Глава 30. Бедный Артюр

Все это застегивание и расстегивание.

Анонимная записка самоубийцы

Как только начал созревать урожай кофе, Рембо обнаружил, что застрял в Хараре на более длительный период. Его метеорологическая паранойя вернулась. Сначала он нашел климат «здоровым», затем «нездоровым». Теперь он стал «капризным и влажным».

После «неприятной ссоры с руководством и остальными» (два грека и молодой харарец по имени Хадж-Афи) он подал в отставку, но не проявлял признаков отъезда. Он планировал экспедиции, новые торговые компании, внезапную эмиграцию: «Все, что я прошу у мира, – это хороший климат и подходящую интересную работу. Однажды я все это найду!»

Между тем брюшной тиф и голод приводили ежедневно толпы нищих к дверям. По утрам собирали трупы и закапывали лопатами в канаве. Рембо ничего об этом не рассказывал в своих письмах. Он описывал смену времен года, подобно человеку на пустынной метеостанции. «У вас сейчас зима, а у меня лето. Дожди прекратились. Погода очень хорошая и довольно теплая. (Плоды) кофейных деревьев созревают».

Несмотря на «неприятную ссору», Барде был рад оставить его. Рембо был «чрезмерно раздражительным» пациентом, когда у него случалась лихорадка, он обидел нескольких человек своим «язвительным умом» и часто бывал «молчаливым и угрюмым, по-видимому избегая компании своих товарищей», но любое дело, доверенное ему, тотчас же становилось прибыльным. Когда он «оживлялся и дружелюбно болтал», его слушатели смеялись до колик: «Мы, естественно, находили его истории смешными – они всегда были рассказаны остроумно, – хотя мы никогда не питали уверенности в том, что с нами будут обращаться подобным образом, когда он разговаривал с другими людьми»[688].

В отличие от литераторов, с которыми был знаком Рембо, Альфред Барде считал его работающим членом небольшого сообщества и неизменно находил его «довольно эксцентричным» – чрезмерно одаренным молодым человеком, чья дружба была бы источником удовольствия, если бы разные стороны его личности научились жить вместе:

«Я относил его странное поведение, не без оснований, полагаю, к его несколько брезгливому отношению к миру, вызванному суровыми испытаниями, о которых он ничего не рассказывал, но которые его великий ум определенно испытал.

Это была видимая сторона его личности. В глубине души он был на самом деле довольно нежен и предупредителен. Все, кто его знал и нанимал его на работу, считали его образцом лояльности и честности.

Он был особенно добр и предупредителен к тем бедным эмигрантам, которые оставили дом в надежде на получение быстрого обогащения и которые, совершенно сломленные и разочарованные, хотели только вернуться домой как можно быстрее. Он был очень сдержан и щедр в своей благотворительности: это, вероятно, было одной из очень немногих вещей, которые он делал без ерничанья или выказывания отвращения»[689].

Когда брат Барде Пьер приехал в Харар, Рембо отправился в Аден. Это не было радостным «Отъездом» из «Озарений»: «Отъезд среди нового шума и новой любви!» «Вряд ли я когда-нибудь вернусь сюда», – говорил он матери.

К 5 января 1882 года один из самых успешных и перспективных торговцев в Восточной Африке был снова на дне безводного кратера Аден, проклиная своего работодателя, жалуясь на климат и ожидая идеальной работы.

Барде вернулся в Аден в феврале 1882 года и обнаружил Рембо в конторе, кипящего отвращением. Рембо был совершенно уверен, что кто-то крадет его деньги. 2504 франков, которые он отправил домой в январе, превратились в 2250 (в результате банковских сборов и колебания валютных курсов). Обращаясь к матери, он обвинял в этом несоответствии «этих негодяев» братьев Барде. «Они скупердяи и мерзавцы, чья единственная цель в жизни эксплуатировать усилия своих работников». Об этом узнает французский консул… «Осторожно выражайся в письмах», – предупреждал он мать, после того как у него возникло неприятное убеждение в том, что «скупердяи» вскрывают его почту.

Когда письма Рембо были опубликованы после его смерти, Барде был разочарован, узнав, что его друг и сотрудник клеветал на него за его спиной:

«Когда он (Рембо) писал все это, он только что присоединился к нам. Он переживал одно разочарование за другим и кое-как перебивался, вероятно, с людьми, которые были не совсем достойны похвалы. Поскольку он ничего не знал об обычной жизни, у него сформировалась какая-то гротескная подозрительность.

Он просто действовал из мизантропии и сожаления (я знаю это наверняка), растрачивая свою жизнь впустую. Вот почему он проводил время, оплакивая свою судьбу и находя все вокруг него подлым и отвратительным»[690].

Рембо не обязательно страдал клинической паранойей. Для того, кто никогда не мог простить себя, оскорбления в адрес других людей были своеобразной формой восстановления сил; и, так как его мать считала себя островом честности в море клептоманов, она, скорее всего, доверяла его суждениям, когда он обвинял всех своих коллег в воровстве и обмане.

