КОРНИЛОВ И САВИНКОВ
КОРНИЛОВ И САВИНКОВ
После окончания Государственного совещания Керенский на день задержался в Москве. В Петроград он вернулся утром 17 августа и почти сразу вызвал к себе Савинкова. Все предыдущие дни положение Савинкова оставалось двусмысленным. С одной стороны, премьер принял его отставку, с другой — решение об этом хранилось в секрете даже от других членов кабинета.
По словам Савинкова, Керенский во время этой встречи был необычно спокоен и даже вял. Он сказал, что Московское совещание убедило его в том, что у правительства нет надежной опоры. Керенский обвинил Савинкова в том, что благодаря его стараниям Корнилов обрел силу и теперь шантажирует власть. В этой ситуации Савинков не может уйти из правительства и обязан исправить последствия своих ошибок. В ответ Савинков сказал, что он готов продолжать работу, но требует полного доверия не только к себе, но и к своим помощникам. Речь шла о Филоненко, и Керенский это прекрасно понимал. Он заявил, что вынужден оставить Филоненко, но тоном дал понять, что делает это вопреки своему желанию.
В завершение разговора Савинков напомнил Керенскому, насколько оскорбительны для него были обстоятельства его отставки. Керенский отрешенно улыбнулся: "Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить, и никто меня не может оскорбить…"[311] Эти слова настолько поразили Савинкова, что вечером того же дня он дословно пересказал их Зинаиде Гиппиус. Савинкову показалось, что Керенский окончательно потерял волю. Это было ошибкой, просто очередной прилив нервной энергии сменился у Керенского столь же неизбежным спадом. Такие перепады вводили в заблуждение самых разных людей, обманули они и Савинкова.
В тот же день в четыре часа пополудни состоялось заседание правительства. На нем министр юстиции А. С. Зарудный доложил о страшной трагедии, случившейся в Казани. 15 августа здесь произошел пожар на пороховом заводе. Огонь перекинулся на расположенные по соседству военные склады. В результате было уничтожено до двенадцати тысяч пулеметов и около миллиона снарядов. Взрывом были уничтожены строения в радиусе нескольких километров, имелись и многочисленные человеческие жертвы. В ходе начавшегося следствия была выдвинута версия о том, что происшедшее стало результатом деятельности вражеских диверсантов. На эту мысль наводила странная цепь совпадений: за несколько дней до того пожаром были уничтожены склады снарядов в Петрограде, днем позже сгорел петроградский завод "Вестингауз", тоже работавший на оборону, 18 августа пожар случился на Прохо-ровской мануфактуре в Москве.[312]
Савинкову как управляющему военным министерством было поручено разобраться в этом вопросе. Тогда же Савинков огласил новую телеграмму Корнилова, в которой содержалась настоятельная просьба ускорить проведение в жизнь мероприятий, изложенных им в ранее представленной записке. На этот раз никаких возражений со стороны Керенского не последовало. Он вообще больше молчал, что для него было нетипично. В эти дни Керенский чуть ли не впервые со времени революции приехал на квартиру Мережковских. Хозяев не было, и премьера встретил их старый друг (и, можно сказать, член семьи) Д. В. Философов. По его словам, Керенского трудно было узнать. "Впечатление морфиномана, который может понимать, оживляться только после впрыскивания. Нет даже уверенности, что слышал, запомнил наш разговор".[313] Керенскому, несомненно, было трудно. Рядом с ним не оказалось ни друзей, ни единомышленников. В такой ситуации он предоставил событиям возможность идти естественным путем.
Между тем положение на фронте вновь осложнилось. 19 августа 1917 года немцы начали наступление в районе Риги. В этот день в Петрограде была получена новая телеграмма из Ставки. В ней Корнилов сообщал о поступивших к нему сведениях о готовящемся немецком десанте на островах Моонзундского архипелага и побережье Финляндии. В этой связи он выдвигал план объединения сил Северного фронта, Балтийского флота, столичного гарнизона и частей, расквартированных в Финляндии, в Особую армию с подчинением ее непосредственно верховному командованию.
Ознакомившись с телеграммой, Керенский вновь вызвал Савинкова. Он предложил ему немедленно выехать в Ставку для переговоров с Корниловым. Премьер выражал согласие принять предложения Верховного главнокомандующего, но оговорил, что сам Петроград должен быть выделен из состава планируемой объединенной единицы. Керенский мотивировал это политическими причинами, но соглашался объявить столицу на военном положении. Для того чтобы иметь реальную возможность осуществить это, Керенский просил направить в Петроград конный корпус. Одновременно в качестве секретной задачи Савинкову было поручено постараться ликвидировать Союз офицеров и политический отдел при Ставке.
О своем намерении выехать в Могилев Савинков в тот же день в разговоре по прямому проводу предупредил Филонен-ко. Одновременно он оповестил об этом телеграммой Корнилова, но тот попросил его отсрочить поездку, поскольку он в это время был занят немецким прорывом под Ригой. Савинков перенес дату своего визита на 23 августа, приурочив ее к созываемому в Ставке совещанию представителей армейских комитетов, фронтовых и армейских комиссаров.
