожиданной. Восприятие «Роз» как сборника недавних, самых последних стихотворений Георгия Иванова основано было более на современном звучании этой книги, чем на действительной хронологии. В сборнике датированы не все стихи, а лишь те, что написаны в 1930 году. Но «Розы» не явились результатом какого-нибудь короткого плодотворного периода, какой-то «болдинской осени», они создавались в течение девяти лет, с 1922-го по 1930-й. Единство же «Розам» придано в ходе продуманного отбора.

Говорили также о длительном перерыве между «Садами» и «Розами». На самом деле перерыва не было, но в течение этих девяти эмигрантских лет многое изменилось во взглядах самого Георгия Иванова. До издания «Роз» мало кто заметил обретение нового голоса и смысла в стихах Г. Иванова. Судить по отдельным газетным и журнальным публикациям двадцатых годов было трудно. И только сравнительно небольшой круг членов Союза молодых поэтов мог что-то сказать о новой ноте в творчестве Георгия Иванова. В мае 1926 года он читал свои стихи последних лет в этом Союзе. «Едва ли не впервые на вечере, — писал об этом чтении Адамович, – можно было дать себе отчет, есть ли в новых стихах Иванова что-либо действительно новое. В новых стихах несомненна большая стилистическая простота и расширение тем. Остался ограниченным выбор образов. Осталась прежняя природная безошибочность звуков, т. е. звуковая оправданность каждой строчки, наличие в каждой строчке стиха — свойство исключительно присущее Георгию Иванову. Осталась, наконец, меланхолия. Настроившись холодно и критически, со многим в этой поэзии не соглашаешься… Но доверчиво к ней прислушиваясь, эти придирки забываешь… В этой поэзии все даровано Божьей милостью».

В чем же состояла эта обретенная стилистическая простота? Книгу отличают непретенциозность, художественный минимализм, аскетичность средств. Формальные элементы — тоже в согласии с этой эстетической простотой, приглушенностью тембра, отрешенностью от несущественного. Книга не делится на разделы, как это совсем недавно было свойственно книгам поэтов. Ни одно стихотворение не имеет названия или эпиграфа. Включены только короткие стихотворения, самое длинное — 20 строк. Все рифмы просты, многие из них нарочито бедны, много глагольных рифм, а также таких, какие даже в начале XIX века считались неоригинальными. Во всем сборнике решительно нет ни одной рифмы, которая привлекла бы к себе внимание особой полнозвучностью, неожиданностью, редкостью. У мастера стиха, каким был Г. Иванов, эта добровольная бедность берет на себя важную художественную функцию. Легко заметить, как мало в книге метафор и как много слов употребляется в прямом, а не в переносном, не в образном их значении.

Стихи книги воспринимались «как одно целое, как одно слово», писал критик Петр Бицилли. Георгий Иванов создал особый поэтический мир, какого никогда прежде не было в русской поэзии. Его краски холодеющие, сумрачные, безнадежные, томные, нежные, если использовать эпитеты «Роз». В этом мире под ледяными розоватыми звездами или в косых лучах холодного солнца, в легком торжественном воздухе чувствуется какая-то смутная дрожь и слышится дальнее пение. Вечером, глядя на черные ветки лип или на линию бесконечных лесов на горизонте, слышишь смутную, чудную музыку, видишь «небо, слегка декадентское, в бледно-зеленом огне». В томном сумраке вдруг слышится блаженный шорох, напоминающий о нежной весне и вечной любви. В этом печальном прекрасном мире нас не покидает мысль о смерти, но все-таки в этом мире проносится широкое упоительное веяние — как отсвет неземного сияния или как отзвук дальней эоловой арфы.