В течение последующих четырнадцати месяцев Рембо просиживал в жаркой тени аденской конторы, скрупулезно ведя счета, руководя рабочими, одним глазом косясь на открытую дверь. Ритм его повседневной жизни может быть лучше всего услышан при прочтении всей его корреспонденции с его ложными отъездами и повторениями, его неустанной практичностью и постоянной неспособностью осуществить что-либо на практике. Каждое письмо кажется незаконченной повестью и началом следующей. Его мантра – «я уезжаю» – первая или последняя строка, ожидающая продолжения. Это была та же самая настойчивая инерция, которая придавала его chansons странный импульс: «И от темной жажды / Вены мои страждут» («Песня с самой высокой башни»); «И плача, я на золото смотрел – и пить не мог» («Одно лето в аду»).

«12 февраля 1882 года. Я не собираюсь больше оставаться в Адене надолго. […] Если я уеду – а я намерен сделать это совсем скоро, – это будет возвращение в Харар или переезд на Занзибар.

15 апреля 1882 года. Через месяц я должен либо вернуться в Харар, или быть на пути на Занзибар.

10 июля 1882 года. Я, скорее всего, уеду в Харар через месяц или два.

28 сентября 1882 года. Я намереваюсь уехать в конце года на Африканский континент – на этот раз не в Харар, а в Шоа.

3 ноября 1882 года. Я уезжаю в Харар в январе 1883 года.

6 января 1883 года. Я уезжаю в Харар в конце марта».

Рембо присматривал за тюками с кофе, прибывающими из Африки, и отправлял их в Европу. Он строил планы – те же планы – снова и снова. Он собирался написать книгу о неизвестных землях Африки. Французское Географическое общество будет финансировать его исследования.

В письме к Делаэ – это был последний раз, когда он писал своему давнему другу[691] – он назвал его по ошибке «Альфредом» и просил прислать оборудование: теодолит (или, если он слишком дорог, компас и секстант), карманный барометр, землемерную ленту, чертежную готовальню, немного бумаги для рисования, «минералогическую коллекцию в 300 образцов» и десяток книг, в том числе руководство для путешественников, которые до сих пор не прибыли:

«Все эти вещи в равной степени мне необходимы. Заворачивай тщательно.

Подробности со следующей почтой, которая отправляется раз в три дня. Между тем поспеши.

С сердечным приветом».

Четыре дня спустя он написал домой, прося добавить к списку телескоп, и приложил письмо парижскому оружейнику:

«Я путешествую по территории племени галла (Восточная Африка) и в настоящее время готовлю группу охотников на слонов. […]

Существует ли специальное оружие для охоты на слонов? […]

В какой форме бывают боеприпасы – отравленные, разрывные?

Я бы купил два экземпляра такого оружия на пробу – и, возможно, после тестирования, с полдюжины».

Рембо видел тонны слоновой кости, бредущей в кустарнике на его пути в Бубассу в регионе, который является сейчас слоновым заповедником Бабиле. Было вполне логично желать обрести контроль таким образом над всей цепью поставок; но до поры до времени слоны были в безопасности. Шесть недель спустя полковник Дюбар написал рекомендательное письмо своему «другу и соратнику Рембо» французскому консулу в Занзибаре: «Месье Рембо управлял нашим харарским филиалом (Восточная Африка) к нашему полному удовлетворению»[692].

Рембо не поплыл на Занзибар. Он снова обратил свой взор на Харар, а затем на далекое королевство Шоа: он бы нагрузил верблюда фотографическим оборудованием, преодолел бы 700 километров в глубь страны и стал бы Этьеном Каржа Абиссинии. Фотография «здесь неизвестна, и она сделает мне небольшое состояние в очень скором времени». Заглядывая еще дальше вперед, он заказал книги о строительстве железных дорог и два учебных пособия по набережным и тоннелям.

Этот период отчаянного промедления длился так долго, что можно заподозрить Рембо в том, что он обрел в Адене некую удовлетворенность. Искаженные гравитационным притяжением «Уст Тьмы», его письма вводят в заблуждение. «Я как осел рабски тружусь на земле, перед которой у меня непобедимый ужас. […] Надеюсь, что эта жизнь закончится раньше, чем у меня будет время поглупеть окончательно».

Мадам Рембо поймала его на слове: «бедный Артюр»[693] растрачивает по мелочам свою жизнь в глуши. Она решила не передавать его список дорогих игрушек Делаэ, и, когда Артур послал деньги, чтобы положить их в банк, она купила для него землю. («Что, черт возьми, я буду делать с этой земельной собственностью?» – кипел он от злости.) Если кто-нибудь спрашивал ее о втором сыне, она говорила, что он учитель английского языка в Аравии[694].

Иногда он намекал, что в этой бесконечной повести о никудышном сыне и укоряющей его матери был элемент актерства: «Я уже давно привык ко всяким неудобствам, и, если я постоянно жалуюсь, это просто способ воспевать жизнь» (буквально «пение»). «Я еще не разорен», – писал он, после того как инвестировал 5000 франков под пять процентов.