В назначенный день Савинков в сопровождении полковника Барановского приехал в Могилев и прямо с вокзала направился к Корнилову. Первая их встреча происходила наедине. Тем не менее нам известно, о чем шла речь, поскольку Савинков сразу после ее окончания дословно записал весь разговор. Обратим внимание на эту деталь. Савинков и Корнилов не доверяли друг другу. Они никогда не были в полном смысле этого слова единомышленниками, но до определенного времени цели их совпадали. Сейчас и тот и другой предчувствовали возможный разрыв и старались заранее обзавестись доказательствами на случай взаимных обвинений.
Разговор был недолгим и принципиальных разногласий не выявил. Против выделения столицы из состава Петроградского военного округа Корнилов не возражал, но детали было решено отложить до вечерней встречи. Главковерх и управляющий военным министерством обменялись мнениями о политическом положении. Корнилов был откровенен: "Я должен вам сказать, что Керенскому и Временному правительству я больше не верю. Во Временном правительстве состояли членами такие люди, как Чернов, и такие министры, как Авксентьев. Стать на путь твердой власти — единственный спасительный для страны — Временное правительство не в силах. За каждый шаг на этом пути приходится расплачиваться частью отечественной территории. Это — позор. Что касается Керенского, то он не только слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил на Московском совещании…"
В ответ Савинков сказал, что в государственных делах не может быть места личным обидам. Он подчеркнул, что не собирается строить комбинаций за спиной Керенского, хотя согласен с тем, что тот слаб и подвержен колебаниям. По мнению Савинкова, любое правительство без Керенского было немыслимо. Корнилов согласился: "Вы, конечно, правы: без возглавления Керенским правительство немыслимо, но Керенский нерешителен. Он колеблется, он обещает, но не исполняет обещаний". Савинков заверил Корнилова, что сделает все, чтобы Керенский уже в ближайшее время подписал закон о мерах по оздоровлению фронта и тыла. "Я вам верю, — сказал Корнилов, — но я не верю в твердость Керенского". На этом беседа и завершилась.[314]
Слова Корнилова и тон, каким они были произнесены, вызвали у Савинкова беспокойство. На вечернюю встречу он захватил с собой Филоненко. С Корниловым на этот раз был генерал Лукомский. Главной темой разговора стало выделение Петрограда в особую военно-административную единицу. Корнилов и Лукомский выражали сомнения в целесообразности этого, но Савинков сумел убедить их в том, что вопрос не столь принципиален. Керенскому важно, говорил он, чтобы его уступки не выглядели капитуляцией. Именно так это будет выглядеть, если Петроград будет впрямую подчинен верховному командованию. Правительство не возражает против того, чтобы в случае необходимости город был объявлен на военном положении.
По словам Лукомского, Савинков был убежден, что применение чрезвычайных мер станет делом ближайшего будущего. Он полагал, что объявление столицы на военном положении есть единственное средство предотвратить ожидаемое выступление большевиков, слухи о котором ходили в столице уже с начала августа. "Я надеюсь, Лавр Георгиевич, что назначенный вами начальник отряда сумеет решительно и беспощадно расправиться с большевиками и с Советом рабочих и солдатских депутатов, если последний поддержит большевиков".[315] В этой связи Савинков передал просьбу Керенского отправить в Петроград 3-й конный корпус, но попросил не ставить во главе его генерала Крымова.
Генерал А. М. Крымов пользовался репутацией ярого противника "революционной демократии", и одно его имя могло вызвать раздражение в левых кругах. Кроме того, Савинков попросил по возможности не включать в состав предполагаемой экспедиции Кавказскую туземную дивизию. О всадниках-горцах ходил распространенный анекдот: "Мы не знаем, что такое старый рэжим, новый рэжим, мы просто рэжем".
После того как общая договоренность была достигнута, в кабинет были приглашены генерал-квартирмейстер И. П. Романовский и приехавший с Савинковым полковник Барановский. В их присутствии на карте были определены границы будущего размежевания. Романовский возразил против выделения Петрограда, так как, по его мнению, Временное правительство не сумеет самостоятельно навести порядок в городе. Неожиданно его поддержал полковник Барановский, заявивший, что выделение петроградского железнодорожного узла не позволит поддерживать необходимую связь с финляндской группой войск. В устах Барановского эти слова прозвучали очень неожиданно, и их запомнили все присутствовавшие. Это подтверждает сам факт того, что они были произнесены, хотя Барановский позднее всячески от них открещивался. Корнилов снова начал было колебаться, но Савинков прервал обсуждение, сказав, что вопрос уже решен.
На следующий день с утра в Могилеве открылось совещание представителей армейских комитетов, армейских и фронтовых комиссаров. Делегаты обсуждали проект положения о новом статусе комитетов и комиссаров. В основу его была положена записка Савинкова—Филоненко, подготовленная к 10 августа. Напомним, что содержание ее существенно ограничивало функции армейских комитетов, сводя их почти исключительно к хозяйственной и культурной деятельности. В свое время возражения Корнилова вызвано право комиссаров вмешиваться в назначение старших начальников. Накануне совещания Савинкову удалось уговорить Корнилова не спешить с публичными заявлениями по этому поводу. Но сейчас Корнилов и слышать ничего не хотел. Его короткая речь так и дышала неприязнью. Начал он с необходимости объединения всех сил перед вражеской угрозой, но внезапно сорвался. Указав на лежавший на столе президиума проект, Корнилов сказал, что "этого" он никогда не утвердит.