Многие стихотворения «Роз» ранее уже публиковались. Некоторые в берлинском «Цехе поэтов» и в брюссельском «Благонамеренном», большинство же в парижских газетах и журналах: в «Современных записках», «Новом доме», «Новом корабле», «Числах», «Последних новостях», «Днях», «Звене». Стихи, составившие «Розы», мимо читательского внимания не прошли, и тот, кто был к стихам чуток, заметил их особенную тональность. «Сила и размах очевидны в сборнике "Розы"», — сказал Юрий Иваск, сравнивая книгу с предшествующими сборниками Георгия Иванова. «Размах» — как раз то качество, о котором Блок говорил молодому Г. Иванову: «Раскачнитесь шире на качелях жизни». Даже в лучших стихах «Садов», гармоничных, мелодичных, благозвучных, мы не найдем такой широкой амплитуды. Отчаяние, отречение, убежденность, вызов впервые появляются в «Розах», например в стихотворении 1930 года:

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо – что никого,

Хорошо – что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

(«Хорошо, что нет Царя…»)

«Помню ошеломляющее впечатление, — писал современник, – Здесь не только злая ирония, а будто блоковский ветер пронесся… Разгромлено все, но упиваешься этими ветреными хлещущими хореями. Стало пусто, но нет иллюзий, нет лжи, есть свобода и пустота… Георгий Иванов освобождает многих не только от романтических иллюзий, но и от чаяний создателя этой музыки — Блока».

Роман Гуль, живший тогда в Париже, обедал в дешевых ресторанах, где завсегдатаями были шоферы, вчерашние кадровые офицеры — «тот русско-шоферский мир, который,пия, шел ко дну». «Хорошо — что никого, / Хорошо — что ничего…». Строфы Георгия Иванова, рассказывал Гуль, словно были списаны с натуры в этих шоферских бистро. Самое раннее стихотворение «Роз» написано в 1922-м, самые поздние – в 1930-м. Не особенно частое появление стихов Георгия Иванова в парижской печати (менее частое, чем его же проза) воспринималось как достойная обсуждения новость. Конечно, в сравнительно узком кругу. Недаром, когда вышли «Розы», он дал в «Числа» статью «Без читателя». В нормальных условиях, писал он, у каждой писательской группы есть свой читатель. Но в эмиграции с этой роскошью покончено. Российский интеллигент был самым чутким, самым благодарным читателем в мире. А теперь зарубежная литература старается быть похожей на усталого, борющегося за выживание эмигранта. «Все подымающееся над уровнем “художественного чтения” в область духовных, религиозных, общественных исканий… осуждается как вредная и ненужная “декадентщина”… Пафос эмигрантской литературы — прежде всего пафос здравого смысла, а тому, кто им одержим, все равно ничего не объяснить».

Но «Розы», несмотря на их «декадентщину», несмотря на вызов здравому смыслу, а возможно, именно в силу этих свойств читателя имели. Притом читателя, любящего поэзию так же беззаветно, как, например, самозабвенно предана была поэзии молодежь блоковской эпохи. Один из представителей «незамеченного поколения», то есть поколения эмигрантских детей, выросших на чужбине, – Анатолий Штейгер взял эпиграфом к своему первому сборнику «Этот день» (1928) строфу из стихотворения Георгия Иванова:

Если новая жизнь, о душа,

Открывается в черной могиле,

Как должна быть она хороша,

Чтобы мы о земной позабыли.

(«Если все, для чего мы росли…»)

Строки чеканные, афористичные, богатые смыслом и в то же время в них минимум литературных приемов. Отсутствуют декорации, риторика, орнамент, метафоричность. Все в них в соответствии с канонами «парижской ноты», хотя, собственно, каноны еще не выработались, ибо «нота» только-только формировалась. Интересно, что цитируемое Штейгером стихотворение Г. Иванов в «Розы» не включил, хотя стихов, напечатанных им с 1922-го по 1930-й, не так много, не больше, чем для скромного объема сборника. Это говорит и о строгости отбора, и о единой тональности «Роз». В стихотворении, которое полюбилось Штейгеру, все же есть оттенок оптимизма — хотя бы и потустороннего. Вообще же в «Розах» нет и следа оптимизма. Вот почему Г. Иванов, составляя книгу, оставил это стихотворение в числе тех многих, которые не вошли в его прижизненные сборники. Пессимизм по своей природе глубже, но в ежедневной жизни оптимизм практичнее, действенной помощи от него больше.

