Глава 15. «Прилежный ученик»

…медовый месяц ночью

Сорвет улыбку их, прольет он медь

На небосвод…

Jeune m?nage («Юная чета»)

В своем последнем письме к Rimbe Верлен упомянул о розыгрыше, который он надеялся устроить для «некоего господина, который не мог не оказать влияния на твои три месяца в Арденнах и мои шесть месяцев в дерьме» (намек на своего тестя, месье Моте). Розыгрыш, видимо, заключался в том, что Рембо должен был какое-то время изображать порядочного человека: если Рембо можно сделать приемлемым для семейства Моте, Верлен сможет спокойно с ним развлекаться.

«Сделай все возможное, по крайней мере на время, чтобы выглядеть менее ужасающе, чем раньше: свежие рубашки, начищенная обувь, уход за шевелюрой, приветливое выражение лица: это необходимо, если ты будешь участвовать в плане твоего Тигра. Я тоже: свежие рубашки, камердинер и т. д., и т. п. (если пожелаешь)»[332].

Рембо вернулся в Париж 25 мая 1872 года, не как притворно элегантный молодой джентльмен, но как ревнивый идол снов Верлена. Верлен мгновенно погиб. Его сонет Le Bon Disciple («Прилежный ученик»), который он написал для Рембо тем маем, показывает, что идея «мученичества» пустила корни. Сонет не предназначался для публикации. Он сохранился только потому, что один бельгийский полицейский вынул его из бумажника Рембо четырнадцать месяцев спустя.

Мне нега и проклятье мне!

Я окружен чужим дыханьем,

О, ужас Parce, Domine![333]

Какой архангел с содроганьем

Проник глубоко в плоть мою?

Мне кажется, что я в раю.

О, это чудо-лихорадка

И эта двойственная роль:

Ведь я холоп, и я король,

Я сокол, я и куропатка!

Ревнивец дал мне знак украдкой.

Я здесь, я твой, проказник-тролль!

Ползу к тебе покорный, гадкий!

– Седлай меня могучей хваткой![334]

Извращенный сонет Верлена – это не легкомысленная ода анальному половому акту, как иногда думали. Его легко можно было бы включить в благочестивые гимны Sagesse («Мудрость»), которые увековечили его переход в католичество пятнадцать месяцев спустя. В поэзии Верлена Бог и Рембо имеют сильное фамильное сходство: «О Боже, Ты меня любовью ранил, / И эта рана вся еще дрожит! / О Боже, Ты меня любовью ранил» (стихотворение, обнаруженное позже в туалетном домике в Роше)[335].

Старая история о последующих двух годах, когда Верлен заглянул в глубину порочности с Рембо, а затем вдруг увидел свет; но он был обращен в религию задолго до того, как Бог схватил его, «как орел кролика»[336]. «Схвати меня в охапку, как только вернешься», – призывал он Рембо. Рембо был его «великим сияющим грехом», восхитительным инструментом Божественной кары.

Это не было тем мученичеством, которое имел в виду Рембо.

Ближайшие сорок четыре дня Рембо переезжал из одних меблированных комнат со столом в другие, как затравленный преступ ник. Он разбрасывал копии своих последних стихотворений у оставшихся своих друзей: Верлена, Форена и молодого поэта по имени Жан Ришпен, позже ставшего известным своими матерными стихами о парижских нищих. Ришпен также получил, а затем потерял Cahier d’expressions («Тетрадь выражений») Рембо, которую поэт выбросил, как старую газету. По-видимому, Рембо заполнял свою записную книжку «необычными словами, взрывными рифмами и набросками идей»[337].

Рукописи все-таки иногда выплывают на поверхность, когда коллекционеры умирают или, устав платить налог на роскошь, расстаются со своими сокровищами; но описание Ришпеном тетради само по себе ценное свидетельство о том, что противоречивый Рембо хранил материал для своих стихов, а потом неожиданно ликвидировал все свои цен ности.

Сорок четыре дня, которые Рембо провел в Париже, необычайно хорошо задокументированы благодаря письму, которое он послал Делаэ в июне. Его основной целью было избежать скуки. Он делился своей стратегией с Делаэ, который страдал от опустошающего эффекта Шарлевиля: «Тебе, может быть, хорошо известно, что надо много ходить пешком и читать. Тебе определенно не стоит прятаться в кабинетах и домах. Оцепенения следует достигать далеко от таких мест. Я совсем не занимаюсь раздачей бальзамов (на раны), но верю, что утешения нельзя найти в привычках, когда все становится ничтожным».