Главковерх покинул зал, едва ли не хлопнув дверью. Он спешил на новую встречу с Савинковым, в ближайшие часы покидавшим Могилев. Они вновь коротко обговорили обсуждавшиеся накануне вопросы. Прощаясь, Савинков спросил: "Каково ваше отношение к Временному правительству?" — Корнилов ответил: "Я прочел законопроект о военно-револю-ционных судах в тылу. Передайте Александру Федоровичу, что я буду его всемерно поддерживать, ибо это нужно для блага отечества".[316] Расставались Савинков и Корнилов подчеркнуто благожелательно. Главковерх лично проводил Савинкова до поезда и дождался его отправления. Но на деле ни Савинков, ни Корнилов уже не верили друг другу.
Сразу после отъезда Савинкова Корнилов пригласил к себе своих ближайших помощников. Он передал им свой разговор с Савинковым и сказал, что теперь все намеченное согласовано с Временным правительством и потому никаких трений быть не должно. Но Лукомского это не убедило. По его мнению, все шло даже слишком хорошо. "Все, сказанное Савинковым, настолько согласуется с нашими предложениями, что получается впечатление, как будто Савинков или присутствовал при наших разговорах или… очень хорошо о них осведомлен".[317] Лукомский добавил, что его беспокоит требование Савинкова не ставить во главе направляемых в Петроград войск генерала Крымова.
Корнилов возразил, что нельзя быть столь мнительным. Савинков, как умный человек, понимает обстановку и потому пришел к тем же выводам. Что касается Крымова, то он известен своей решительностью, и Савинков боится, что тот повесит "лишние 20–30 человек". Впоследствии Савинков будет только доволен, что командовать войсками поставлен именно Крымов. Лукомского это мало успокоило, и он попросил дословно запротоколировать все, сказанное Савинковым в присутствии Романовского. Протокол тут же был составлен и подписан. Вспомним, Савинков также дословно записал содержание своих разговоров с Корниловым. Больших доказательств взаимного недоверия не требовалось.
Большая игра, задуманная Савинковым, выходила из-под его контроля. Обе ключевые фигуры — Корнилов и Керенский — не желали играть по навязанным им правилам. Керенский понимал это яснее, но, чувствуя свою слабость, мог ответить только одним — всячески затягивая и откладывая окончательное решение. У Корнилова антипатия к Керенскому росла с каждым днем. Но он был оторван от столицы и каких-то серьезных информаторов в Зимнем дворце не имел. Поэтому он верил или должен был верить в то, что Керенский пойдет по намеченному пути до конца. Но в глубине души Корнилов уже думал о большем.
На следующий день после отъезда Савинкова у Корнилова состоялся разговор с Филоненко. Главковерх проявил максимум дружелюбия: он принял комиссара по первой его просьбе и немедленно согласился с тем, что его поведение на вчерашнем совещании было ошибкой. Затем, однако, Корнилов спросил Филоненко: не думает ли тот, что единственным выходом для России сейчас является военная диктатура? Филоненко ответил, что это привело бы к еще более худшей анархии. "Будем откровенны, — продолжил он, — диктатором сейчас можете быть только вы, Лавр Георгиевич. Но при всех ваших неоспоримых достоинствах у вас ограничены знания в вопросах невоенных. Как результат, вашим именем будет править безответственная камарилья. Это вызовет гражданскую войну, а плодами ее будут пользоваться только немцы".
"Что же делать?" — спросил Корнилов. У правительства не хватает энергии для того, чтобы спасти страну, а время не ждет. Филоненко отвечал, что диктатура не обязательно должна быть единоличной. Возможно создание некой директории или малого военного кабинета с чрезвычайными полномочиями. В нынешней ситуации такая директория немыслима без Керенского. Но Корнилов упорствовал. Он еще как минимум дважды подводил Филоненко к идее единоличной диктатуры. "Предположите на минуту, что в диктатуре единственное спасение страны, которую вы ведь любите, что бы вы сделали тогда?" Филоненко ответил, что в этом случае он просто покинул бы страну.[318]
Странная это была беседа. Никогда Корнилов не допускал подобной откровенности, тем более с Филоненко, к которому он всегда относился с подозрением. Похоже, что он убеждал самого себя. Мы не можем сказать, что Корнилов уже тогда принял решение. К этому его энергично подталкивало окружение, но сам он скорее был готов действовать в духе договоренности с Савинковым. Это было проще, это позволяло уйти от тех вопросов, ответы на которые он попытался найти у Филоненко. Бесспорно, Корнилов был честолюбивым человеком, но его честолюбие никогда не принимало патологических форм. Стремление к власти ради обладания властью было для него нехарактерно. Власть для того, чтобы спасти страну, — это другое дело, на это Корнилов мог решиться. Но пока что только в будущем.