Георгий Иванов объяснял природу своего пессимизма: поэт в эмиграции «обязан глядеть на мир "со страшной высоты", как дух на смертных». В этом объяснении – ключ к тому настроению отречения и спокойного отчаяния, которыми пропитаны его «Розы». А слова «со страшной высоты» — это из Мандельштама, из его стихотворения, написанного в страшном 1918 году.

«Меня эта книга настолько очаровала, — писал Юрий Терапиано, — что я совсем потерял способность считаться с реальностью». Под столь необычно сильным впечатлением он выступил 14 марта в Союзе молодых поэтов и писателей с речью о только что вышедших «Розах». Он говорил, что подлинная поэзия редкая гостья в мире литературных споров. Настоящая книга стихов такова, что после нее поэзия вообще воспринимается иначе: будто и не нужно слов настоящим стихам, хотя они неизбежно облечены в словесную ткань. Сущность поэзии не в словах, не в образах, не в мыслях, даже не в чувствах, сказал Терапиано. Читая такие стихи, соприкасаешься с более тонким планом бытия – своеобразной, замкнутой в себе жизнью. Самое пленительное в поэзии то, что она одновременно в нашем мире и за его пределами, в какой-то лирической стихии. Такова книга «Розы», она живет и в мире и за пределами – в тонком плане. Георгий Иванов прошел школу мастерства, прежние его книги не вполне свободны от внешнего умения, но, преодолев эту преграду – наслаждение мастерством, – Г.Иванов нашел себя в «Розах». Мастерство перегорело, поэт достиг слияния с поэтической стихией и получи право стать выше слов:

И касаясь торжества,

Превращаясь в торжество,

Рассыпаются слова

И не значат ничего.

(«Перед тем, как умереть…», 1930)

В «Розах» поэт прорвался к центральному творческому моменту:

В глубине, на самом дне сознанья,

Как на дне колодца – самом дне –

Отблеск нестерпимого сиянья

Пролетает иногда во мне.

(«В глубине, на самом дне сознанья…»)

Сияние лирической стихии стало главной темой «Роз», их внутренним центром. Из него исходит голос поэта и несет в себе начало, оживляющее вещи. Все темы Георгия Иванова — любовь, смерть, отчаяние и наша земля с ее розами и закатами — все у него тронуто отблеском внутреннего сияния. В этом ключ к «Розам».

Георгий Иванов присутствовал на этом докладе. Соглашался или не соглашался, был польщен или недоумевал – не известно. Доклад получился, по признанию самого Терапиано, «восторженный, хвалебный, опрометчивый». Опрометчивость состояла не в оценке книги и не в разборе ее, надо сказать блестящем, а в «литературной тактике». Терапиано входил в кружок «Перекресток», которому покровительствовал Ходасевич. И, конечно, «перекресточники», явившиеся на доклад в своем полном парижском составе (имелось еще и белградское отделение кружка), ожидали не восторженного разбора, а въедливого разноса, и возмутились до глубины души. Для них похвала «Розам» после скандальной статьи Георгия Иванова «В защиту Ходасевича» прозвучала как предательство — измена Ходасевичу, «Перекрестку», членам кружка и, следовательно (такова была логика момента), самой поэзии. «В один какой-то час, — рассказывал Терапиано, — я потерял прежних союзников, а новых тоже не приобрел, не сделав потом никакой попытки сблизиться с Георгием Ивановым и его партией».

Среди тех немногих, кто знал все подробности этой истории, была Ирина Одоевцева. Об этом впоследствии она говорила очень жестко, даже после того, как с Георгием Ивановым Ходасевич примирился, он не забыл об измене Терапиано и «до самой своей смерти старался всюду и всегда мстить ему».

Мысли Юрия Терапиано о «Розах» тем ценнее, что в обстановке, препятствующей проявлению взгляда вполне независимого, его выводы были бескорыстны и свободны от групповых и внелитературных интересов.

В начале мая состоялся еще один посвященный книге литературный вечер. На этот раз в обществе «Кочевье». Основано общество было критиком и редактором журнала «Воля России» Марком Слонимом, который в отличие от других эмигрантских редакторов охотно печатал начинающих поэтов и писателей. Назначение «Кочевья» состояло в том, чтобы оставаться литературным форумом, свободным от узкой идеологии — от групповщины. На собраниях обсуждалось главным образом творчество эмигрантов младшего поколения. Но не так уж редко предметом докладов и прений становились произведения писателей старших по возрасту и опыту, а также и советских писателей.