За полтора месяца, следуя собственному совету, Рембо спал по крайней мере в трех разных постелях, едва ли достаточно долго, чтобы пыль могла осесть на его чемодане. Везде, где это возможно, он спал на крыше[338]. Когда он писал Делаэ в июне из города «Паршит» (Париж), он томился в Отель де Клюни, напротив Сорбонны. У него была «милая» комната с видом в «бездонный двор». «Я пью воду всю ночь, я не вижу рассвета, я не сплю, и я задыхаюсь».

Уберите хорошо освещенный туалет с засорившейся раковиной, обои в голубой цветочек, и литературный турист достаточно легко воссоздаст этот период жизни Рембо. Отель де Клюни сам теперь энно-звездочный выскочка, но лихая реконструкция пощадила несколько зон подлинной потрепанности между Сорбонной и районом Сен-Северин у реки.

Именно там несколько дней спустя молодой человек из Шарлевиля по имени Жюль Мари и увидел Рембо в большой студии. У того не было бумаги и пера, и, когда он спросил о том, как пишет Рембо, тот указал ему на чернильницу, в которой чернила превратились в зеленоватую тину. Жюль Мари угостил его супом и хлебом. Рембо ответил ему пучком кресс-салата, купленным на площади Сен-Мишель[339]. Вышеупомянутое письмо Делаэ показывает, что даже это была большая уступка этикету: «До сих пор мне удавалось избегать чумы выходцев из «Шитвиля» (Шарлевиля).

Подобно страннику из своих песен, Рембо процветал на недовольстве. Ярость была предпочтительнее скуки, невзгоды – комфорта: «Жара не очень постоянна, но, когда я вижу, что хорошая погода составляет всеобщий интерес и что все свиньи, я ненавижу лето, которое доканчивает меня всякий раз, когда немного показывается. Я испытываю такую жажду, что думаю, должно быть, у меня гангрена. Бельгийские и арденнские реки и пещеры – вот о чем я скучаю».

Образцовый представитель богемы проживал свои дни в обратном порядке: писал по ночам и напивался за завтраком. Его любимая закусочная («несмотря на ее недоброжелательных гарсонов») была любимым местом «безымянных поэтов, безрубашечных ученых и безденежных журналистов», по словам Ришпена: «Академия абсента» на рю Сен-Жак, названная так, потому что вместо сорока академиков она гордилась сорока бочками абсента[340]. Абсент был жидким эквивалентом его самых последних стихотворений – мимолетных и неожиданно жестоких[341]. Интоксикация кульминацией: «Это самое нежное и мерцающее из облачений – пьянство благодаря этой полыни ледников[342], absomphe – за исключением того, что впоследствии ты заканчиваешь тем, что спишь в дерьме!»

До переезда в Отель де Клюни Рембо занимал комнату на противоположной стороне бульвара Сен-Мишель на улице Мосье-ле-Пренс, которая извивается от «Одеона» к Люксембургскому саду. Из трех адресов, связанных с Рембо – дома под № 22, 41 и 55 – только H?tel d’Orient (Восточный отель) в доме № 41 (теперь мрачный H?tel Stella – «Звезда») соответствует описанию в письме к Делаэ[343]. Это был точный фрагмент описания, который действительно должен быть включен во все издания его произведений:

«В прошлом месяце [май 1872 г.] я жил на улице Мосье-ле-Пренс в комнате, выходящей в сад при лицее Св. Людовика. Под узким окном разрослись огромные деревья. В три часа утра пламя свечи бледнеет, птицы в один голос начинают щебетать в саду: все кончено. Уж нет возможности работать. Я не мог не смотреть на деревья, на небо в этот невыразимый предрассветный час.

Я видел дортуары лицея, в которых все спало мертвым сном. Но до меня уже доносился с бульвара прерывистый звонкий очаровательный грохот тележек.

Я курил свою трубку, сплевывая на черепицы, так как я жил в мансарде. В пять я спускался на улицу купить хлеба – это самая пора. Рабочие уже двигаются по всем направлениям. Для меня это был час, когда я напивался допьяна в каком-нибудь трактире. Вернувшись домой, я закусывал и ложился спать в семь утра, когда солнце выгоняет мокриц из-под черепицы.