Он работал семь дней в неделю и ничего не пил, кроме воды – дистиллированной морской воды или родниковой воды, которая воняла бурдюками, в которых ее доставляли. Все это было источником личной гордости, запасаемой против будущих разочарований и личных неудач. Он возносил доказательства его тягот, словно молитву.

Книги и инструменты, которые можно было бы легко заказать через штаб-квартиру компании в Лионе, были отчасти попыткой заставить его мать и сестру не забывать о том, что он часть семьи: «Сильнее всего удручает то, что ты заканчиваешь письмо, говоря, что больше не будешь иметь ничего общего с моим бизнесом. Это не очень хороший способ помочь человеку, который находится в тысячах лье от дома, путешествуя среди варварских племен, без единого человека на родине, кому можно было бы написать письмо! Мне хотелось бы думать, что ты изменишь свое немилосердное намерение. Если я не могу попросить свою семью выполнить поручения для меня, то какого дьявола я могу просить?»

Барде был прав: по мнению Рембо, последние десять лет были потрачены впустую, «в скитаниях по миру без результата». Теперь он адаптируется к климату неудач. Образы и идеи не заслуживают никакого интереса. У него новая цель. В будущем успех будет измеряться банковскими выписками и узаконенными договорами: «Я хочу быстро сделать около пятидесяти тысяч франков, за четыре или пять лет; а потом я бы женился».

Если бы темперамент позволил, Рембо мог бы оставаться в Адене многие годы, строя планы и экономя деньги.

Его отъезд был ускорен незначительным международным инцидентом, который спровоцировал он сам. В воскресенье 28 января 1883 года он писал французскому вице-консулу в Адене:

«Сегодня в 11 часов утра человек по имени Али Шеммак – кладовщик в компании, на которую я работаю, – поступил очень нагло по отношению ко мне, я позволил себе дать ему слабую пощечину.

Кули, которые несли службу, и различные арабы – свидетели скрутили меня, чтобы дать ему свободно отомстить, вышеупомянутый Али Шеммак ударил меня по лицу, разорвал мою одежду, а затем схватил палку и угрожал ею мне.

Так как вмешались прохожие, Али ретировался и вскоре после этого ушел, чтобы подать жалобу в городскую полицию, обвиняя меня в нападении и нанесении ему тяжких телесных повреждений. Он предоставил несколько лжесвидетелей, заявивших, что я угрожал ему кинжалом, и т. д., и т. п., а также другую ложь с намерением раздуть дело и заставить меня возместить ущерб, а также возбудить ненависть туземцев против меня.

Будучи вызванным в связи с этим делом в муниципальную полицию Адена, я беру на себя смелость оповестить M. le Consul de France (г-на консула Франции) о насилии и запугиваниях, которым я подвергался со стороны туземцев, и просить его защиты в случае, если исход дела потребует его вмешательства».

Даже если принимать во внимание исключительно тяжеловесный стиль Рембо – подобие устаревшего юридического жаргона для контраста с грубой агрессией туземцев, – его изложение событий да леко не ясно. Этот дерзкий лживый араб позже был описан Барде совершенно по-иному: «Он был нашим старейшим складским работником и бригадиром, и очень полезным для нас». Проявив «солидарность» с Рембо, Барде уволил кладовщика, но с риском для компании: «Нехорошо иметь людей, настроенных против тебя в арабской стране, с коммерческой точки зрения конечно»[695].

Одиннадцать дней спустя было решено, что Рембо должен покинуть Аден. Отношения между местными жителями и оккупировавшими их европейцами часто бывали напряженными, и Рембо, вероятно, был в опасности подвергнуться нападению на улице. Единственный европеец, которому будет безопасней в сомалийской пустыне, чем в Адене, – Рембо. Он должен был сменить Пьера Барде в харарской конторе. Его контракт был продлен 20 марта 1883 года: 5000 франков в год с жильем и оплатой всех расходов. Немногие из его шарлевильских современников зарабатывали столько же.

22 марта человек, который мечтал о деньгах, отложенных на черный день, удачном браке и целебном климате, отплыл в Африку с грузом из технических руководств, научных приборов и фотокамеры. Нет оснований предполагать, что он имел ясное представление о своем будущем. На трех расплывчатых фотографиях, которые он прислал домой из Харара в мае, изображен высохший как палка человек, сморщенный, обожженный солнцем, с феской на лысеющей голове, в слегка перекошенной позе. Лицо – скорбное пятно глубокой тени. Он выглядит как обитатель сумасшедшего дома.

На двух фотографиях на фоне «кофейного сада» и буйно разросшейся банановой плантации он, по-видимому, одет в импровизированную одежду, описанную Отторино Розой: «Он смастерил себе одежду из белого американского хлопка и, чтобы упростить жизнь, нашел оригинальный способ избавления от утомительного использования пуговиц»[696]. Жизнь, в конце концов, можно улучшить и в мелочах.