Имя автора «Роз», его стихи и проза были всем хорошо известны, и на Монпарнасе, в таверне, где происходили четверговые встречи «Кочевья», речь о Георгии Иванове заходила не раз. О нем сравнительно недавно Борис Поплавский прочел здесь блестящий доклад. А теперь, в начале мая 1931 года, «Кочевье» устроило вечер, специально и целиком посвященный «Розам». Председатель Александр Браславский дал слово Поплавскому, который с самого начала заострил тему. В глубине, в своей сущности поэзия Георгия Иванова метафизическая, сказал он, и это утверждение разделило аудиторию.

Как раз за месяц до того в «Новой газете» напечатан был ответ Бориса Поплавского на анкету, распространенную редакцией среди писателей: «Какое произведение русской литературы последнего пятилетия вы считаете наиболее значительным и интересным?» Поплавский ответил: «Книга, которая вызвала мое искреннее восхищение, — это "Розы" Георгия Иванова, означающие редкостное разрешение в высшем духовном плане того, что прелестно было начато в "Садах"».

В обсуждении доклада Поплавского участвовал руководитель кружка «Кочевье» Марк Слоним. Выступили Лазарь Кельберин, автор сборника стихов «Идол», и его жена поэтесса Лидия Червинская. Выступили в прениях по докладу Николай Рейзини, один из основателей «Чисел», и переехавший из Праги в Париж поэт Алексей Эйснер (все помнили его стихотворение, в котором была строка «Человек начинается с горя»). Одни говорили о «безднах» содержания и его «остриях», другие — о классическом совершенстве формы. Лидия Червинская заметила, что если в эмиграции и есть какая-то особая атмосфера, то ее выразитель именно Георгий Иванов. Эта особая атмосфера требует разговора не о содержании и форме, а о чем-то третьем, чем поэзия жива и что составляет ее таинственную сущность. Затем Червинская добавила, вызвав добродушные улыбки: «Если бы в доме случился пожар, то среди немногих предметов я постаралась бы спасти от огня маленькую книгу "Роз"».

Еще не бывало в эмиграции отзвука, подобного этому. Художественно чутким читателям полюбились тревожные, пронзительно-грустные, благоуханные «Розы». От Пиренеев до Шанхая молодежь русского рассеяния увлеклась этим маленьким сборником. «Розы» могут рассказать нам о внутреннем мире поэта больше, чем шесть предшествующих его поэтических книг. В сборнике открываются темы, о которых трудно или невозможно говорить «во весь голос». Одна из них – тихий и намеренно скрытный порыв в надмирные сферы, в мир сияния и торжества. Не только порыв — но иногда и прорыв. Сам поэт считал, что проникнуть в сердцевину лирического творчества можно, интересуясь не одними только стихами, но и личностью поэта. Какой-то душевный надлом у него намечался и раньше, однако ни в одной из прежних книг не проявлялся столь очевидно. И Зинаида Гиппиус, бабушка русского декадентства, как она сама себя называла, не могла не оценить «Роз». Книгу можно было бы назвать неодекадентской.

Георгий Иванов родился в том же году, когда родился русский декаданс — увертюра к русскому модернизму. Писать стихи он начал, когда это течение уже отходило в область преданий, разве что еще случайно, вдали от обеих столиц, еще могли сверкнуть мишурным серебром запоздалые декадентские дерзания провинциального эстета. Но декаданс – колыбель серебряного века, и в том было его предназначение и оправдание.

Медленно и неуверенно

Месяц встает над землей.

Черные ветки качаются,

Пахнет весной и травой.

И отражается в озере,

И холодеет на дне

Небо, слегка декадентское,

В бледно-зеленом огне.

……………………………….

И ничего не исправила,

Не помогла ничему,

Смутная, чудная музыка,

Слышная только ему.

(«Медленно и неуверенно…»)

В какой мере это реализм? Относительно реализма или отсутствия такового вспоминаются слова Бориса Зайцева «Знаю, что жизнь не такая, как я ее изображаю, а между тем иначе я не могу».