Летние рассветы и декабрьские вечера – вот что всегда меня здесь очаровывает».

Это, возможно, единственный след парижской журналистики Рембо – красочная Sc?ne de la Vie de Boh?me («Сцена из жизни богемы») для «Фигаро», очищенная от символических merdes. К тому же он может подтвердить оспариваемое утверждение Делаэ, что Рембо уже начал писать стихи в прозе[344]. Aube («Заря») в Illuminations («Озарениях») имеет такую же кажущуюся простоту и сходную тему: очарование «невыразимых» мгновений и чистота зари на фоне отвратительных ползучих, таких как мокрицы и конторские служащие.

Как и в некоторых стихотворениях в прозе Бодлера, абзацы выступают как эмбриональные строфы. Возможно, как и Бодлер, Рембо обнаружил свое первое стихотворение в прозе случайно, в качестве наброска для стихотворного произведения.

«ЗАРЯ

Летнюю зарю заключил я в объятья.

На челе дворцов ничто еще не шелохнулось[345]. Вода была мертвой. Густые тени не покидали лесную дорогу. Я шел, пробуждая от сна живые и теплые вздохи; и драгоценные камни смотрели, и крылья бесшумно взлетали.

Первое, что приключилось – на тропинке, уже наполненной свежим и бледным мерцаньем, – это то, что какой-то цветок мне назвал свое имя.

Я улыбнулся белокурому водопаду, который за пихтами растрепал свои космы: на его серебристой вершине узнал я богиню.

Тогда один за другим я начал снимать покровы. На просеке, размахивая руками. В долине, где я возвестил о ней петуху. В городе она бежала среди колоколен и куполов, и я, словно нищий на мраморных набережных, гнался за нею.

На верхней дороге, близ лавровой рощи, я ее окутал покровами вновь и на миг почувствовал ее огромное тело. Заря и ребенок упали к подножию рощи.

При пробужденье был полдень».

Следы бодлеровских Cr?puscule du matin («Сумерки утра») могут также означать реальный путь – Форен переехал в новую студию в отеле Лозен на тихом острове Сен-Луи. Рембо определенно навещал его там. Именно в отеле Лозен (или Пимодан) жил в молодости Бодлер и, как было известно Рембо, присутствовал на заседаниях Клуба гашишистов[346]. В гранд-салоне с его живописными панно и золочеными потолками Бальзак, Готье и Бодлер под наблюдением врача исследовали искусственный рай гашиша, приправленного опием.

Соблазнительно думать, что Bonne pens?e du matin («Добрые мысли поутру») Рембо, возможно, писал у того же окна, что и Бодлер свою первую городскую пастораль, с тем же неожиданно буколическим парижским видом на западе и таким же богатым салоном на этаж ниже:

Под утро, летнею порой,

Спят крепко, сном любви объяты.

Вечерних пиршеств ароматы

Развеяны зарей.

Но там, где устремились ввысь

Громады возводимых зданий,

Там плотники уже взялись

За труд свой ранний.

Сняв куртки и без лишних слов

Они работают в пустыне,

Где в камне роскошь городов

С улыбкою застынет.

Покинь, Венера, ради них,

Покинь, хотя бы на мгновенье,

Счастливцев избранных твоих,

Вкусивших наслажденье.

Царица пастухов! Вином

Ты тружеников подкрепи! И силы

Придай им, чтобы жарким днем

Потом их море освежило.

К концу июня Рембо помог Верлену одолеть все его благие намерения.

Каждое утро клерк страховой компании отправлялся на работу, но так до нее и не добирался. Матильда стала такой нудной, а ее родители такими ехидными, что требовалось несколько порций абсента, чтобы восстановить хорошее настроение.

Матильда наблюдала, как ее брак снова распадется. Ее муж метался с перочинным ножом, требуя «терпения» и «понимания». Он даже пытался уколоть мадам Моте своей тростью с вкладной шпагой. Зловещий стеклянный взгляд вернулся. Злой мальчик не мог быть далеко. Один из друзей семьи несколько раз замечал Рембо к северу от реки, в пассаже Жоффруа, там, где был маленький театр. Рембо мог найти временную работу в качестве рабочего сцены или кассира[347].

В воскресенье вечером 7 июля Матильда «страдала от небольшой простуды» (по словам Верлена) или «приступом резкой головной боли с высокой температурой» (по словам Матильды). Верлен одарил ее дружеским поцелуем и вышел, чтобы купить лекарства.

