Глава 27. Взрывоопасен

Смотри, вот… стая белых голубей, несущих в клювах гирлянды ароматных цветов, которые Венера сорвала в садах Кипра.

Рембо, сочинение на латинском, региональный экзамен, 6 ноября 1868 г.

В течение двух недель консульства и бары отелей Александрии предоставили три варианта: «большой земледельческий концерн в 25 милях от Александрии», «англо-египетская таможня» и компания французских подрядчиков на Кипре. Мысля, как обычно, сезонно, Рембо надеялся найти «хорошую работу, чтобы скоротать зиму».

Когда он писал в декабре 1878 года, прося мать о рекомендациях, в письме был намек на беспокойство. Впервые он обращался за штатной должностью. Бюрократы старались уложить его жизнь в отпечатанные бланки.

«Только не говори, что я оставался в Роше только на некоторое время, потому что они будут расспрашивать, и конца этим расспросам не будет. К тому же это заставит людей из фермерской компании думать, что я способен руководить сельскохозяйственными работами.

[…] Вскоре я пришлю подробности и описания Александрии и египетской жизни. Сегодня нет времени».

В ускоренном масштабе времени Рембо фермерская компания была далекой перспективой: они не нанимали «на несколько недель». Вместо этого он обсуждал условия с «любезным и талантливым» французским инженером и отплыл на Кипр, где он должен был работать на строительную компанию E. Jean & Thial Fils («Эрнеста Жана и Тиаля-сына») в качестве переводчика.

Незадолго до этого Британия взяла на себя правление Кипром от Османской империи и теперь превращала остров в еще один бастион на пути в Индию. Предстояли масштабные работы, как Рембо говорил матери: «будут построены железные дороги, форты, казармы, больницы, порты, каналы и т. д.».

Это была империя, чьи «логика» и «энергия» так восхищали Рембо в Лондоне. Возможно, скоро наступит день, когда у него будет свой кусок приграничной земли – новый Рош, согретый солнцем Средиземноморья. «1 марта, – сообщал он матери, – будут выделяться земельные участки стоимостью всего в регистрационный взнос».

Рембо добрался до Кипра 16 декабря 1878 года и встретился со своими новыми работодателями в жалком городке Ларнака. Понятие «работа переводчиком» оказалось эвфемизмом. Он должен был взять на себя руководство каменным карьером в 26 километрах к востоку, в местечке под названием Потамос. Он должен будет отвечать за продукты питания, оборудование, заработную плату и ведение табеля, а также представлять регулярные отчеты компании.

В Ларнаке еще были некоторые следы современной цивилизации, которые совсем отсутствовали в гавани. К моменту, когда Рембо добрался до деревни Ксилофагу, современный мир вообще исчез. Оттуда до строительной площадки был еще час пешком[647].

Письма Рембо к матери и сестре часто бывали настолько мрачными, насколько туристические брошюры описывали все в розовом цвете. Это и позднейшее превращение острова в курорт побудило некоторых заподозрить его в преувеличении трудностей. Но его изображение юго-восточной части острова в 1878 году было достаточно точным. В первые пять месяцев британского владычества восемьдесят солдат умерло от малярии. Тиф был повсеместно. Позже там будут засухи и набеги саранчи[648].

«Здесь нет ничего, кроме нагромождения скал, реки и моря. Есть только одно жилое строение. Ни клочка земли, ни садов, ни одного деревца. Летом 80 градусов жары. В эту пору часто бывает 50. А это зима. Иногда идет дождь. Мы питаемся дичью, курами и т. п. Все европейцы, кроме меня, переболели. […] Трое или четверо умерли».

Скупой, отстраненный стиль Рембо был истолкован как знак уныния. Бывали, конечно, моменты беспокойства и жалости к себе. В конце своего письма он спрашивал о домашних новостях и давал матери возможность показать, что он нужен или что о нем скучают: «Хотели бы вы, чтобы я вернулся?»

И все же за несколько месяцев он расцвел в своей «пустыне», как кактус.

После накопления знаний языков на протяжении шести лет он был вполне способен общаться с пестрой рабочей массой, состоящей из греков, сирийцев, мальтийцев, киприотов и даже с обнищавшим православным священником. Он быстро овладел основными обманными методами, о которых учебные пособия редко упоминают.

«ДЕЛАЭ: Как тебе удавалось быть мастером, когда ты ничего не знал о работе?

РЕМБО: Легко. Я наблюдал, как они делают то, что они делали, а потом говорил им, что они должны делать. И они принимали меня очень серьезно»[649].