В марте 1931 года Георгий Иванов послал «Розы» Ивану Алексеевичу Бунину, не любившему поэзии модернистов. Даже Блок вызывал в нем резкое отталкивание. А Г. Иванов был одним из немногих серьезных продолжателей Блока. Из более молодых мало кто Блоком вдохновлялся. «Розы» убедили Бунина в том, что их автор большой поэт.

Георгий Иванов, пришедший в 1940-е годы к новой стилистике и поэтике, продолжал считать «Розы» основным ядром своего творчества. Почти целиком он перенес их в свою следующую книгу «Отплытие на остров Цитеру». Однажды остроумный Дон Аминадо беззлобно подшутил над его книгой. Г. Иванов сдержанно и с достоинством ответил: «Зачем вы смеетесь над "Розами" — может быть, и плохо, но лучше, чем у Ходасевича. Если не верите, сделайте анкету».

После «Садов» «Розы» показались книгой неожиданной. На самом же деле этот сборник — отражение длительного развития. В нем запечатлелись художественные и духовные искания целого десятилетия. У современников создавалось впечатление, что сорок стихотворений книги были написаны на одном дыхании, в том же настроении. Мало кто задумывался над тем, что вряд ли кому-нибудь из больших поэтов удавалось оставаться все в том же круге настроений столь длительное время. И тем не менее «Розы» представляют собой не просто подборку стихов, а замечательное единство. Это не просто сборник, но (как сказал однажды Г. Иванов о книге Блока «Стихи о России») — изборник. В «Розах» не чувствуется работы над стихом, как будто все они явились поэту в готовом виде.

О книге много говорили и часто писали. Владимир Вейдле определил преобладающее настроение «Роз»: «Они насыщены сладостью и сладкой печалью». Глеб Струве опубликовал в газете «Россия и славянство» 17 октября 1931 года рецензию. Сборник, писал он, подводит к той трагической черте, когда, видя прекрасное в мире, поэт не имеет больше власти «Соединить в сознании своем / Прекрасного разорванные части».

Георгий Иванов написал ему в ответ: «Многоуважаемый Глеб Петрович! Только сейчас прочел Вашу рецензию о моей книге "Розы". Очень благодарю Вас за лестный отзыв, особенно мне дорогой тем, что он подписан Вашим именем. Пользуюсь случаем добавить, что я всегда жалел и жалею, что мы с Вами до сих пор незнакомы. Преданный Вам Георгий Иванов».

Влияние «Роз» на поэзию русского зарубежья было велико и длилось долго. Пример этого влияния легко увидеть в сборнике парижанина Владимира Смоленского «Закат», написанном в той же тональности сладости и грусти, что и «Розы». Но сходство идет дальше: от тональности — к главным мотивам и основному словарю. Сам Георгий Иванов считал «Розы» книгой удавшейся. Через двадцать лет он с чувством сожаления об утраченном времени вспоминает о ней в своем «Портрете без сходства»:

Тихо перелистываю «Розы» –

«Кабы на цветы да не морозы»!

(«Маятника мерное качанье…»)

Примечательна история стихотворения, которым «Розы» открываются. Впервые оно напечатано в «Современных записках» вместе с другими стихами Георгия Иванова, при­чем на последнем месте в подборке. А в конце 1930 года, когда Г. Иванов обдумывал состав «Роз», он решил поставить его самым первым в книге. Стихотворение было переосмыслено как программное. В нем концентрируются основные мотивы, оно оправдывает и обосновывает название сборника. В стихотворении использованы все важнейшие эпитеты книги и отражено новое мироощущение поэта, которое более чем что-либо иное повлияло на так называемую «парижскую ноту»:

Над закатами и розами –

Остальное все равно –

Над торжественными звездами

Наше счастье зажжено.

Счастье мучить или мучиться,

Ревновать и забывать.

Счастье нам от Бога данное,

Счастье наше долгожданное,

И другому не бывать.

Все другое только музыка,

Отраженье, колдовство –

Или синее, холодное,

Бесконечное, бесплодное

Мировое торжество.

(«Над закатами и розами…»)