В нескольких ярдах вниз по дороге он столкнулся с Рембо, который собирался доставить письмо на рю Николе. В письме разъяснялось, что Рембо достаточно увидел в Париже и решил, что они должны немедленно уехать в Бельгию.

Верлен пытался его переубедить:

«– Но моя жена больна. Я должен пойти и купить что-нибудь в аптеке…

– Нет, не должен. Перестань идти на поводу у своей жены. Пойдем, я тебе говорю, мы уезжаем.

Поэтому, естественно, я пошел с ним»[348].

Верлен позже оправдывал свое поведение гипнотическими способностями Рембо. В этом случае, вероятно, он был прав. Одиннадцать недель спустя он писал Эдмону Лепеллетье: «Nudus, pauper (лат. нагой и нищий), без книг или фотографий… бежал, как непредусмотрительный Лот из Гоморры на рю Николе, оставляя все позади»[349].

Ночной поезд довез их до Арраса, где они могли бы остановиться у родственников Верлена перед тем, как перейти границу с Бельгией и обрести свободу.

В Аррас прибыли на рассвете[350]. Они вышли со станции, Верлен хихикал, словно прогуливающий уроки ученик, Рембо, «несмотря на свою необычайную не по годам серьезность», искал какой-нибудь «мрачной забавы».

Лавки и кафе были еще закрыты. После короткой экскурсии по городу они вернулись в станционный буфет, чтобы отпраздновать свой приезд аперитивом.

Какой-то мужчина в соломенной шляпе за соседним столиком прислушивался к их разговору. Рембо смеялся своим безмолвным приглушенным смехом. Диалог становился все более интересным. Они говорили о кражах, побегах из тюрьмы и задушенных до смерти старухах. Это был убедительный спектакль. Мужчина встал и вышел из буфета…

После того как Верлен и Рембо были замечены на улицах Арраса в сопровождении двух полисменов, пошел слух, что на станции арестовали двух известных убийц. «Крестный путь» мог обернуться поездкой на поезде и выпивкой в станционном буфете. Следователь счел нужным допросить возмутителей спокойствия – неряшливого госслужащего в белых запачканных панталонах и хмурого юнца.

Фиктивные убийцы работали как команда. В полицейском участке, подмигнув Верлену, Рембо начал плакать. Его допрашивали отдельно, и он произвел на следователя впечатление законопослушного молодого человека. Верлен между тем протестовал против их «деспотического» ареста и заявил, что, как уроженец города Мец, он теперь думает, не осуществить ли свое право выбора немецкого гражданства. Двое полицейских получили приказ препроводить господ обратно на станцию и убедиться, что они уехали на парижском экспрессе.

Разделив завтрак и несколько порций выпивки со своим конвоем, Рембо и Верлен уселись в вагон второго класса и обсудили план В. Они прибыли в Париж к обеду, потом направились к Восточному вокзалу, где вечером отходил поезд до Шарлевиля.

Тем временем месье Моте разыскивал своего зятя – сначала (с тайной надеждой) в морге, потом в полицейском участке и, наконец, приготовившись к нелицеприятным откровениям, в кафе Латинского квартала. Там он услышал «самые своеобразные замечания» и «самые скандальные предположения» о Верлене и его спутнике[351]. Истина была неотвратимой: его дочь вышла замуж за алкоголика-педераста.

Тем временем в Шарлевиле Верлен и Рембо пробирались, стараясь не привлекать внимания, от шарлевильского вокзала в дом Шарля Бретаня. Они пили весь следующий день и ждали наступления темноты. После наступления полуночи Бретань отвел их на дом к извозчику, представив их двумя странствующими священниками, и попросил его запрячь «зверя Апокалипсиса»[352].

План состоял в том, чтобы перейти границу и не попасть в руки douaniers (таможенников). Верлен был убежден, что его снова могут арестовать как коммунара. Это было столь же вероятно, как обвинение в развращении несовершеннолетних.

10 июля 1872 года за два часа до рассвета они оставили лошадь и телегу возле деревни Пюсманж.

После своих вылазок за табаком с Делаэ Рембо знал, как избежать таможенного патруля. Они пробрались через лес, пересекли неразмеченную границу и, как любовники, добравшиеся до Гретна-Грин[353], проникли в Бельгию.