Однажды, когда все рабочие перепились, он обнаружил, что касса, из которой он должен был платить им жалованье, ограблена. Согласно Делаэ, проблема разрешилась следующим образом: «Не показывая виду, что это его тревожит, он разыскал негодяев, сказал каждому из них в отдельности, что разочарован, объяснил свою ответственность в этом деле и указал на ущерб, который они причинили своим товарищам. В конце концов он взял над ними верх. Большинство из них, как только протрезвели, поспешили вернуть деньги»[650].

На Кипре Рембо осознавал самого себя не с привычной позиции унаследованного от матери неприятия собственной персоны, а с позиции восприятия его другими людьми: необыкновенно способный и бесстрашный двадцатичетырехлетний руководитель постоянно меняющейся бригады иностранных землекопов. Новый мастер имел не по годам авторитетный и убедительно безразличный вид. Он был сообразительным, физически мужественным и приятно непедантичным. В период руководства Рембо Потамос был одним из самых шумных участков побережья Средиземного моря. Чтобы порадовать рабочих, он позволял использовать взрывчатых веществ больше, чем требовалось. Несколько оглушительных взрывов пороха оказывали превосходный эффект на моральный дух[651].

Это редкий образ почти счастливого Рембо: автор «Озарений» у реки – рыбачит, спит на пляже и взрывает пейзаж.

Однако, поскольку рабочие нанимались поденно, было сложно поддерживать стабильность. В апреле из-за «ссор с рабочими» он просил компанию вооружить его. В письме домой он спрашивал, что случилось с «палаткой и кинжалом, которые он заказал из Парижа восемь недель назад[652]. Даже самый опытный руководитель не способен избежать неловких ситуаций.

К тому времени блохи и комары усердно взялись за дело. Жара была постоянным наказанием. Лихорадка заставила его покинуть остров в конце мая 1879 года, но он собирался вернуться туда как можно скорее. В Ларнаке его работодатели выдали ему рекомендательное письмо. Рембо показывал его Делаэ тем летом с большей гордостью, чем он когда-либо показывал свое опубликованное произведение: «Мы всегда были очень довольны услугами [месье Артюра Рембо], и он свободен от каких-либо обязательств перед компанией».

Большинство собственных рукописей Рембо исчезло, но рекомендация от компании, ведущей карьерные работы, сохранилась.

В Роше лихорадка Рембо была диагностирована как брюшной тиф. Это было серьезное препятствие. Оказав посильную помощь на ферме, он снова уехал в Марсель, но был слишком болен, чтобы продолжать путь. У него сложилось странное представление, что эта лихорадка, которой он заразился на 15 градусов к югу, была результатом холодного и влажного северного климата. «Мы культивируем туман! Мы едим лихорадку с нашими водянистыми овощами…»[653] Он говорил Делаэ, что его физиология меняется. Его тело уже мигрировало: «Теперь я нуждаюсь в теплых странах, средиземноморских берегах, как минимум…»[654].

Кипр, кажется, ослабил его связь с Арденнами. Делаэ был слегка ошеломлен, когда заглянул на ферму. У Рембо был смуглый цвет лица, впалые щеки и «глубокий, низкий голос, полный спокойной энергии». Делаэ нашел своего друга во время сбора урожая, ритмично поднимающего снопы пшеницы, уложенные его матерью, которая формировала стог. По словам Изабель, Артюр пел песни на греческом и арабском языках, которые все были «восхитительно гармоничными», так как были непонятны[655].

В тот вечер Делаэ присоединился к семейному ужину. Мадам Рембо велела Артюру угостить своего друга – любопытный обычай, по мнению путешественника. Он рассмеялся: «Мне не нравится угощать или когда угощают меня»[656]. Когда они отправились на прогулку, Делаэ по-прежнему с поэтической прямотой романтически восхищался лоскутным одеялом полей. Рембо осмотрел ландшафт и указал на сцены ненужных трат, хрестоматийный образ учрежденческой глупости: «Было бы лучше иметь меньше разнообразия и больше контроля. Здесь слишком много землевладельцев. Применение техники ограничено, чтобы не сказать невозможно, потому что участки невелики и разбросаны. Отдельным фермерам не хватает средств для разработки, удобрения, перемены культур и т. д. Они не в состоянии сделать что-то в больших масштабах. Они вынуждены больше работать за меньшие прибыли. Так называемый «большой шаг вперед 1789 года» – раздел имущества – это зло»[657].

Делаэ относит эту сцену к старым добрым временам, когда интеллектуальный террорист Шарлевиля готовил свой «коммунистический манифест», но нет оснований предполагать, что Рембо имел в виду социалистический коллектив. Его комментарии можно легко принять за отрывок из Les Paysans («Крестьяне») Бальзака. Для Рембо, как и для Бальзака, именно революция разрушила сельскую местность. Будущее – будущее Рембо – было сейчас за имперским капитализмом.

Чувствуя, возможно, что это будет его последняя возможность, Делаэ наконец задал главный вопрос: «Итак, значит, больше никакой литературы?»

Объяснения Рембо, видимо, были трудны для понимания Делаэ, и он позже признался, что ему не удалось понять ответ.

«Он покачал головой, издал тихий смешок, полуудивленный, полураздраженный, как если бы я спросил его: «А ты еще гоняешь палкой обруч?» Затем ответил просто: «Je ne m’occupe plus de da» («Я не имею с этим ничего общего»)[658].

Пророки часто отказываются от интервью и, как правило, цепляются за какую-нибудь неточность в вопросе. «Литература» не то же самое, что творчество. Она использовалась для обозначения «пишущего мира», «сообщества писателей». Верлен считал ее антонимом «поэзии». Позже, в тех редких случаях, когда Рембо упоминал свое прошлое, его отвращение было почти всегда направлено против той убогой жизни, которую он вел как поэт, а не против самой поэзии. Ответ, который он дал Делаэ, в большей степени напоминает фразу в письме от октября 1875 года со ссылкой не на свои стихи, а на Верлена: «Je n’ai plus d’activit? ? me donner de ce c?t?-l? ? pr?sent». («В этой области не бывает ничего выдающегося с деловой точки зрения»).

Не будучи спрошенным, он дал аналогичный ответ однажды вечером тем летом в Шарлевиле. Он отправился в город, чтобы заказать костюм. Дав указание портному отправить счет матери, он зашел в кафе и встретил старых школьных друзей. «Огромное расстояние лежало между ними: загорелый колонист, вытянувший под столом длинные ноги, отдыхал, как спортсмен, который знает, как сберечь энергию, и его друзья, с их причудливыми тросточками, шляпами-котелками и с животиками, беременные респектабельностью.

Эрнест Мийо поздравлял Луи Пьеркена по поводу приобретения некоторых книг, изданных Лемерром. (Лемерр был издателем парнасцев, чью витрину Рембо жадно рассматривал во время своей второй поездки в Париж.) Услышав это, Рембо нарушил свое молчание: «Покупка книг, особенно книг таких, как эти, – это полная нелепость. У вас есть котелок на плечах, который может вполне заменить все эти книги. Единственное, для чего годятся эти книги, – это прикрыть облупившуюся штукатурку на стенах!»

Весь оставшийся вечер он был необыкновенно весел – слишком жизнерадостен.

В 11 часов он покинул нас навсегда»[659].

Возвращение Рембо на юг весной 1880 года началось неудачно. Несмотря на свои жалобы на северную болотную лихорадку, он довольно нежно привязался к ферме, как птица к своему ежегодному месту гнездования, птица, которая улетает зимой на север. В своем следующем письме (в мае 1880 г.) он осведомлялся о Le p?re Michel (Папаше Мишеле) – слуге и другом персонаже фермы по имени Cota?che (Котеш) – лошади. Его воинственное высказывание о книгах, возможно, было провозглашением поэтической свободы, но и вполне могло быть высказыванием фермера, для которого книги – это оправдание безделья.

Теперь было ясно, что на ферме Рембо никогда не будет предоставлена полная свобода действий. Установив матримониальную традицию, мадам Рембо решила, что ферма перейдет к Изабель. Мать Артюра Рембо, как правило, не позволяла изменений в биографии своего сына, за исключением самого конца. Но дни отправки полиции за беглецом давно миновали. Витали Рембо было двадцать девять, когда родился Артюр. Теперь ей было пятьдесят четыре, и она стремилась обеспечить себя предсказуемым будущим. Фредерик оказался ни на что не годным, и настало время, чтобы из Артюра вышло хоть что-нибудь. На его вопрос: «Хотели бы вы, чтобы я вернулся?» – очевидно, был дан отрицательный ответ.

Рембо добрался до Александрии в марте 1880 года, ему не удалось найти работу, и он снова отплыл на Кипр в конце апреля. Строительная компания разорилась, но рекомендации Рембо были настолько хороши, что британские власти дали ему работу надсмотрщика за строительством летней резиденции нового губернатора на вершине горы Троодос («дворца», как он его называл)[660].

Большую часть мая он провел один на один с британским инженером в деревянном бараке на высоте 2000 метров над уровнем моря в сосновом лесу. Несмотря на «здоровый» воздух, он страдал от сильного сердцебиения. Жара больше не была проблемой: «На этой высоте есть и будет еще в течение месяца неприятно холодно. Идут дожди и град, и ветер достаточно силен, чтобы сбить с ног. Мне пришлось обзавестись матрасом, одеялами, купить пальто, сапоги и пр., и пр.».

Как только 22 мая прибыла первая партия из пятидесяти рабочих, он начал искать новую работу. Он написал матери, прося выслать две книги: Le Livre de poche du Charpentier (руководство по плотницким работам) и исчерпывающее иллюстрированное руководство для лесопильных заводов. Там, где Делаэ, возможно, видел темный, романтический лес, Рембо видел пиломатериалы.

Его лапидарные фразы, списки, подчеркивания «и пр. и пр.» были признаком растущего нетерпения. Он был раздражен своей загадочной болезнью, несчастен со своим британским коллегой и злился на все – необходимость всюду путешествовать верхом на лошадях, стоимость продуктов питания, воющий ветер и время, которое потребуется на доставку книг. Удивительно, когда он писал домой в воскресенье 23 мая, он поднял страшный призрак вопроса о военной службе. Он решил пойти и уладить вопрос с французским консулом (который оказался близким другом молодого Бодлера), «и пустить все на самотек». Это было, как если бы он хотел быть репатриированным.

4 июня он снова написал и сообщил, что погода улучшилась и что он намерен уйти через несколько дней «в компанию строительного камня и извести, где я надеюсь заработать немного денег».

Именно тогда, когда он колебался между Европой и Африкой, и разразилась некая катастрофа.

Незадолго до 17 июня 1880 года «производитель работ, нанятый для надзора»[661], спускался с горы Троодос, двигаясь по лесу быстро и бесшумно.

Ближайший порт Лимассола находился в 43 километрах к востоку. Когда он достиг подножия горы, температура стала подниматься. Внизу в заливе стоял корабль, совершающий плавание в Египет.

Вместо того чтобы дождаться очередного судна, он сел в лодку, добрался до корабля и поднялся на борт. Корабль отплыл с «производителем работ, нанятым для надзора» на борту – еще одним транзитным европейцем, державшимся особняком.

Долгое время после того, как побережье Кипра исчезло из виду, вершина горы Троодос виднелась на горизонте.

Дважды в течение ближайших четырех месяцев Рембо давал противоречивые объяснения своего внезапного отъезда[662]: «разногласия с главным казначеем и инженером»; «компания» (в данном случае Британская империя) «прекратила операции». Много лет спустя, в Африке, где темное прошлое было обычным явлением, ходили слухи, что Рембо «совершил какой-то криминальный проступок на греческом острове».

Итальянский торговец Отторино Роза, спутник Рембо в длительных экспедициях конца 1880-х годов, слышал, как он говорил о своем пребывании на Кипре как о части своего темного прошлого: «В отвращении от «богемной» жизни, которую он вел, он эмигрировал в 1880 году и обосновался на Кипре в качестве сотрудника одной строительной компании. Он только что прибыл, когда несчастный случай на производстве, который стоил аборигену жизни, заставил его бежать в спешке на парусное судно, направляющееся в Египет».

Другое сообщение Розы является более конкретным: «Там [на Кипре] он имел несчастье, когда бросал камень, попасть в висок собственного работника, мгновенно убив его. В страхе он укрылся на корабле, который собирался отплыть».

Это более правдоподобное и надежное объяснение, чем непонятная полуправда Рембо. Роза, который, как правило, защищал Рембо, «эксцентричного», но «честного» человека, писал личные мемуары, не готовя сенсационные сообщения для публикации.

Это случайное убийство – не единичный случай. Годы, проведенные Рембо в Африке, отмечены внезапными вспышками ярости и необычного насилия. Ему, возможно, повезло, что его обвиняли только в убийстве.

Можно, конечно, представить себе поэта, плывущего в Аравийскую пустыню в 1880 году, жаждущего живописного неизведанного, наполнявшего легкие теплым морским воздухом под хлопающими парусами египетской фелюги. Также можно читать его стихи как руководство его будущей жизни – открытки, отправленные перед праздником. Но какого из многих Рембо нужно выделить как реального – набоба, возвращающегося «с железными мускулами, с темною кожей и яростными глазами», пьяного спящего на пляже или глупого танцующего негра, ждущего, когда высадятся белые со своими Библиями и ружьями?

Если эта великая метафора жизни, Le Bateau ivre («Пьяный корабль»), – написанная Рембо в юности, – по-прежнему преследует его память вот уже девять лет, она может звучать только как голос насмешек. Некоторые голоса слишком хорошо знакомы, чтобы их можно было когда-либо заставить замолчать.

Архипелаги звезд я видел, видел земли,

Чей небосвод открыт пред тем, кто вдаль уплыл…

Не в этих ли ночах бездонных, тихо дремля,

Ты укрываешься, Расцвет грядущих сил?